santehlit — Миротворец

/Н. Резник/

Мы с Лялькою оформили бракоразводный документ. Но исполнительного листа все нет. И написал я заявление — прошу, мол, перечислять 25 % моей зарплаты по адресу… — отнес бухгалтеру. Так было в редакции, и деньги отсылались.

В райкоме бухша встала на дыбы:

— Не пори чушь! Сам отсылай — куда и сколько хочешь, а мне давай исполнительный лист.

Я к Пал Иванычу. Тот не поддержал:

— Все правильно, старик.

— А мне напряжно.

— Ты ее любишь?

— Теперь уж вряд ли.

— И не надо. По-моему, любовь — это потеря контроля над собой. Согласен? Жить надо так: понравилась бабенка — прибрал к рукам, положил на полочку в своем мозгу и без помех делами занимайся.

Я не мог забыть жену (теперь уж бывшую) с такою легкостью. У меня перед глазами все еще стояло ее перекошенное истерическим хохотом лицо, а в памяти держался ужасный крик тонущего человека:

— Любил? Нет, ты любишь меня, и будешь любить всю жизнь….

Как это шефу легко сказать — без помех занимайся делами. Это в райкоме-то? — где мне нечего делать, как только биться головой о стену, вспоминая и терзаясь. Но кто сказал, что я должен сидеть здесь сиднем? Могу пойти и прогуляться. Сделать что-нибудь. Только что? Все, чем занимаюсь в Белом Доме — исполняю чужие поручения.

Мрачно покосился на телефон. Это был сиреневого цвета аппарат, готовый выполнить любое из моих желаний. Ну, почти любое. Не думаю, чтобы в его возможности входило исполнение супружеских обязанностей. А может, он и это умеет? Кто знает? Главное — правильный набрать номер, и в трубку ласковый скажет голос:

— Я тебя жду, милый, приходи скорей.

Заглянул в приемную:

— Валентина Михайловна, я в Сельхозтехнику.

И вышел прогуляться. Оказавшись на улице, понятия не имел, куда идти. Все чем-то заняты, куда-то спешат. Этот славный денек принадлежал нормальным людям. Я ощущал себя чужим.

Солнце клонилось к горизонту — туда, где дым труб южноуральской ГРЭС сходился с облаками. Я шел спиною к этому явлению.

В ДК «Горняк» комсомол проводил какое-то мероприятие. Смотрел-смотрел, ничего не понял. Убеждать себя стал — я очень устал, я просто срываюсь, мне лучше пойти домой и выспаться. Я себе врал — не буду спать.

Когда все стали расходиться, предложил незнакомой девушке:

— Можно проводить вас?

— Спасибо. Мне будет приятно.

Пока шли по Советской, пытался придумать, что бы такого сказать. Ничего умного в голову не шло. Если честно, ничего глупого тоже. Когда мы остановились у ее парадного, вид у меня был довольно удивленный — это был дом, в котором жила Демина. Не хватало еще, чтобы девушка оказалась ее дочерью.

— Вы живете здесь?

— Вот уже семнадцать лет.

— Вы где-то учитесь?

— В Троицком медучилище.

— Бывает, — сказал невпопад.

Мне хотелось, чтобы она не была в родственной связи с моей начальницей, чтобы пригласила меня к себе и помогла — как девушка может помочь мужчине — справиться с одиночеством ночи. Мне хотелось, чтобы она своею чистотой изгнала демонов, терзавших мой рассудок.

— Вы не будете против, если мы встретимся еще?

Наташа (мы познакомились) не возражала.

— Может быть, съездим в выходные в Челябинск?

— Идет, — улыбнулась она.

— Ну, что ж, отлично.

Она вошла в подъезд, помахав мне рукой.

Я потопал домой, пеняя себе — на кой черт пудришь девчонке мозги? она ведь совсем не нужна тебе. К Любане, что ль зайти? — так еще не суббота и родственники ее дома. Ну, при желании, конечно, можно что-нибудь придумать. Но не хотелось.

Что не хотелось — думать? любить? Боже мой! Неужто я утратил вкус халвы?

Приплелся домой с чернышевским вопросом — что делать?

Если напиться, как следует, перестану думать.

А именно сейчас мне особенно не хотелось думать. Время рыдать.

