santehlit — День печати

/ П. Шелли/

День Печати решили отметить на базе отдыха Увельского лесничества. Стены затерянной в лесу дачи украшали оленьи рога, зеркала в рамах и чучело глухаря. А вот в углу банкетного зала на мраморной основе гипсовая скульптура мальчика — инвалида детства первой группы, судя по отсутствию обеих рук — выглядевшая весьма чужеродной. Казалось, ее поставили сюда просто для того, чтобы она не мешалась в другом месте. Вид ее аппетита не добавлял. К тому же доски пола под ногами визжали — не ходите сюда! не надо!

Первый десант с провизией — Галкину, Акулича и меня — редакционная машина привезла и укатила обратно. Мы столы вынесли на веранду, сдвинули, накрыли — ждали, ждали… выпили. Федору, должно быть, захорошело — болтал, болтал, а потом… хлоп галантно так секретаршу по заду.

— Едрить-кипятить! Обожаю женщин таких — пышногрудых и пышнозадых. Ибо настоящую красоту объем не портит!

— Акулич! — взвизгнула та. — Ты обещал не приставать.

Федор ко мне:

— Сельхозотдел, обоснуй желание.

Я:

— Если принимать все мужские клятвы всерьез, наметится тенденция к уменьшению численности населения.

Галкина:

— Вы, мужики, все выгибистые, как животные!

Но я был прям как стрела:

— Человек, любящий мудрость, радует отца своего; а кто знается с блудницами, тот расточает имение.

— Ну вот, уже в блудницы записали, — поджала губки в куриную гузку секретарша, промакивая распунцевевшее лицо носовым платком.

— То есть поглядывать можно, а трогать ни-ни? — Акулич кинул на нее взгляд искристый, как дуга Вольта.

Я продолжил мысль.

— Однако мытари и блудницы первыми попадают в рай.

Федя довольно крякнул:

— Я смотрю, ты в курсе содержания святых книг.

— Никакие знания никогда не бывают вредны: им всегда найдется применение.

— Даже столь дурацким, как твои? — похоже, Галкина на меня обиделась, и физиономия у нее стала такой кислой, что хоть чай с нее пей вместо лимона. Встав напротив, она пытливо всматривалась в мое лицо, будто надеясь найти в нем признаки слабоумия. При этом кофточка на ее груди так туго натянулась, что круглые желтые пуговицы, смахивающие на жемчужины, казалось, вот-вот отлетят и словно картечью расстреляют меня. Двигая челюстями с меланхоличной неторопливостью, как корова на лугу, она пережевывала бутерброд. В такт их движениям качалась высокая прическа крашенных волос.

Природа, выпитое и безделье…. Забирая все остальные запахи, в воздухе одуряющее пахло сосной, прохладной водой в лесном сонном озере, чем-то соленым и свежим, как морской прибой. Но даже на природе люди остаются людьми, несмотря на многие запреты, что висят над ними в обществе. И, уверен — не все желают, чтобы их маленькие грешки знали окружающие. А мне совершенно ни к чему эти тайны.

Я был когда-то женат и, пройдя сквозь этот ад, ценил женщин весьма недорого — так что, усилив сарказмом, вернул ей усмешку:

— Сожалею, что неправильно понят. Я совершенно нелюбопытный человек и готов в одиночестве посидеть, пока вы сходите в номер.

— А? — Федя на мое предложение подскочил даже.

Желание распирало его изнутри, словно он проглотил воздушный шарик.

— И не мылься даже, — Галкина махнула рукой. — Сегодня оба шефа будут — старый и новый. Я ломаю голову — кому первому дать?

— Дева Мария и святые апостолы! — возопил Акулич. — Это мода такая — начальству давать? А как же друзья? Да таких как я — один на весь мир!!

Секретарша и бровью не повела. От нее так и несло предвкушением скорых неприятностей. И даже аромат духов ее наполнен сильным и едким запахом беды, в котором и боль, и бессилие, и отчаяние несбывшейся мечты.

А вот Федяка улыбался ласково и очень по-доброму. Хотя было видно, что поселившийся внутри его пузырь желания начал сдуваться.

М-дя… Нелегко нудистам в комарином раю!

Если честно, мне было плевать на их желания или нежелания… прочую чепуху. Все это — ерунда, которая случается в коллективах сплошь и рядом, попьянке на гулянках. Все мы грешны. Ничего удивительного для себя не узнал. И не стал искать логику в мотивах этих людей. Однако начало дня было чересчур хорошим для того, чтобы таким же оказался и его конец.

