sotnikov — сборище

Никаких сдерживающих начал в этом норове нет. Потому что для него мерило всего сущего — деньги, и желательно больше. Шкатулка, мешок, самосвал — и так вот по нарастающей, пока лестничка из золотых монет не подымется к самому небу. Есть богатые люди — да много их — которые в самом деле трудом заработали свои крупные гроши, и зная цену деньгам, ищут значимый толк куда их приложить — к достоянию родины, общества, и на благо духовных свершений. А другие живут для одних лишь себя — будя в нищей среде, копят за пазухой хлебные корки; но вдруг внезапно разбогатев до величия мира, тут же бросаются искать махонькие щели во вселенной, чтобы спрятать туда золотой сладкий мякиш. И большой денежный рост подобного человека совсем несоизмерим с мелкой душой, которая под сердцем его занимает мышиную норку. Такое противоречие кошелька и души яво бросается в глаза любому, кто имеет понятие совести, благородства и милосердия. Очень стыдно бывает смотреть на поступки богатых людей, нравственность которых едва дотягивает до отроческой, штанишки на лямках. У бедных такой недостаток почти незаметен, потому что они живут своей жизнью в тесном мирке; а толстые да сытые всюду стремятся выпятить своё надуманное превосходство, и оттого часто совершают позорящие выходки, как обезьяны показывая прохожим задницу вместо радушия сердца.

Недавно этот человечек, о котором я пишу — крепкий здоровый представительный дядя — рассказывал в кругу таких же значительных товарищей — а с другими он не общается — о своей сиятельной — почти как в каретах с лакеями — турпоездке в иноземную страну, где люди живут много чище нашего, не бросают окурки, следят за дорогами, и даже городские тротуары — представляете?! — моют с мылом и стиральным порошком. Там в обычных магазинах охраняемые игрушечные уголки для детей, где можно оставить на время любое чадо — хоть самое капризное — и за ним терпеливо присмотрят. А ещё в этой стране удивительно радушные жители, которые дальнего путника так приласкают, что из объятий не вырвешься.

А мы… — и тут он понёс в разные стороны тяжёлой глинистой грязью, той что грубо да злобно разносит его иномарка, когда ненастье на улице и слякоть в душе. Мы такие сякие — жадные, подлые, ленивые, пьяные. И все товарищи ему справедливо поддакивали, праведно укоряя доставшийся им бескультурный народ. Потом они расселись по джипам да помчались на свой личный праздник, прыгая на ухабистой, в клочья разодранной, старой гравийной дороге — где уже сдохла целая груда покрышек, рессор и карданов. Эта дорожка пролегала вдоль их же забора, для них и сотрудников, и денег немножко просилась вложить, сущую мелочь из прибылей — но эти обезьяны с грязными жопами, ещё даже не выправившись в человеческий рост, вприсядку спешили к светлому будущему, спотыкаясь и падая на колдобинах, в ямах, но лицезрея впереди лишь горстку подгнивших бананов.

                                                       ===========================

— Привет, юрбан. Я чёрная минутка. Давно меня в твоих гостях не было, вот и не узнал. Ты очень долго радовался в чужой приятной компании, веселясь собою на весь честный и добрый народ, а я это время в скуке пережидала, злясь на тебя, на дружков твоих правильных. У меня-то ведь сроду подобного не было счастья: как ни появлюсь средь людей, так все прежде улыбчивые начинают грустить огорчаться, как будто я светлое будущее вам перешла, да ещё поперёк на дороге нагадила. Вот ты чего за верёвку щас взялся? повеситься хочешь. Тоскливо тебе со мной, значит — и прежде благостный день уже кажется вечным изгоем судьбы, которому нет ни скончанья ни края. Ну что теперь сделаешь — тоже бывает; и лёгкая хмарь, надвигаясь от слабеньких облак, превращается в беспросветную тучу, из коей злобно и яростно хлещет кратковременный рок, фальшиво но грозно представляя себя вечным душевным ненастьем. А ты, глупый юрец, когда верёвку брал в руки, то подумал о том что ничего вечного нет на свете? Даже смерть всё равно новой жизнью оборачивается — а тут всего лишь погода недобрая, слякоть, или пусть хоть обстоятельства душу на минутку сломили — так ведь не до основанья, до бессердечия, и ты светлые замки снова на сердце построишь. В тыщу раз крепче прежних.

— Здравствуй, мой любимый юрочкин! Это я вернулся, твой благостный день, топоча копытами ражих небесных коней.