Посидел с родителями у телевизора. А когда они легли спать, достал из подпола бутылку водки, фотографии свадебные разложил и напился. Напился вусмерть.

Обычный подъем свой в 6-00 проспал и на пробежку не пошел. Поднявшись около 7-ми, попытался придумать, чтобы такого умного сказать родителям. Но ум отказался помогать — он еще спал. Все, на что хватило — сказать за завтраком: «Доброе утро».

Солнце еще не взошло, но было уже достаточно светло — до рассвета оставалось несколько минут. Я вышел на улицу, просыпаясь вместе с утром. Воздух по-зимнему холодил щеки, а от дыхания шел пар. Чувствовал себя так, словно бегал всю ночь.

Официально рабочий день в райкоме партии начинался с 9-ти, но аппаратчики в большинстве своем приходили в 8-мь. От нечего делать толпились у телевизора в коридоре второго этажа, обсуждая участниц аэробики, красующихся на экране.

Демина, проходя, ворчала:

— Мужики есть мужики.

А мужики гоготали.

Глядя на спортивных девушек в шортах и трико, старался ни о чем не думать, боясь, что, если позволю рассудку снова увести куда-нибудь, к вечеру опять напьюсь.

Наконец мой унылый вид стал объектом внимания Пал Иваныча.

— Ты напоминаешь разладившийся механизм, — сказал он. — Тебе нужен ремонт?

— Я не машина. Но каждый из нас, говорил Сальвадор Дали, имеет право на собственное сумасшествие.

— Этого мне только не хватало — сумасшедшие в отделе!

Облегчение. Странное дело, но сознание того, что шеф понимает — я в беде, принесло мне чувство неописуемого облегчения. Почему? Почему мне легче от сознания того, что все черте как? Потому что, если болен, меня можно вылечить. В том-то все дело. Если найдена проблема, ее можно решить. Если ее не знать, это значило бы, что все мои ощущения укладываются в норму, а значит — ничего с ними не поделаешь. Вряд ли я смог бы жить с этим дальше. Может, Пал Иваныч мне поможет.

— Жизнь — это искусство компромисса, — говорит шеф. — Надо ехать к твоей благоверной и договариваться. Разошлись? — ну и правильно: можно оценить происходящее в независимой обстановке. Ты вот оценил, что жить без нее не можешь. Не факт, что она думает иначе. Пришло время говорить.

— Когда мне можно ехать?

— Нам. Сегодня и рванем после работы. Говорить буду я.

Ну, что ж. Мы живем с Лялькой врозь уже третий год. Мне полагалось давным-давно забыть все это. Почему? Да потому что время лечит раны.

Только если относиться к ним серьезно — влез внутренний голос. — Подавление воспоминаний о пережитом — защитная реакция психики; она позволяет выжить.

Да хоть заподавляйся! — мое нормальное я было с ним не согласно. — Отрицание неприятного факта еще не отменяет его. То, что было, навсегда осталось в нас, и всегда будет влиять на нас. Оно подрывает дееспособность, мешает устанавливать и поддерживать новые отношения.

Считаешь, проблемы с общением в этом?

А в чем?

Ну, скажем, ты просто чувствителен.

Это плохо?

Скажем, чрезмерно чувствителен.

Знаешь что, не я, а мы! Не хер прятаться в кишках и вылезать невовремя.

Я не в кишках, — обиделось подсознание. — Я — твоя совесть.

И замолчало.

Наверное, сама собою родилась мысль — не могу с Лялькой порвать лишь потому, что вместе с ней уйдут от меня самоуважение, достоинство и безопасность (душевная). Где я их найду потом, чтоб возместить потерю?

Когда после работы сели в наш УАЗик и поехали в Розу, Пал Иваныч приказал:

— Ну, рассказывай.

Я поведал историю своей семейной жизни — недолгой и печальной.

И сделал вывод:

— Случившееся все — моя ошибка.

Шеф покачал головой:

— И я даже знаю в чем. Ты относишься к жене, как себе равной.

— А надо как?

— Ты голубей держал? Уверен, что первая пара сдохла или улетела. Потом появился опыт. Так?

— Так первый брак для опыта?