Солнце уже пересекло зенит и опускалось все ниже, когда участники банкета под названием «День Печати» собрались, наконец, за накрытым столом. Очнувшись от утренних впечатлений, я озирался по сторонам. Мир журналистики, в котором вращался почти уже две недели и к которому начал привыкать, теперь показался мне каким-то странным.

Нового шефа еще не видел, а, увидев, сразу решил — в редакционном коллективе он смотрится таким же своим, как черт, заглянувший на воскресную мессу. Впрочем, это скорее литературный оборот — все гораздо сложнее и проще. Вот как многодетная невеста отвечает на вопросы подруг об информированности жениха ее прошлым — а зачем мужикам знать наши маленькие секреты? Так в отношении Семисынова (это новый редактор) сразу воскликнуть хочется — ничего себе маленький! Его шоферское прошлое не могли скрыть ни сшитый у портного костюм, ни голубая рубашка с синим галстуком, ни начищенные до блеска туфли. Особенно, когда выпьет. И глаза подводили — беспокойные, бегающие — в них угадывалось наслаждение чужими болью и бессилием. Таким нравится наблюдать чьи-то муки и ощущать свою власть. А еще они полны уверенностью, что всегда поступает правильно и что именно обладатель их тут единственно хороший и порядочный человек. Короче, Александр Геннадьевич обладал врожденной крестьянской культурой и при этом был полностью аморальным и безжалостным типом.

Такое у меня сложилось впечатление.

Кукаркин поглядывал на приемника с горечью и недоумением, как на большое жизненное недоразумение. А когда тот предложил тост: «за правящую элиту коллектива!» — за столом в тот момент сидели лишь мэтры редакции — отмахнулся жестом короля, отпускающего посудомойку:

— Иди вон, с девкими потанцуй.

Но тот пригласил на танец замредактора.

Ольга Александровна даже не отказала — она посмотрела на нового шефа, как…. как взглянула бы на табуретку, которая вдруг выбежала у нее из-под задницы и еще в голос возмутилась тем, что она собиралась на нее сесть.

— Дурак ты, Саша, — негромко и не вполне по существу, но зато доходчиво сообщила новому шефу Нина Михайловна. В голосе ее хватало яду отравить всю Увелку. Да и Южноуральск в придачу.

Сашка-дурак наладился стоять у двери, упершись спиной в косяк. Руки гордо скрещены на груди — ну прям Наполеон в изгнании! — физиономия полна трагизма, чело нахмурено в грецкий орех.

На лужайке перед верандой молодежь танцевала в кругу шейк.

— Вот эта публика — твой потолок! — ледяным, как вода из крана, голосом отчеканила Ольга Александровна.

Замечательная фраза!

Мгновение за столом царило молчание, а потом Кукаркин начал смеяться — весело и искренне, как на хорошей комедии. Вид у него был такой, словно все его мечты каким-то чудесным образом осуществились. Но таких весельчаков, как он, оказалось мало.

К примеру, нового шефа нельзя было назвать особенно веселым — голова его была полна всяких неприятных мыслей, а радостное настроение, с которым он приехал на базу, совсем улетучилось.

Что там ни говори, а это не лучшее завершение дня для знакомства с коллективом, — думал Семисынов.

Александр Геннадьевич никак не мог поверить, что в редакции найдутся люди, способные нахально оспаривать его единоначалие. Это было так неожиданно, как если бы бухгалтер вдруг начал выдавать журналистам конфетные фантики вместо зарплаты.

И еще он думал — я обязательно буду сильным редактором! пусть не думают, что я слабак! я им всем покажу! я сотру с их лиц улыбки! а кое-кого просто выгоню!    

Вечерний воздух никогда не пах так сладко. Я блаженствовал, покуривая, в старом кресле в отчем саду. Мне некуда было торопиться, и я любовался игрой красок на облаках в лучах заходящего солнца, прокручивая в голове события уходящего дня, слившиеся в одно счастливое мгновение….

Идя по коридору дачи увельских лесников, увидел открытую дверь в пустую комнату, по-видимому, служившую Красным Уголком, и не мог удержаться, чтобы не зайти туда на минутку. В центре стояли в ряды сколоченные деревянные кресла. Перед ними длинный стол. Красная скатерть на нем говорила сама за себя. На стенах плакаты, как гравюры душевной инквизиции.