                                               ================================

Живёшь, веря в своё высочайшее предназначение и целью оправдывая средства. Лицемерие и подлость уже кажутся не запретными для простой души низменными пороками, а небесным соизволением для своего великого духа, который, веришь, рождён был прекрасным богом на всемирное деяние. Кто ты; пророк или сам господь, что убедил себя в праве хозяйски властвовать над другими, позволяя своей гордыне снискать на людей униженья, побои, и даже предательство? Ты преступил все мыслимые границы человечьей морали, которая уже не является для тебя главной заповедью земной твоей жизни — потому что сам считаешься рождённым для вечного бессмертья в другой высшей сути, а нынешняя бренная юдоль всего лишь малая толика будущего вселенского величия. Ты даже слов не находишь — мелки они, низменны — чтобы объявить миру свою судьбу и мессию.

                                        ================================

Бывает в моей душе так — что до визга, до тряски достаёт меня этот мир. И начинается с мелочей-то: ребёнок не вовремя взвоет, иль начальство взблатнёт на работе, то ли баба любимая лаской откажет — и уже вдруг морочится будто она другому далась, а прорабы меня ненавидят за норов, а дитё и не вырастет больше из слёзного воя.

Тогда прямо одна мне дорога — не влево ли вправо — а смерть. Которая становится, истинно, не ужасающим выходом из печальной судьбы, а верной надеждой души, до предела взбешённой мерзопакостной сутью. Даже адовы муки не пугают в сей миг: мне мнится что я, кой вынес безумие мира земного, обязательно должен оказаться в раю — по божьей решительной силе и его вековой справедливости. Но даже и если геенна — всё равно хуже этой юдоли не будет; потому что там я один, хоть и тысячи глоток орут, но чужих; а здесь близкие все, да родные, вроде сердцем желая добра, тут же словом и делом будто назло мне уродствуют.

                                               ================================

Стыдно … За себя ох как стыдно — думал я, подходя ко причастию. Оно ведь святое — а я кто? по сути своей мелкий бес с едва оперёнными белыми крыльями. Может быть, совершу ещё один, вдруг ли особо тяжёлый грех, и они отвалятся напрочь — я уже никогда не взлечу как мечтаю.

Проповедник видел меня не раз, слушал, обрящивал, и уже не глядит с осужденьем; в его глазах я даже вижу открытую усмешку вкупе с затаённым обывательским любопытством — ну как ты ещё наблудил, горемыка? рассказывай! — и глазёнки евойные чем-то похожи на протянутую ладонь побирушки, он ждёт тихих откровений словно звенящего злата. Как и меня, прельщает его сладость распутных блудниц: но за невозможностью открыто на людях грешить, телесами да чреслами, он тешит себя в своём сердце, рисуя порочные грёзы виденья химеры, облечённые моей блудной плотью.

Не мне, шаловливому зверю, укорять его веру, которая в сомнительной поповской душе вытворяет мятежные чудеса. И не ему, природному лису в заячьих веригах, судить меня за сумрачное неверие, которое хоть и силком, на цепях кандалов, но затащило мою упрямую душу в эту ветхую церковь.

                                                   ==============================

    … Уже воскресенье — словно бабочка рядом пятижды махнула. Её крылья — это папиросная бумага, и десяток таких дед Пимен выкуривает за день. Вот сейчас он стоит в табачном закутке клубного дворца, от лёгкого волнения смоля самодельную папиросу. Дружище Зиновий ему душу выложил на ладонь, и тогда уважаемый старик согласился выступить с трибуны. По повестке дня главным записан отчёт председателя, скучный как зимняя муха; но в клуб нынче селяне идут толпами, потому что остро назрел цирковой вопрос — по какому праву Янко называет людей золотыми вошами?

   Дед оглядывает всех приходящих граждан, замечая таинки в глазах, а те кланяются ему приветливо. Кто радостен от предстоящей встречи, кто смел от рюмки самогона. Сердито прошагал мимо Калымёнок, лишь невнятно буркнув Пимену на здравствуй. Остановился надолго заболтай Красников, которому вечно спешить некуда. Неделю назад он поднялся на зорьке, отсидел с удочкой ранних петухов да солнца восход. Тут ему удача — жор соминый пошёл, шесть рыбин вытянул за четыре сигареты. Ну, за час получается. Вернулся домой он с лицом счастливого жениха, и сразу по дворам хвастаться. В каждой из хат превозносил Жорка свою добычу во два раза — а изб много. И вышло к остатку его вранья, что уж будто бы бреднем сомов тягал, а жена мешками домой сносила. Даже старенькие бабки досе пальцем показывают:— Ооой, бряхун!

