santehlit — Контра с пропаганды

/Н. Резник/

Сергея Непогодина приняли инструктором в орготдел — третьим по количеству. До этого работал агрономом в совхозе «Увельский».

— Бессмысленный человек из бессмысленной среды, — заглаза охарактеризовал его Фомин. — Неудивительно, что райком его сразу пришиб.

Но дело обстояло с точностью наоборот.

На третий день или четвертый он так ответил на наезд:

— Олежа, птичка моя, а не слетала бы ты нах….

Я был тому свидетель.

Красивый мужчина, ничего не скажешь. Запоминающееся чувственное лицо с большими карими глазами. Прямые сухие темные волосы. Губы постоянно кривятся в тонкой усмешке, словно он с трудом воздерживается от комментариев по поводу только что услышанного анекдота. Лишь едва заметная одутловатость синих от неистребимой щетины щек набрасывали на эту здоровую силу легкую тень излишеств и невоздержанности.

Непогодин уже прошел горнило отчисления из рядов коммунистической партии с последующим восстановлением. Что там в точности произошло никто не знает — Сергей рассказывал, что не поехал по месту распределения после института. Восстановиться помог родственник в ЦК.

Не много ль, спросите, родственников в ЦК для аппаратчиков Увельского райкома?

Ровно два, и оба — сестроё… (по выражению Непогодина).

Чуть отвлекусь.

О чем-нибудь Вам говорит словосочетание «единый политдень»? Нет? Это вторник — когда аппаратчики всех уровней читали в трудовых коллективах лекции на политические темы. Их писали умные мужи Дома Политпросвещения обкома партии и рассылали по райкомам, где их множили и раздавали лекторам. Взял распечатку, поехал в село, прочитал на ферме — хорошо! Хорошо, в смысле, карману — в райкоме заплатят командировочные за поездку в село, в районном отделении общества «Знание» — за лекцию народу.

Уже известный Вам секретарь обкома партии Сонов Н. И. решил во вторник заглянуть в Увелку — о чем уведомили Демину. Та кинулась думать — куда б засунуть эту головную боль? Решила — в Дуванкуль. Резон был. Там только что отстроен новый клуб — это место. А аудиторию (народ) можно подготовить.

Вызывает нас с Непогодиным Людмила Александровна и ставит задачу: подготовить клуб и народ в селе Дуванкуль на единый политдень к встрече с секретарем обкома партии. Я, понятно, занимаюсь клубом, Сергей Викторович — толпой.

Сели в наш УАЗик и поехали. Непогодин пребывал в особенно веселом и озорном настроении — предлагал досуговые варианты на день. Но я был строг — сначала дело.

Заехали в Художественную мастерскую, где Бабенцев изладил нам несколько объявлений плакатным пером одного содержания — мол, такого-то числа в два часа пополудни состоится встреча жителей села Дуванкуль аж с секретарем обкома партии.

Дело было в четверг и за оставшиеся дни до вторника все население бывшей станицы должно прочесть и в курсе быть.

Помчались в Дуванкуль.    

Клуб большой и светлый — обставленный просто и по-современному, не то, что большинство других в районе, в которых повернуться негде. Большие окна, диванчики в фойе. На втором этаже открывался светлый вид на безбрежное озеро Дуванкуль. И на три оставшиеся стороны — темный лес из смешанных хвойно-лиственных пород: словно южно-уральская тайга собственной персоной придвинулась к селу.

В библиотеке полно книг. Кинозал (конференц-зал?) чист и пригляден. Нет в туалете надписей на русском языке.

Короче, клуб вполне годится и готов принять высокого гостя из обкома.

Объяснили директору, что его ждет.

Развесили объявления на дверях клуба, магазина, конторы, жилых двухэтажек….

Поспорили с Непогодиным — в смысле, побранились.

— Ты народ готовить думаешь?

После успешного решения проблемы с наглядной агитацией чувствовал, что поднялся на новую ступень самостоятельности, словно совершил рывок в необратимом процессе роста профессионализма. И теперь имею право спросить с молодого коллеги.

Непогодин так не считал — он свободный человек из орготдела, сам себе судья и поступит так, как ему угодно. Сел за руль и потребовал:

— Погнали домой!

Слов подходящих не нашлось — молча сел, и мы поехали.