Вроде обычная комната — даже некрасивая, но здесь проводятся политзанятия. Эта и подобные ей помещения символизируют разницу между развитым социализмом и насквозь прогнившим капитализмом. Здесь люди постигают культуру бесклассового общества и читают политинформации. Если когда-нибудь наш народ будет лишен права знать правду о том, что творится в мире, Советский Союз прекратит свое существование, как государство.

Как журналист, сам был частью этой системы и испытывал переполнявшее чувство гордости — готов отдать все силы на воспитание нового человека счастливого будущего!

Долго стоял впечатленный в мастерской человеческих душ, а потом вдруг услышал разговор за тонкой дверью в смежную комнату, задрапированной картой мира.

— Тебе нужен такой враг, как я, Федор Николаевич, а? — голос Семисынова был угрожающим.

— Кажется, я не совсем понимаю, о чем вы….

— Крестись, когда кажется, — в голосе нового шефа звучала холодная ирония.

Внезапно за спиной раздались чьи-то шаги, и я вздрогнул, рискуя попасть в неловкую ситуацию подслушивающего. А мысль о том, что я нервничаю, заставила нервничать еще больше.

Редакционный водитель Виктор Иванович вдруг вырос и застыл на пороге Красного Уголка, глядя на меня. А я сделал вид, что увлекся поиском острова сокровищ на карте мира.

Теперь можно только гадать, что он подумает обо мне.

Водила ушел, ничего не сказав, а я пропустил часть разговора — Александр Геннадьевич уже заканчивал свой, судя по всему, продолжительный монолог:

— …не имеет значения, как ты играешь, важно лишь то, что ты победил.

— Но это не совсем порядочно, — запротестовал Федор.

— Даже совсем непорядочно! — оборвал его Семисынов. — Когда я приду в редакцию окончательно, мы снова поговорим. Надеюсь, к тому времени ты все обдумаешь и, наконец, решишь, на чьей будешь стороне. Только смотри, не перехитри себя самого! И еще, Федор…. Если узнаю, что ты за моей спиной что-то там… где-то и с кем-то, то поджарю яйца твои себе на завтрак. Выражаюсь понятно?

— Давайте закончим…. Меня уже тошнит от таких разговоров!

— Ты перебрал, от того и тошнит.

Новый шеф вышел, хлопнув дверью, и протопал по коридору. А я подстерег Акулича, который показался ужасно злым — однако, судя по всему, не сломленным. Посчитав, что мы приятели, прямо спросил — чего от него добивается Семисынов?

Федор зашипел, прикладывая палец к губам и быстро оглядываясь по сторонам.

— Ты чего…. чего кричишь-то?

— Не кричу, а хочу спросить — за что тебе угрожает новый шеф?

— Да тихо ты! — снова прошипел Акулич. — Не надо тут об этом. Ты ко мне в редакции загляни… ну… и поговорим. Насчет того, чтобы… эээ… что-то рассказать, обещать не буду, но тут… ну… об этом вообще нельзя… посторонним такое знать не надо. А то кто-нибудь подумает, что ты от меня все узнал, и яйца мои поджарит. Да! А я-то здесь ни при чем!

— Перестань, Федор Николаевич! Понимаю: ты не хочешь мне рассказать, но ведь ты знаешь — ты обо всем догадываешься, что здесь происходит, и какая политика творится, — в виде и голосе моем неприкрытая лесть, и губы Акулича растянула улыбка. — Мне просто интересно знать, что Александр Геннадьевич замышляет. Или он тебе что-то доверяет, что не может или не хочет сказать другим?

Федя горделиво выпятил грудь.

— Ну…. эта… думаю, не будет ничего, если я тебе скажу кое-что, — в голосе попавшегося на лесть фотокора звучали оттенки сомнения. — Значит, так… Он сейчас учится в ВПШ (высшая партийная школа), а летом вернется полноправным редактором. А… вот еще чего забыл…. про Ольгу.

— Ольгу Александровну? — вырвалось у меня.

— Кукаркин ее проталкивает на свое место, а Семисынов говорит — райком за него.    

Акулич вроде доволен собой — мол, набрался храбрости и сказал, но я его радости не разделял.

— Значит, наш коллектив — банка с пауками? — трагическим голосом спросил.