— Прости, конечно, ты — дурак. Главное слово в предложении о голубях — «держал». Запомни, парень, и сыну передай: жена — та же живность домашняя, как свинья, собака и корова, кошка или голуби… ее надо уметь держать. Понял меня?

Черт бы побрал такие вещи, которые мне надо знать!

— Ты знаешь, подумаю, и может быть пойму. Есть в твоей мысли что-то новое.

— Ну, думай, думай.

Я попробовал осмыслить слова Кожевникова медленно, будто читал книгу, которая была у меня уже давно, но которую до сих пор не хватало смелости раскрыть.

Лялька забрала у меня все — свободу, счастье, сына…. Она и душу могла бы прихватить, если захотела. Теперь свободу вернула, остальное все оставив себе.    

Почему потребовала столько? Не имеет права!

От мысли к мысли — я переворачивал страницы неизвестной книги осторожно, словно они были хрустальными, готовыми сломаться. Столько стрессов — я даже не уверен, что смогу их сосчитать.    

Пал Иваныч напомнил о себе:

— Прости за высокий штиль, чтобы выполнять доверенное нам партией дело служения великой идее построения коммунистического общества, требуется фантастическая выносливость рассудка. Тут, брат, не до сантиментов. Как считаешь?

Он покосился на меня, но я не знал, что ему ответить — только судорожно глотнул.

Шеф не торопил, не давил, но и не отворачивался.

В конце концов, чтобы он вернул внимание дороге, произнес:

— Ладно.

Это не самый содержательный ответ, но ничего лучше не нашел.

Кожевников улыбнулся, словно я сказал что-то умное.

— Мы учимся выживать, преодолевая проблемы внешние и души. Талантлив тот, кто не работает против себя.

Шеф отвернулся от меня.

— Расскажи мне про свою жену.    

Мои воспоминания раскладывались как сложенный в несколько раз, написанный от руки листок, найденный закладкой в книге.

Я увидел Ляльку первокурсницей в кабинете коменданта общежития.

— Мне тогда было двадцать три, а ей семнадцать. Я был председателем студсовета, она вчерашней абитуриенткой. Мы не успели подружиться, как заказали сына. К сожалению, он не смог спасти нашу семью…

Повернулся лицом к шефу:

— Я не хочу терять семью. Хочу отыскать решение. Решение всего — любви, верности, счастья. Хочу знать, что мне делать. Есть ли у меня еще шансы?

— Не майся дурью, — жестко сказал Пал Иваныч. — Мы едем не упрашивать, а решать: разрыв так окончательный. И пусть это больно ранит — не умрешь. А поправишься — будешь жить.

Вслед за его словами в душу вползло странное ощущение, необъяснимое чувство, что в Розе меня ожидает конец чего-то — только не знаю чего.

Шеф следил за моим лицом.

— Анатолий?

Я вздохнул:

— Не знаю, как тебе сказать.

Он кивнул:

— Просто скажи.

Я не смог заставить себя сказать, что еще не готов отказаться от бывшей жены.

Мудрый шеф мой заметил терзания и понял их суть.

— Ты хоть представляешь, на что обрекаешься? Может, она всю жизнь будет менять кавалеров, в перерывах возвращаясь — мол, милый, я накувыркалась и опять теперь тебя люблю. Ты хочешь с этим жить?

— Нет. Но я бы попробовал.

— Ну и дурак.

Когда пробирались переулками Розы, услышал, как Кожевников бормочет под нос: «Еще раз? Да ни за что!» Интересно, это он о чем?

Наконец, пришла минута, когда мы известили о своем прибытии нажатием кнопки дверного звонка. Я был на взводе словно пружина: мне надо было прятать свой страх.

Открыла теща — теперь уж бывшая.

Лялька была в Челябинске, а Крюковы сидели на чемоданах — Виктор Киприянович получил место в ЧелябНИИОГРО (научно-исследовательский институт открытых горных разработок) и к нему квартиру в областном центре.

Витек кинулся ко мне — подобное тянется к подобному — и его детская радость легким покрывалом окутала мне плечи.

— Пал Иваныч, — представил шефа.

О своей должности он сам.

— Так ты теперь работаешь в райкоме партии? — теща с удивлением ко мне.

Я кивнул.

— Инструктором? Как интересно!

Но женские заботы взяли верх над любопытством. Она собрала Витю в дорогу.