   Нынче Жорка при галстуке, и свежих носках. Поэтому не стыдится в душу заползти:— Деда, правда слухи ходят про твою свадьбу?— но отступил на полшага, опасаясь гнева. А Пимен лишь улыбнулся, занятый человеческими разгадками.

   Жорик придвинулся опять, намеренно сберегая дедово доверие, и таясь от других.— Мне ведь за тебя радостно, что вся округа шепчется в один голос.

— Когда это правда шёпотом склонялась? брешут, конечно.— Но Красников не поверил, гляда на прехитренную улыбу Пимена. И поддержал слухи:— А я считаю, что Алексеевна — бабка ладная,— он на себе обрисовал весь бабий лад, даже по мотне похлопал ладонью.— Артём!— сорвался к громобою Буслаю. Тот Жорке неуклюже развернулся пивным животом:— Привет.— Здоров! Слыхал, как я мешок сомят прихватил?

— Да ну!— отмахнулся Буслай.— Таких мест в реке нет.

   Услышав разговор, через плечи стоящих рядом мужиков протиснул себя Тимошка. Тыкая указательным пальцем перед утиным Жоркиным носом, он отчитал его за враньё:— Что же ты брешешь, Красой? мне недавно десятком хвалился сомов. Или память подвела?

   Красников, не смутясь, рассмеялся вместе с мужиками, и дед Пимен легко похлопал Жорика по лысеющему темечку:— Выходит, дружок, что врань на вороту виснет.

Тут председатель Олег отозвал старика в уголок:— Отец, вы надумали как людей зажечь из маленькой искры?

— А ты подскажи, с какой червоточины начать, чтоб до крови сердца разбередила.

— Вспомните про войну. Тогда во трупных костях лежало наше полесье, а уцелевшие люди в пахоту впрягались за лошадей.

— Сто раз говорил, да уже не слушают,— брезгливо дед выпятил губы.— Для свежей памяти нужна новая война. А цирк — это детская радость, надёжа, и к нему следует подпустить светлячка. Я лучше прилюдно махну разноцветным фонариком-грёзой.

   Смеясь кружевным речам Пимена, Олег увёл его на представительское кресло клубного зала. Смолкли разговоры, уполз из коридора табачный дым; изредка срывался смущённый кашель, да стукнула входная дверь, пропустив опоздавших.

   Председатель одёрнул синий в полоску пиджак; мягкое эхо его берегущего голоса особенно сильно отозвалось под люстрой, густо сыпнув с потолка.— Добрый день, дорогие сограждане. Хорошее воскресенье приспело, сошли дожди. То ветры по просёлкам грязились, а сегодня воробьи купаются на песке.

   Олег говорил не в пустой тягучий воздух обрывков перекрика и гама толпы; он светился вовнутрь людей, крадущими пальцами лаская их улыбки.— Поговорим о работе прежде. Ведь как жизнь начинается с любви, так и хорощий урожай сберегается севом. По весне были проблемы с топливом да запчастями, но трактора выгребли из хляби. Что сами добыли, а чем губерния подмогла. Надеюсь, мы и в этом году возьмём доброе зерно, колосок к колоску на ровной пахоте.

— И половину отвезём чужому дяде за сепарирование!— выкрикнул с задних рядов Мишка Чубарь, смяв папиросу от волнения.

— Нет,— ёмко отрезал Олег, будто плесневый ломоть ножом.— Монтажники дяди Зиновия обещают к жатве пустить новый сепаратор, в сотню раз круче старого. Там уже не допотопные триера, а скоростные барабаны, которые сортируют элиту: кукурузу и рожь, пшеницу и гречу.

   Весь зал обернулся к Зиновию; даже дети малые зачесались его узреть, будто славного вождя. И дядька шепнул Серафиму на ухо:— вот видишь, дурачок, как нас честят. А ты потухшие звёзды с неба в копилку таскаешь, когда нужно было всего лишь обратиться к людям.

   Председатель продолжил:— Хочу сказать, что при пахоте агроном заметил глубинные огрехи. И особо это касается тех краснобаев, кто соринку видит в чужом глазу,— возвысил он голос, косясь на Мишку.

— Ну что брехать?!— выхватился Чубарь с места, газету комкая; над головой её поднял словно знамя труда.— Все же знают, по каким буресьям я пашу каждый год, там пешком не пройти!

— Я не пёс уличный, и говорю правду. Старые механизаторы на этих огрёбах тоже поработали в своё время.

— Хватит вам уже бесноваться.— Дед Пимен привстал с палкой, ею Мишке махнул.— Уймись, сопеля, до окончания доклада.