— Увы, старик, на этот вопрос я не могу ответить. По крайней мере, здесь и сейчас. Но может быть, ты все узнаешь сам.… а пока забудь об этом. Вот поработаешь, приглядишься.… Я понимаю — наверное, это звучит неприятно, но кое-что тебе знать еще рано.

И добавил, отведя взгляд в сторону:

— Что происходит с людьми? Где их былая честь?

Федор замолчал, и я понял, что настаивать бесполезно.

Ситуация была весьма трагичной, если не считать ее комичной. У меня от всего услышанного стали перегреваться мозги: ведь бред же, абсурд — а все же….

Теперь у меня появится дума — кто же станет нашим редактором?

И, наверное — прощай, спокойная жизнь! Меня всегда забавляло, какими странными путями порой следует человеческое мышление. А вот мой мозг иногда удивлял своего хозяина — будто не серое там с белым вещества, а золотые прииски бесценных мыслей.

Кстати о Федоре… Он суетится, мчится по жизни, как будто опаздывает на свидание. Он невысок и крепко скроен, с седеющим ежиком на голове. Болезненно честолюбив, и прокладывает себе путь к благополучию, не имея ни денег, ни связей, которые помогают другим. За время своей работы в газете приобрел оболочку цивилизованного слуги народа, но под ней скрывается весьма независимый человек, который ничего не забывает и никому не прощает. Главное — знает, кто он есть.

От Акулича мысли перетекли к себе любимому и делам интимным.

Встречаясь по службе и на работе с молодыми женщинами, каждый раз неизбежно сравниваю их с Лялькой, и, конечно, сравнение не в их пользу….

А после таких, как сегодня, вечеринок приходилось выдерживать мучительную борьбу с собой. Не был уверен: то ли от меня ожидают, что я попытаюсь втиснуться к даме в постель, то ли мне просто не улыбалось тащиться одному ночью домой. Понять, что от меня хотят, морокой считал, и я никого не провожал.

Конечно, не против быть в постели с кем-нибудь рядом — кого можно было обнять, с кем можно было разделить свои чувства и возможно дальнейшую жизнь. Хотя дело не только в теплом теле, которое могло говорить, но и в душе человека, которую хотелось любить. Однако наиболее интересные женщины были замужем, и это создавало препятствия.

Мои родители в вопросах брака были твердых пуританских убеждений, и я никогда не забывал об этом. Хотя далек был от того, чтобы воображать себя блестящим образчиком нравственного поведения, но твердо знаю, что я не бабник.

А праздник закончился не так, как начался.

Дотащив Федора до его дома, помог взобраться на двухступенчатое крылечко и веранду — после такого подвига дышал тяжело.

— Вот сейчас чувствую, что выпил.

Акулич посмотрел на меня с жалостью.

— Не надо пить, если не умеешь, — сказал и свалился на пол.

— Что здесь происходит? — на веранду вышла мадам Акулич, клокоча от злобы.

— Если б я знал, то был бы на вашем месте, — витиевато этак ответил и вышел.

А в спину мне Федор:

— Держать форты, пока не вернусь!

Мне нравится подводить вечерами итоги, переживая заново каждую деталь прошедшего дня. В такие минуты освобождаешься от груза забот и проблем, которые осаждают на работе. Это время кратковременной свободы, удаления от бесконечных требований информашек и материалов в газету. Но в этот вечер, чудесный сам по себе, добавлял приятностей и алкоголь в крови. Легкий бриз с Займища шевелил листья сада, воздух был наполнен ароматами цветов.

Мне захотелось, чтобы рядом вдруг оказалась Лялька, разделить великолепие этого вечера. Непереносимая ирония заключалась в том, что любя ее, я не мог быть с ней — судьбы наши с каждым годом будут удаляться теперь друг от друга все дальше и дальше. И только фотографии хранят воспоминания о прекрасном и мертвом прошлом.

Есть ли на свете другая женщина, способная заставить меня забыть об этой любви? Забыть горе. Забыть обо всем и попытаться снова стать счастливым.

Кого я спрашивал? Небеса, наверное. Но у них не было ответа.

Имею ли право осуждать их за это?

Не знаю, какие страшные силы формируют нашу жизнь и превращают нас в то, что мы есть. Прежде всего, необходимо знать себя, чтобы понять, что будет дальше.

К чему стремиться? За что бороться? Люблю ли я деньги, люблю ли я власть? Нравится ли мне быть богатым и всемогущим?