— Сюда не привози — через день-два мы переедем жить в Челябинск. Твой телефон у Ляльки есть — жди, позвоним.

За ее улыбкой что-то крылось. Что точно я не мог понять — но что-то сложное, запутанное. Поцеловала внука, и мы с Витей отправились в машину.

Пал Иваныч задержался. К этому моменту он уже процедил все слова и впечатления от моих родственников сквозь фильтр собственного жизненного опыта и готов был к разговору, ради которого сюда ехал, тратя свое личное время на устройство судьбы незадачливого сотрудника. Пусть Ляльки нет, но Кожевников не из тех, кто покидает поля боя, настроившись на битву — с кем-нибудь все равно сразится. Когда мы с Витей закрывали дверь, он сидел с таким видом, словно готовился в атаку.

Дожидаясь Пал Иваныча, мы наболтались досыта.

Витя откинулся ко мне на грудь и закрыл глаза. Но вскоре головка его свесилась набок, и он пристроил щечку на мою ладонь. Обнял мою руку, как плюшевого мишку, без которого не ложился спать. Я прикрыл глаза и задремал вместе с ним.

Проснулся, когда Пал Иваныч открыл дверцу машины. Витя спал.

Пока мы проезжали Розу, шеф не проронил ни слова. Мне было до того не по себе, что я не сразу уловил его настроение. Наконец до меня дошло, что, возможно, он тоже чувствует себя неловко. Странная, однако, была мысль. Ведь когда мы ехали сюда, в нем было столько уверенности в себе, столько самонадеянности….

— Тебе не повезло, — сказал вдруг Пал Иваныч, а я вздрогнул. — Прекрасные люди твои родственники, но ты не вписываешься в их круг.

Самообладание ко мне вернулось, ведя за руку обиду.

— Умом?

— Нет, старик — воспитанием.

Я не сразу нашелся, что сказать. Хотелось возразить.

— Из Вити они воспитывают внука, а он мой сын и тянется ко мне.

— Это потому, что он тебя любит, — мягко заметил Пал Иваныч.

На душе стало теплее — она смягчилась, и я погладил наследника по кудрявым волосам.

— И что ты посоветуешь мне делать? — поинтересовался осторожно.

— Жену отпустить, забыть и не томиться, сына любить. — Помолчав немного, густым баском хохотнув, сказал. — А бабу мы тебе найдем — без числа «пи», но работящую.

Я не ответил. Настроение сникло.

— Что-нибудь не так пошло? — спросил, имея в виду разговор с родственниками.

— Все так — мы поняли друг друга. Говорят — с тобою напряжно. Я обещал отговорить тебя преследовать их дочь.

— Я преследую? Вот это да! Пал Иваныч, обещаю — слова первым не скажу, не позвоню ни разу… Ей.

До ворот родительского дома доехали молча. Витя спал. Взял его на руки, вылез из машины. Остановился, чувствуя себя неловко.

— Спасибо, шеф, за все.

Кожевников в упор на меня смотрел. Я стоял с сыном на руках и не знал, что делать дальше. Мне не хотелось приглашать его в гости, где он наверняка продолжит тему моей семейной жизни в присутствии родителей, но было как-то неудобно отпускать его вот так — не угостив с дороги.

— Завтра на работе, чтоб был в порядке, — сказал он.

— Хорошо, — выдавил из себя.

Ну и что мы выездили? Чувство одиночества, выжигавшее пустоты в душе, словно русла пересохших рек в пустыне — такие сухие, что берега запеклись коркой и растрескались? Немало женщин было у меня после Ляльки, но они не сумели (не смогли?) заполнить те пустоты. Хотелось бы встретить кого-то, в ком можно обрести родственную душу. Такую, как маркиза из Ангарска — к черту Ляльку! Я ее преследую? — это ж надо!

Всякий раз, когда мне казалось, что я могу спокойно думать о смерти нашего с Лялькой брака, выходило, что это не так. Но надо привыкать. Ведь уже знал, что за этим не любовь, а уважение и долг. И никакой романтики. Даже попытался взгрустнуть по поводу.    

Крепче прижал к себе спящего ребенка — он часть меня, я не смогу без него жить.