   По залу утиной дробью пролетел на излёте смех. Чубарь закурил в ладошку, а председатель хлебнул холодную воду. Откашлялся:— Животноводство наше подросло за счёт прибытка телят, а вот коровьи привесы остались те же. Двинулась кверху курятина, и яйца с нею.

— А то, что между яйцами, когда вырастет до земли?— Тимоха выкрикнул да спрятался за широкую спину соседа. Один из мужиков от окна ему ответил:— Когда ноги отрежут.

   С начала разговора допустить бузы было нельзя, и Олег просительно поглядел в президиум. Оттуда зазвенел колокольчиковый голос профсоюзной секретарки:— Мужчины! потише, пожалуйста.

   Установилась кривобокая тишина, переваливаясь в зале как утка с лапы на лапу; председатель опять потянул нить беседы.— Мы за мясо говорили. Свиней много держать не будем — только для школы, детсада и летней столовой. А в еду поросятина гуляет на каждом подворье, ещё городским остаётся. Уже по заказам стали резать.

— Трудом своим зарабатываем!

— Я не упрекаю, а для сведений сказал.— Олег обмахнул лоб платочком, маленьким в его кулаке.— По совету зоотехника занялись овцами, разведение их безотходно — шерсть да мясо. Вот есть ещё думка,— пред нацепил очки на уши, чтоб людей видеть ближе; листанул ненужные бумаги, будто ища в них поддержки:— что бы нам ондатр разводить? мех зверьков очень дорог, а питаются рыбой, обычными карасями. Особенного ухажёрства не требуют; дадим мы ондатрам отводной прудик — и пусть размножаются.

   Знающий пахарь выкрикнул:— Ребята! про этих зверьков я сам читал в специальной книге! они приспособляются к условиям, как ящерки с разной кожей. Те зелёные, под цвет листьев, а хотят — становятся голубыми, будто радуга небес. Так и ондатры — дай им только воду, остальное додумают своим умом.

— Всё бы хорошо; да старый председатель, голова еловая, большой пруд арендовал жадным рукосуям.— Дед Пимен, опираясь на плечо соседа, поднялся с кресла, и оглянувши пристально сельчан, стал загибать пальцы ладони левой.— Рыбу они получили всю. Пять годков почти задаром. Теперь мужиков подпускают удить за денежки. Это раз. Никакой охраны природы от жадюг не дождёшься: карасей тягают мешками прямо в город, а карповых мальков, которые исподтишка разрождаться начали, оставляют гнить на болотине. Это два.

— Дедушка, чего ты злишься?— попрекнул Красников Жора, расхрабрённый крикливой бузой.— Ну, сдали в аренду пруд — так ведь это мелочи.

   Старик даже визгом прорвался на льстивые Жоркины слова:— Мелочи?! Отдай, дурак, жену дяде, а сам иди к бляди!— Схватился Пимен за палку и прыгнул кузнечиком пред светлые очи баламута.— Речку отдай, да поле, и после леса наши — чем твои детишки кормиться будут?— стоял как виноватый раб перед ним бедный Жорик, и отступить было некуда. Рядом с дружком Буслай губу прикусил, словно горькую ягоду. Скривился от оскомины:— Возьмём завтра дышла тележные да погоним арендаторов заре навстречу.

— Оооо,— старик лапой махнул на глупость несусветную.— Верна пословица — коль в теле густо, то в голове пусто. С оглоблями попрёшься против наганов огнестрельных? силком тут не управиться.

— Это моя вина,— встал Богатуш посерёдке зала.— Я своим именем заключил договор на знакомцев из города. Что они вычистят пруд и запустят туда приживных мальков. Но меня обманули. Теперь мы должны разорвать аренду.

— Когда писался с ханыгами, то один был — а нынче мыкаешь. Ты весь виноват, до самого исподнего.— Пимен сопящими глазами оглядел мужика, кашлянув сердито.— И правильно говоришь, что бумагу порвать, иначе твоя глупость бедой обернётся. Чужаки на собрание не пришли, знать — не жить им здесь. Пусть улепётывают в свою тьмутаракань. Верно?

   Громогласно ему подтвердили люди:— Верно!

   Олег председатель стукнул кулаком по столу:— Закончилась кабала!— и оборотился к участковому, сияя победной улыбкой:— Май Круглов, ты слышишь народ?