Нет ответа, но твердо знаю: быть бедным романтично только в книгах.

Но хватит об этом! Теперь о сыне….

Устроившись на работу, в первый же выходной съездил за ним. Вите сейчас четыре года, и он быстро рос. Ему нравилось жить в Розе, и я был за него спокоен. Бабушка окружила внука любовью, а дед воспитывал настоящим мужчиной и внушал ощущения собственной независимости. Я же планировал стратегию своего поведения с сыном гораздо тщательней, чем карьеру в газете, желая избежать ловушек, неизбежных в семье, где родители не живут вместе.

Неделю Витек жил в Увелке. Мы играли в разные игры, и меня поражала быстрота его мышления. У него было восхитительное чувство юмора. Мы (я и мои родители) смаковали его способности. Чувство гордости переполняло. И боли….

Я еще любил его мать, но уже входил во вкус одиночества и думал, что даже ради сына не пойду на воссоединение семьи. Мы слишком долго двигались каждый своей дорогой, и развилка осталась далеко позади. Да и гордость никогда не позволит простить то, что было. Хотя знаю, есть философия — все знать и прощать, но никогда не забывать.

Время — это быстрая река без берегов и границ. У него свои сезоны. Не зима, лето и осень, а дни рождения. Мой календарь — это мой сын. Он постоянно напоминает о том, как быстро текут годы.

Как-то незаметно для меня сын перескочил период цветных карандашей и книжек с раскрасками. Мы увлеклись с ним устным творческим сочинительством — наши вымышленные герои полны благородства, бесстрашны и веселы. Как автор и человек, сын мой был чувствительным и нежным, показывал хорошо развитое чувство честной игры. Короче, идеалист, которому еще далеко до цинизма.

Был ли я честен до конца с собой? Видел ли рядом с ним тень его матери?

Возникали сомнения. Но, видя его загорелые щечки и сияющие глаза, решил — причины, в конце концов, не имеют значения. Важно, что нам вдвоем весело. Он не был намеком на меня или мать — он был личностью сам по себе.

И я любил его больше всего на свете.

Вот интересно, любят ли все остальные отцы своих сыновей так же сильно как я? Это казалось мне невозможным. Я готов был умереть за него, убить ради него….

Перед Днем Печати отвез Витю в Розу.

Теперь сидел в тени от клонящегося к закату солнца и, вглядываясь в прошлое, пытался понять — когда в моей жизни умер смех беззаботный?

Деревья в вечерних лучах, шелест листвы, птичий гомон были неописуемым счастьем; но глубоко внутри, как заноза, сидела острая боль от сознания, что не с кем мне разделить его. И это чувство, так странно смешанное из счастья, боли, меланхолии, грусти и безнадежности, грозило стать обычным состоянием на долгие годы. Это заставляло задуматься, хотя знал — логика моя небезупречна.

Конечно, расстроился из-за того, что услышал днем от Акулича. Но все равно нельзя делать глупостей впопыхах. О чем я? Да о том, что не стоит ввязываться в подковерную борьбу за кресло редактора ни на чьей стороне. Мое дело — достоверная информация для читателей.

Вдруг стало жизненно необходимым вспомнить, кто первым встал из-за стола на банкете. А дело вот в чем….

Когда последний участник торжества вошел на веранду (а это был редакционный водитель) и окинул сидящих взглядом, возникло замешательство.

— Садись, Виктор Иванович, чего ты? — сказал Кукаркин. — Вон же свободное место.

А тот вдруг:

— Если я сяду, нас будет тринадцать. А бабушка мне говорила: когда вместе обедают тринадцать человек — кто первый встанет, тот первый умрет.

— Не пори чушь! — нетерпеливо сказал новый редактор. — Садись скорее, гусь стынет.

Виктор Иванович немного помедлил, смежил веки, как для молитвы, поджал губы и опустился на стул с таким видом, как будто предвидел свою скорую смерть.

Мы пили, ели, болтали, шутили, смеялись….

Галкина взялась гадать по руке. Взглянув на мозолистую ладонь Акулича, без обиняков ему сообщила, что такой короткой линии жизни отродясь не видала.

Федор лишь насмешливо хмыкнул, а мне на ухо шепнул:

— Это она перед редакторами выделывается.

— Меня не научите херомантии? — обратился я к секретарше.