Понимает ли это счастливый муж, отец и начальник мой — Кожевников П. И.?    

По сей день мне становится не по себе, когда думаю, как же наивен был в той ситуации, по-детски уверенным в законах добра и справедливости. Но тогда я понятия не имел, как будут дальше развиваться события, куда заведет меня судьба.

Ладно. Главное — я привез домой сына, родителям — внука. Остальное все — мелочи.

Однако непредвиденные события развивались с непредсказуемой быстротой.

Назавтра Любовь Ивановна (Люкшина, инструктор нашего отдела) предложила познакомить наших детей — сверстников. И тогда я пришел на работу с сыном. Витя полчаса развлекал себя, рисуя за моим столом сцены осады Пергама римлянами. А потом пришла мама Любовь Ивановны с внучкой Наташей. Мой сын был критически осмотрен, одобрен и забран в гости. Наташа взяла его за руку, и они вышли из кабинета раньше бабушки.

В обед позвонил в квартиру Люкшиным, попросил к телефону сына:

— Ты как?

Тот с восторгом:

— У Наташи есть спортивный уголок. Мы лазили по канату и шведской стенке. Играли в школу. Анна Тимофеевна была учительницей.

Она и вправду педагог на пенсии.

— Ты сыт?

— Мы поели, а сейчас будет сончас.

— Приятных сновидений.

Любовь Ивановна внимательно смотрела на меня во время разговора.

— Что там?

— В восторге парень.

— Замечательно! Пусть к нам приходит каждый день — им веселей с Наташей.

— Пусть будет, раз ты хочешь.

Так и получилось.

Через неделю позвонила Лялька, и я отвез нашего сына по указанному ей в Челябинске адресу. Это была одна из четырнадцатиэтажек на проспекте Ленина.

Я загрустил, родители тоже — так всегда бывало после отъезда последнего из Агарковых. Какой-то особенный привкус любви и нежности вносил он в нашу жизнь.

На следующий день после отъезда Вити в райком, точнее в наш отдел, пришла Анна Тимофеевна поговорить со мной о сыне.

— Мальчик хороший — добрый и умный. Он за неделю освоил то, что мы с Наташей проходили год. С ним заниматься надо.

Я не без сарказма:

— Занимаются. Бабушка учит светским манерам, дед — мужеству и благородству. Ну а тетя, наверное, письму и счету.

— Чему же учит отец?

— Сочинять и выдумывать.

— В смысле?

— Мы сочиняем с ним нескончаемые истории приключений четырех друзей.

— Наверное, их он рассказывал Наташе.

Любовь Ивановна встрепенулась:

— А что Наташа?

Анна Тимофеевна вздохнула:

— Плакать перестала. Грустит.

— Ты посмотри-ка, — величаво качнула головой Люкшина. — Еще дети, а какие страсти!

Я посмотрел на нее, но ничего не нашел сказать.

Да, с сыном надо заниматься. На эту тему мысль заработала. Наши сочинительства, конечно, развивают ум — абстрактное мышление и разговорную речь — но, права Анна Тимофеевна: нужна система. Наверное, я бы смог преподавать ему историю, географию, литературу, физику и астрономию. Уж математику точно. Но где взять систему — он появляется в Увелке по престольным праздникам (утрирую, почти).    

Перед моим мысленным взором возникла картинка — я в роли педагога, сын — ученика. Может это безнадежно, но постараюсь.

Думал — как воплотить идею в жизнь — и грустил; грустил и думал. Потом грусть ушла — время лечит. А думы подсказали мысль — я напишу трактат о воспитании детей. Может, даже диссертацию защищу — горшки не боги обжигают.

На первом этаже райкома была библиотека партийной литературы — одного из выдающихся достижений человеческой мысли. Вернее, ее квинт эссенция: всей остальной литературы суть — ее основа. И вот я сел искать в трудах Маркса, Энгельса и Ленина, в постановлениях партийных пленумов и съездов азы воспитания детей.

Однако идея оказалась слишком фантастичной и потому нежизнеспособной. В библиотеке политического просвещения не нашел я знаний, как из ребенка воспитать умного мужчину. Затея рухнула, но интерес к политпросвету остался.

Вот почему.