— Слышу.— Капитан поднялся с места, спеша на сцену как долго жданый артист.— А если охранники за ружья схватятся — то на них и крест, сами виноваты.— Май потоптался хромовыми сапогами, будто пробуя деревянный помост. Сегодня он при мундире облечён властью.— Сограждане! Недавно я смотрел телевизор про отсталые народы земного шара. А почему так? зачем они мрут как мухи? ихнюю свободу и мощь подло высасывют жадные трутни, сиюминутно черпая богатства земель. Там малые ребятишки за день съедают лишь миску супа с краюхой хлеба, их ноги не держат ходить.— Капитан говорил спокойно, уверовав в правоту своих мыслей.— И я повидал на своей работе страшное людское бедствие. Оно коптит в сажу белые души; а для того, чтоб его уничтожить, нужно начать воспитанье с детей — потому что мы, взрослые, уже для сего мира потеряны.— Вздохнул Май приговорённый, хоть снова ему родись.— Сейчас перед нами выступит Янко, тревожный мужик.

— Он просто юродивый!— хохотнул громко Тимоха, трясясь припадком нехорошего смеха; и многие в зале заулыбались, ища средь соседей поддержку. Но Янка совсем не обиделся, хлопнул ладонью по колену:— Вот это да?! ты же наизнанку всё вывернул.— И чуть обождал, подбирая добрые слова для злых людей, надеясь прорваться в их шипастые панцыри.— Я когда вошёл, то сразу увидел скоморошьи личины. Бездумные и хитрые, трусливые — вы смотрели на меня, будто войной обьявить хотите. Но я сильнее всех, потому что правда моего природного естества выше корыстного лицемерия плутов. Вас здесь пять сотен человек собрались только ради меня, вы пришли жить моей жизнью — ведь в ней есть великая цель, а остальные обманны. Хочу я объяснить всем, какое будет счастье построить для детей цирк, зоопарк, или спортивную площадку. Но мы, видимо, ходим разными тропами — оттого что сладостная дорога к греху наезжена человечеством, а горькая тропинка благости едва протоптана одинокими праведниками.

— Это ты праведник?!!— яро возмутился нетрезвый Тимошка, втайне от жены успев хлебнуть из рукава. Его поддержали ехидным смехом дружки:— Гуляка и пьяница! Жену уморил с ребятёнком!

   Схватил Янко отвердевший воздух, как огромный булыжник в тонну весом с новой цирковой опалубки, и потужась, метнул его на бедолажий сброд, целясь раздавить хоть одного негодяя:— Быдло окаянное!! и правильно я зову вас сучьим именем!!!— у Янки так сильно вздулись рёбра от злобы, что он не мог продышаться, глотая кусками удушье.— Великие люди славны своим работящим трудом: у них в настоящей жизни есть всепланетные гидростанции и дороги железные, поднебесные домны!— и льётся, льётся расплавленный металл в ваши лживые утробы, опухшие от лени да пьянства! Не мечтайте оправдаться перед страшным судом пустыми молитвами и копеечным подаянием. Даже деньги благотворительности уже распиханы по карманам воров, а детям нужна явая помощь.— Он, сгорбившись, подскочил к плакату цирка, тыкнул в него:— Вот ваша молитва. Вот!— и сбежал из зала со стыдом.

   Никто не визнул противно. Олег председатель, дрогнув, кривенько улыбнулся:— Нельзя так разговаривать с обществом — его правота больше чем Янкина, хоть даже по головам.

— Не бывает большой правды и маленькой.— Вспыхнул в углу полковник Рафаиль, подожжённый случайной искрой.— Я приехал к вам из дальних краёв отечества, где подобная гнусная ложь затравила кровавую войну. Добрые люди!— обратился он к людям добрым, чьи глаза уже опалились огнём кулачного побоища.— Поймите, что великая неприкасаемая истина общества над человеком это лишь тирания властей и религий, которые владеют нашими умами. Телевизоры и газеты в уши кричат, молитвы и здравицы в ноздри поют — услышим ли мы после такой какофонии трепетную музыку своего сердца?

— Услышим. Ага.— У деда Пимена яростью заполыхали седины; а потом стало плавиться всё лицо, стекая кипящими морщинами к оскалённому роту. Переполняла старика бездумная ненависть, а поэтому сразу высказаться он не мог, и гневался, мычал:— Мммерзавцы отпетые, зззззапечные гниды,— заикался противно, словно гуттаперчевая кукла на костюмном балу, куда пришла голенькой:— вы подличаете героев отважных вровень с собой, чтобы оправдаться червивой душою — мол, все такие! а попробуйте, холуи проклятые, возвысьтесь до подвига!..

   Бабы прятали детишек под юбками, уводя в даль светлую, пока не залитую чёрной кровью. Пацанята сходили молча, сжав в кулачках шоколад; а малые девки трусливо стали подвывать матерям, только сильнее распаляя бойню.