— Способность эта особенная, не каждому дается, — жеманно говорила Галкина нараспев. — Не думаю, что можно научиться. Но попробуем. Прежде всего, надо уметь расслаблять сознание и наружные глаза…

Из груди Федора вырвался смешок, и он прижал кулак ко рту, чтобы не разразиться неудержимым хохотом.

Между тем, подвыпившая секретарша продолжала мурлыкать:

— Тогда у тебя откроется Третий глаз и заговорит подсознание. И возможно, если улыбнется Фортуна, ты сможешь понять значение линий на руке и предсказывать судьбу.

Признаться, чувствовал себя ужасно глупо — пялиться на ладонь ее холеной руки, стараясь выгнать из головы, назойливо вертящиеся слова «чушь собачья». Слова не желали уйти — тем более, Акулич то и дело хихикал, а Селезнева презрительно фыркала.

— Ты что-нибудь видишь? — спросила Галкина меня после минут пяти глазения.

— Да, вижу, — ответил я. — Вас в белом платье. Наверное, скоро будет свадьба.

Кто слышал, прыснули.

Я кротко попросил:

— Пожалуйста, не мешайте — вы нарушаете вибрацию пространства ясновидения.

Секретарша вырвала свою руку, в глазах ее полыхнул гнев:

— Я замужем!

Так кто же встал первым из-за стола?

Мысли мои вновь унеслись через пространство и время, на дачу лесников.

Помнится, Лена вдруг предложила:

— А кто хочет увидеть будущее в магическом шаре?

Кварцевый шар этот на кварцевой же подставке преподнесли Селезневой на южноуральском заводе «Кристалл», и он стоял за стеклом в шкафу нашего кабинета сельхозотдела.

Все кинулись…. Да, молодежь подскочила из-за стола, чтобы в искаженном в муть пьезопространстве постичь судьбы свои.

А я сидел… Точно помню. Потом сказал:

— Последствия наших поступков всегда так сложны, так разнообразны, что предсказание будущего — невероятно трудная задача.

Поэтому Лена, когда немного улеглись страсти, проворковала:

— Уважаемый Анатолий, будьте любезны так: загляните внутрь шара… внимательно, не торопясь…. и потом скажите мне, что вы там видите.

Я склонился над «магическим» шаром и напряженно уставился на него, от души желая увидеть что-нибудь в искаженном пространстве. Но все старания были напрасны.

Молчание затягивалось.

— Ну что? — с деликатным нетерпением поинтересовалась моя наставница. — Видишь что-нибудь?

От духоты и выпитого кружилась голова. Решил притвориться:

— Вижу что-то темное… м-м-м…

— На что оно похоже? — прошептала Селезнева. — Подумай, не спеши.

А я как раз в спешке старался что-то изобрести.

— Это книга, — уверенно заявил.

— Вот как! — воскликнула Лена. — Ты пишешь стихи? Рассказы? Желаешь издать свою книгу?

— Нет, — твердо ответил, — ничего не пишу.

— Слава Богу! — Лена вздохнула. — А то я подумала…. Графоман никогда не станет настоящим журналистом — запомни!

До меня не сразу дошла абсурдность этого заявления.

Солнце уже коснулось леса, позолотив верхушки деревьев, заливая небо кровавым цветом, кладя в саду длинные черные тени.

Наверное, завтра будет ветрено, — подумал, а потом поправился, — там увидим!

Или не увидим, что тоже не исключено. Служба в погранфлоте приучила всегда быть в готовности к смерти. Во всяком случае — радоваться жизни без всякого повода.

Сделал глубокий вдох-выдох и попытался расслабиться, отогнав все мысли. Когда удалось, почувствовал: будто с меня свалился груз килограммов на пятьсот. Даже показалось, что могу летать. И должен!

Тут так некстати голос мальчишки у садовой калитки:

— Дядя Толя! Дядя Толя! К вам пришли!

Я поднялся и подошел:

— Привет, Серега! Кто пришел? Где пришел?

— За нашим забором тетка стоит — вас спрашивает.

— Хм.

Карие глазенки пацаненка блестели, мордашка лукаво сияла.

— Не врешь?

Довольно скоро выяснилось, что «тетка» — это Тома из нашей редакции, сотрудник промышленного отдела. Между прочим, замужняя дама, присутствовавшая на даче лесников вместе с супругом. Что привело ее сюда, поздним вечером, одну?

— Я хочу быть у тебя первой.

Не совсем тот ответ, что хотелось услышать.