Пожаловался я как-то Пал Иванычу, что в редакции мне зарубили второе высшее образование. Шеф улыбнулся:

— Университет марксизма-ленинизма Дома политпросвещения при обкоме партии? Да не вопрос, старик — уладим все.

Поехал он в Челябинск и привез документ о моем восстановлении.

Прочитал и:

— Пал Иваныч, это что? Я учился на факультете выходного дня журналистике, а здесь написано: общеполитический заочный факультет.

— Ну и что! Будешь пропагандистом с высшим образованием. Ты где работаешь? Про журналистику забудь. Тебе еще предстоит написать и сдать курсовой за пропущенный год, а в мае уже госэкзамены.

Пришлось смириться.

А Кожевников не отстает:

— Вот список тем для курсового и литература.

Моя природа терпелива — взялся я за курсовой. И тему выбрал подходящую: «Марксизм-ленинизм о происхождении религии». Снова все свободное время торчу в райкомовской библиотеке. Курсовой получался неплохой. Мысль выводил революционную — пусть Бога нет, но есть религия, и нехрен с ней бороться. Нужно поставить веру народа в Высшую Силу на службу партии. Тут как раз Пасха — то да се. Я слоган придумал на досуге: «Христос воскрес — слава КПСС!» и вставил его в курсовую. С тем и собрался на защиту.    

Прочитал мою работу лектор университета и руку пожал:

— Ну, блин, вы даете!

В зачетку «отл» поставил и пожелал успеха на госэкзаменах.

Готовили первомайскую демонстрацию. Я работал над «кричалками». Ну, знаете — «… на площадь выходит колонна работников Челябинского рудоуправления. Горняки за четыре месяца текущего года выполнили полугодовой план по отгрузке огнеупорных глин. Да здравствует советский труженик — строитель коммунизма! Слава КПСС! Ура!»

Работы много — засиделся.

Заходит Пал Иваныч:

— Хорошо, что ты здесь! Старик, сгоняй за спиртным — у меня гости.

Он написал записку и подал деньги:

— Возьмешь два пузыря и четыре пива. Записку покажи, но в руки не давай. Будет артачиться, нахмурься и скажи: «Я из райкома».

Инструкции понятны — после семи спиртное уже не дают.

Но я поступил иначе — сунул служебное удостоверение под нос продавцу и сказал:

— Мне нужны две бутылки водки и четыре пива. Пашков послал — у него гости.

Я, конечно, опускал имидж первого секретаря, зато наверняка — попробуй, откажи.

В гостях у Пал Иваныча были два мента — наш Чепурной и майор из Свердловска, его однокашник по ВПШ. Все уже «нагреты», и мне без церемоний:

— Тащи стакан и стул.

Влился я в веселую компанию и разговор.

— А ты знаешь, Пал Иваныч, — ораторствовал Чепурной, — мой друг — величайший сыщик из всех живущих ныне: у него стопроцентная раскрываемость.

— Языком чесать, не мешки таскать.

— Могу доказать на простейшем примере, — улыбнулся майор.

Он взял тарелочку из-под горшка с геранью, тщательно вытер шторой и водрузил в центр стола кверху дном. Потом положил на тарелочку рубль монетой и предложил:

— Сейчас я выйду в коридор, а кто-нибудь из вас стырит деньгу. Потом увидите, что будет.

Он вышел. Чепурной спрятал монету в своем кармане.

— Все! — орем хором. — Заходи!

Гость из Свердловска вошел, посмотрел всем в глаза, покачал головой:

— Шары-то залили.

Потом тщательно вытер тарелочку шторой и потребовал наши отпечатки. Мы ткнули указательными пальцами в блюдце. Майор полюбовался на них и улыбнулся улыбкой шерлокхолмса:

— Алексеич, ай-я-яй!

Мы, конечно, в недоумении.

— Давай еще раз.

Попытался сфокусировать взгляд, стряхнув хмельное наваждение — что-то тут не так. Но оказалось, голова моя полна ватой. Потому и отпустил свои мысли в беспечное плавание. Как хорошо ни о чем не думать!

Пал Иваныч взял монету и сунул в карман моего пиджака. Через несколько секунд вошел шерлокхолмс из Свердловска — и все повторилось. Он точно указал — рубль у меня.

Мы с расспросами — как? почему?