— То есть?

— Я так полагаю: у тебя ни с кем ничего еще не было в редакции?

— Э, погоди-ка! Ты соображаешь, что говоришь?

— Надеюсь, ты — воспитанный человек и не откажешь даме.

— М-м… не слишком уверен. Ну, а как насчет того, что я люблю свою жену?

Тамара едва заметно улыбнулась, покачав головой.

— Для меня это ровным счетом ничего не значит. Я сама состою в браке и не имею ни малейшего желания разводиться. Тут другое: хочу быть у тебя первой. Когда в редакции начнут судачить, я уже буду иметь свое собственное мнение. И не стоит упрямиться….

Решимость, читавшаяся на ее лице, подтверждалась стальными нотками в голосе.

Я умудрился стереть с лица недоумение и даже выдавил подобие сочувственной улыбки.

— А как насчет — мы просто друзья?

— Я не собираюсь за тобой ухлестывать. Не нужно воздвигать против меня оборонительных рубежей — мы просто перепихнемся… и разбежались.

М-дя… похоже не удастся уклониться. К тому же, противление может испортить имидж. Так что расслабься, мальчик, и получи удовольствие.

Задумчиво покусал губу, прикидывая — куда вести даму? Наконец, решил:

— Учитывая обстоятельства…. пойдем, я познакомлю тебя с родителями.

— Ага? Ну, ладно….

Мы пошли. Внезапно Тома улыбнулась каким-то своим мыслям и покосилась на меня.

— Как ты меня представишь?

— Скажу — коллега из редакции, которой негде сегодня ночевать.

— А, понимаю! Мои предки тоже в восторге от того, где я работаю. Почему ты пошел в журналисты с инженерным дипломом? Мне это кажется неразумным.

— Райком направил.

— Ага, понятно! Потом ВПШ и долой Семисынова?

— Меня редакторское кресло не прельщает.

— Кстати, ты неплохо пишешь.

— Спасибо, Тома! Хочу тебя кое о чем попросить.

Гостья внимательно посмотрела на меня.

— Хвали почаще мои материалы — это поддержит мою уверенность. Лена Селезнева, как злобная мачеха, их только хает и правит — пытается сделать из меня Журналиста.

— Это от зависти: ты пишешь прекрасно, — напыщенно сказала Тома.

Представляя гостью родителям, как мог, старался сохранить внешнюю невозмутимость, но это плохо мне удавалось.

Отец ободряюще улыбался.

— Тома обратилась ко мне, как к другу, — уточнил.

— Да я понимаю, — кивал отец и к накрытому мамой столу достал свою фирменную настойку.

Когда за окнами потемнело, хозяин усадьбы предложил гостье:

— Спать ляжете во времянке — там сейчас не холодно и прекрасно пахнет садом.

— Я вас стеснила?

— Никаких затруднений! Напротив, ваш визит доставил нам удовольствие.

Его взгляд сделался странно пристальным. Может, ему очень хочется, чтобы она обязательно согласилась на времянку? Может, он специально устраивает, чтобы нам ничто не мешало?

— Ну, тогда — благодарю вас. С удовольствием.

Ответ оказался правильным.

Отец мой мгновенно просветлел и попросил маму сменить белье на кровати.

— Ты здесь родился? — спросила Тома, когда мы остались вдвоем.

Она обвела взглядом тесную избушку, радуясь, что нас не определи в дом.

— Отец полностью перестроил усадьбу, пока я служил.

Из единственного окна открывался прекрасный вид на сад, но сейчас задрапированный занавеской и темнотой. Мы выключили свет и разделись.

Это было первое чувственное ощущение, возникшее со дня расставания с Властой. Да нет, наверное, подобные ощущения исчезли во мне после измены Ляльки. Голое женское тело рядом вызывало неловкость, но в то же время и успокаивало. Неужто я еще способен на бесстрастные ласки? Впрочем, до организма, наконец, дошло, что от него чего-то ждут.

Тома целовала мою грудь и гладила ладонью чресла:

— А это что?

В темноте светилась ее улыбка.

— Ну…, — протянул с ответом. — Привык на секс настраиваться с утра. И сейчас….

— Тебе какая роль по душе — насильника или насилуемого?

— Интересно было бы посмотреть, — сказал с иронией, — как это меня можно изнасиловать?

С великолепным французским прононсом гостья произнесла:

— Вот, сударь, вы и напросились!