В конечном итоге майор разразился смехом:

— Криминалистика — наука точная. Тот, у кого рупь в кармане, волнуется больше — рецепторы напряжены и кожа тоже. Отпечаток пальца получается четкий, у прочих — размазанный. Да вы посмотрите — это просто.

Признаться, я и отпечатков-то не увидел — не то, что там какие-то рецепторы.

Но Пал Иваныч узрел и вызвался в сыщики.

Две неудачных попытки отрезвили его — он сел и налил:

— Давайте выпьем!

— Да-а! — мечтательно произнес Чепурной, вертя пальцами стаканчик с водкой и пытаясь смотреть сквозь него. — ВПШ — это школа! Мы там прошли большую науку — выпили все, что можно пить, и оттянули всех, кто мог шевелиться. Да, брат?

— Было дело, — согласился майор. Он уже выпил и сунул бутылку пива пробкой в глазницу. С характерным звуком вскрываемой тары они расстались — поллитра в руке шерлокхолмса, а пробка в глазнице у него. Потом упала в подставленную ладошку — пробка, конечно: из бутылки он сделал глоток.

Пал Иваныч мгновенно завелся — опрокинул водку в глотку, сунул пиво пробкой в глаз — хоп! — брови как не бывало. Вместо нее кровавая рана.

— Твою мать! — все подхватились с мест.

Платочками кровь уняли, скотчем приклеили бровь.    

— Иваныч, ну ты, блин, даешь! — нахрюкался что ль? Это же шутка. Смотри — я языком вот так, а пробку ранее открыл. Прикол — а ты повелся.

— С рублем тоже прикол?

— А как же! Алексеич подсадным сидел — указывал, кто спер монету, ставя после него свой отпечаток. Это же простая шуточка, прикол — ну, вы райкомовские, блин, даете!

Обидно было. Мы с Пал Иванычем, проводив гостей, вынесли вердикт:

— Мусора есть мусора — и не хер тут!

А вот как Пал Иванычу мы строили гараж.

В принципе коробка гаража уже стояла и ворота в рамке — нужно было прихватить их к закладным. Операция простейшая, и шеф, прихватив сварочный аппарат, решил сэкономить на специалисте. Он так посчитал — три верхнеобразованных мужика неужто не заменят тупого сварного?

Три верхнеобразованных мужика — это он, Володя Белоусов и я.

— Вот смотрите? — Пал Иваныч показал трещину во всю заднюю стену кирпичной кладки. — Что с этим делать?    

Мы переглянулись с Белоусовым.

— А что тут сделаешь? — пролить раствором да заштукатурить.

— Нет, я имею в виду того пиндюка, что сломал эту стену — что с ним сделать?

— А кто это и как сломал?

— Гена Брезгин на своем экскаваторе — копал соседу погреб в гараж и оперся лапой на столб бетонный, который вместо фундамента. Фундамент качнулся, стена треснула — что теперь мне с ним делать?

— Поговорить, — предложил Белоусов.

— Разговаривал, — шеф отмахнулся. — Он сначала сказал — заплачу. А теперь говорит, что он ни при чем — стена лопнула от подвижки грунта. Здесь же заваленный карьер — земля проседает, и во многих гаражах трещины в стенах.

— В суд подать, — предложил я.

— Привозил я помощника прокурора. Тот посмотрел — не доказать. Так что делать?

— Морду набить, — я не сдавался.

Пал Иваныч рукой махнул:

— Давайте варить.

Вытащили сварочный аппарат. Размотали провода. С помощью шеста зацепили силовые за провода проходящей рядом линии электропередачи. Один рабочий провод присобачили к воротам. В держак второго вставили электрод.

— Ну, — спросил Пал Иваныч, — кто умеет?

О наших способностях я уже говорил.

— Сам попробую, — сказал шеф, надел защитную маску и сунул электрод к закладной. Что-то шваркнуло, полыхнула дуга — Кожевников отскочил, бросив держак.

— Что это было?

— Мы ж отвернулись.

— Кто хочет попробовать?

Попробовали — и Белоусов, и я.

Знал из теории, что контакта между электродом и свариваемыми поверхностями быть не должно — нужен маленький зазор, в котором возникает дуга. Дугу создать мне удалось, но сколько не бился — вместо навара в местах стыка появлялась выемка. Этак можно все дело испортить. И я отказался мнить себя сварщиком.

Забыл сказать, дело было на Бугре — здесь всё и все мне знакомы.

Подходит сосед мой, Михал Иваныч Пьнзов — вечно пьяный и, кстати, сварщик.

— Нашли же вы время — все люди смотрят кино.

— Шел бы ты, мужик, подобру-поздорову, — смерил его взглядом Белоусов.

— Да-да, не мешай, — отмахнулся Кожевников.

И только я оказался умнее:

— Лучше б помог, дядя Миша.

Дяде Мише польстило:

— Ну-ка, чего тут у вас?

Мало времени спустя он уже профессионально варил, спрятав за маской красный нос алкоголика.

Подходит другой сосед — Колыбельников Вова:

— Вы что, охренели? Ну-ка кончайте! Людям кино не даете смотреть.

Ни тон, ни слова его не были дружественными.

— Вари-вари, — сказал Пал Иваныч. — Разберемся.

Мы встали тремя мушкетерами против гвардейца Вовы. Он работал водителем в райисполкоме и всех нас прекрасно знал.

— Вы, райкомовские в конец оборзели. Думаете, на вас нет управы? А я вот найду. Скажу энергонадзору, что вы электричество тырите.

— Может, в глаз ему дать? — спросил Белоусов.

— Я пошел милицию вызывать, — отреагировал Колыбельников.

— Тебя и заберут, — подсказал Пал Иваныч.

Мне вспомнилась росянка — растение, способное заглатывать мелких насекомых.

— Я сейчас народ соберу — с вилами, лопатами…. Сколько ж можно вас терпеть?

— Надолго сядешь, — предупредил Пал Иваныч.

Я весь дрожал от возбуждения — хотелось драки. Сосредоточившись на ней, загнал на самые задворки сознания мысли о том, что ждет меня потом, в кругу соседей. Белоусов был спокоен. Пал Иваныч зол — по его вискам катились капли пота. Михал Иваныч бросил варить и сел курить, наблюдая.

Колыбельников ушел. Началось ожидание. Довольно долгое.

— Во сколько кончится кино? — спросил Белоусов.

— А, к черту! — вскипел Кожевников. — Давайте продолжим.

— А я все приварил, — сказал Михал Иваныч. — Кто мене заплатит?

Пал Иваныч растерялся — на такой исход он не настраивался.

— Бутылки хватит? — спросил я. — Сейчас принесу.

Ребята начали отсоединять и сматывать провода.

Когда вернулся я с бутылкой, спокойный и самоуверенный, у гаража сидел один Миша Пьянзов.

— Ну, что, соседушко, выпьем? — предложил.

Отказаться не смог. И пристроились на лавочке у его дома — в соседстве дом Колыбельников. Дядь Миша закуски принес.

Только выпили по одной, вот они всей семьей, вышли и прощаются — Вова, Вовина жена, Вовин папа, Вовина мама….

Заметил меня Вова и сверлит взглядом, будто на дуэль вызвать хочет. В эту минуту мне больше всего хотелось, чтобы он решился на конфликт. Однако шофер райисполкома не спешил.

А я открыл еще одну сторону психологического состояния, когда ты без особых причин злишься на другого человека. Помимо вспышки гнева, жажды вдарить кулаком присутствует и поиск причин — тебе непонятно что к чему, откуда эта злость?

Вовик таки подошел:

— Скажи своему шефу, что он гнус.

— Сам ссышь?

Я стиснул зубы и, откинувшись на забор за лавкой, наблюдал, как играет желваками Вова. Наконец, нарушил он молчание:

— Ты был скромнее. Начальником стал охрененным?

— Совершено, верно, — ответил я. — А ты место свое знай. Образно говоря — брысь под лавку, маслопуп.

Вова был готов вцепиться в мою глотку. Но устоял.

— Если бы не твой зять, — сказал и прочь пошел.

— Если б не твоя сестра, — сказал я ему вслед, сам не зная для чего.

Возможно, нравилась — красивая была. Так ведь уж замужем.

— Вы о чем? — спросил Михал Иваныч.

— Так. О своем — партийном. Наливай!

А. Агарков

                                                                                                                                                               май 2016 г

http://anagarkov.ru