Я даже вздрогнул от неожиданности — ибо в следующий момент Тома оседлала меня. Вскинув голову, встряхнула богатыми кудрями. В полумраке задором светилась ее улыбка.

— Расслабься: секс — это не работа, а священнодействие.

— Как можно расслабиться, когда насилуют?

— Не можно, а нужно — иначе не получишь удовольствия.

Вскоре я понял, что Тома намерена выжать из моего тела куда больше, чем то, на что оно способно, пребывая в уверенности, что ее прелести неотразимы, а знания мужских инстинктов и психики ее глубоки.

Так оно и было. Некоторое время. А потом время вышло. Нет, время текло дальше: время оно же бесконечно. Но Тома иссякла, а я еще не получил удовольствия в акте насилия.

Насильница была обескуражена.

— Передохнем? Но ты не вздумай уснуть!

Что ответить? — ничего не придумав:

— У тебя-то хоть получилось?

Тома лежала отстраненно:

— Если честно… Я чувствую себя змеей, которая пытается вползти в сброшенную кожу. Понимаешь: ты вроде рядом и не со мной — ты не участвовал в процессе.

Похоже, она не шутит. Вот и сейчас не знаю, чего мне хочется больше: приласкать ее или, извинившись уйти в дом, в свою уютную спаленку. Сумел выдавить подобие улыбки, невидимой в темноте. Право же, было бы несколько странно оставить гостью одну после того, что было.

Вспомнил мамины деликатесы:

— Ты хочешь кушать?

— И пить тоже, — произнесла она почти обиженно.

— Сейчас принесу, — попытался утешить.

— О, нет! Вместе пойдем — я еще хочу в туалет.

Она не позволила мне одеться и сама пошла голышом.

Время далеко за полночь — даже комары спать улетели. Спали родители. Мы, как два привидения без простыней, забрались в дом — попили водички, натырили хавчика и настойки. Если б родители нас застукали — голых, с ворованным на руках — вот был бы шухер! Но пронесло. А мне понравилось шастать голым по усадьбе.

— Кто мешает-то? — спросила Тома.

Ответил не сразу:

— В конечном итоге это культура — она не появляется с бухты-барахты.

— Звучит неплохо, — сказала гостья, смакуя настойку.

— М-м-м, возможно. Полагаю, что вы с мужем дома одежд не носите? Я вообще считаю эту идею гениальной. Но не пойми превратно — как быть с эрекцией? Или, примелькавшись, она отсутствует?

Из темноты двора на порог времянки прыгнул черно-белый кот — Тамара вздрогнула. Я предложил ему кусочек колбасы. Васька принялся с энтузиазмом жевать, урча от удовольствия.

— В старом доме у нас были рыжие коты, а теперь только пестрые выживают. Мама говорит — домовой заедает.

Тома поела, попила, притянула к себе кота и стала тереться об него грудями:

— Ой, какое чудо пушистое!

Я, улыбаясь, наблюдал за ней — явно чертовски довольной собой.

Когда мы допили последние капельки настойки, в округе устроили перекличку первые петухи.

— Ты больше не будешь меня насиловать?

Протяжный меццо-сопрано ответил:

— Хочу спать. А если хочешь чего-то ты, можешь злодействовать: мое тело к твоим услугам — я люблю, когда меня имеют во сне.

На лице моем во всю ширь разлилось удивление, и с трудом подавил готовящийся сорваться с языка комментарий, потом сумел натянуть маску невозмутимости.

С ленивой улыбкою на губах Тома откинулась на подушку, водрузив кота себе на гениталии.

— Ну, что ж, будем спать, — я погасил свет. — Васька, тебе не кажется, что дама моя?

Ничуть не смущаясь, кот наш мурлыкал в темноте.

Ну и черт с ним, зато не возникнет желания иметь даму во сне.

— Расскажи мне сказочку на ночь, — на правах гостьи потребовала Тома.

Я не нашел предлога отказаться, и потому решил, что самое лучшее — говорить о чем думаю.    

— Как тебе новый шеф?

— Наверно привыкну.

— Я думал, его встретят с цветами.

— Была нужда!

Мы немного помолчали и уснули.

Знаете в чем разница ощущений, когда ты просыпаешься с любимой женщиной и случайной? В первом случае — расставаться не хочешь, во втором — не знаешь как.

А. Агарков

                                                                                                                                                               май 2015 г

http://anagarkov.890m.com