Непогодин подогнал машину к гаражу, но заезжать не стал — сунул ключи в карман и удалился. Такое поведение и разозлило меня, и вызвало невольное восхищение. Однако остался зрителем. Впрочем, зрителем в таких делах бываю чаще всего — подумал я с печальным удовлетворением.

Доложил Деминой о выполнении порученной мне работе. И уже мысли о разгильдяйстве Непогодина не так тревожили. По какой-то инерции все постепенно успокаивалось и приходило в норму.

Зайдя после Деминой к Пал Иванычу, увидел в окно, что УАЗик наш пропал со двора. А в конце дня Непогодин зашел к нам кабинет.

— Деньги есть? Баб я достал — с тебя два пузыря и коробка конфет.

Деньги были, но пить не хотелось. Сходить баб посмотреть?

Как двойняшки — сидели в УАЗике две тонконожки: в кости лица вправлены затемненные тушью глаза, губы тонкие ярко накрашены, рыжие волосы лаком блестят.

Столько мне не выпить!

— Я пас.

Непогодин догнал меня:

— Егорыч, ты чего? Куда я с двумя?

— Это бабы? Людей не смеши — до того отвратительны, что смотреть страшно.

Непогодин коротко хохотнул:

— Предохранятся будем — фуфайку на морду. Ну, хорошо; денег дай и вали.

— Сам не оскоромлюсь и другу не дам.

— Контра с пропаганды! — прошипел сквозь зубы Непогодин и пошел к своим королевам.

Утром Кожевников вызвал к себе.

— Вот иди-ка сюда, — позвал к окну.

Под ним в гаражном дворике стоял УАЗик наш.

— Вокруг обойдешь и не увидишь, а сверху заметно…. Зришь — зад у машины смят.

Заметил и я — в районе запасного колеса корпус конусом вмят вовнутрь.

— Ты вчера машину брал?

— Брал я — ставил Непогодин. Бог свидетель — ничего плохого я не делал.

— Сходи за приятелем.

Непогодин запираться не стал:

— Павел Иванович, столб дорогу перебежал. Я разворачивался во дворе, а он…. в зад мне ткнулся.

— Живут в Денисово баптисты Гаценята — поезжай, они тебе машину в миг поправят. Но не бесплатно.

— Егорыч, ты покажешь?

— Он мне нужен, — не отпустил Кожевников.

После ухода Непогодина прокомментировал:

— Тебе не надо в это вмешиваться: дойдет до первого, всех собак на нас повесят, а этот выкрутится.

С утра во вторник покатили с Непогодиным в Дуванкуль.

— Ты будешь народ готовить? Подзалетим же. На каком-нибудь крикуне. Или, наоборот — на всеобщем молчании.

— Соберутся люди, — беспечно сказал Непогодин, — сразу и начну.

В нем было неистребимое самомнение и желание поболтать о своих недавних похождениях. Но я уселся с книгой на диванчик, напротив входа поджидать начальство — устав от коллеги, устав от своих волнений и желания не «пасть лицом в грязь».

Народ начал собираться после часа. Простые приветливые люди — доярки, скотники, механизаторы, пенсионеры, дети…. Потомки казаков и приехавшие работать на молочный комплекс. На ходу обсуждали текущие новости и… кого там черт принес?

Ближе к двум черная Волга с обкомовскими номерами привезла Сонова и Демину.

Наверное, народ должен был ликовать от сознания, что может, наконец, подняться в воздушный мир, где обитают эти неземные существа.

Широко распахнулись глаза, и застыла улыбка на устах Людмилы Александровны в ожидании знаков поклонения. Однако, кроме меня никто внимания на них не обратил.

Что им, хлеб-соль прикажешь подавать?

В конце концов, единый политдень — шуруй на трибуну, образовывать народ. И баста!

Принимая свое поражение, Демина «отблагодарила» меня взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

Людмила Александровна провела гостя клубом. Товарищ Сонов остался доволен.

— Мы в наши молодые годы о таком и мечтать не могли — снимали у старухи одинокой избу и плясали с девчатами под гармонь.

На лекцию обкомовского секретаря собралось человек тридцать селян.

Провожая гостей высоких в кинозал, директриса извинялась:

— Простите, что народу мало — страда.

Демина представила гостя из обкома. Николай Иванович прошел за трибуну с райкомовской распечаткой. То ли качество ее подводило, то ли освещение — читал Сонов лекцию невнятно, с запинками… и смысл ее терялся. После нескольких минут гробовой тишины в зале поползли шепотки, зашелестели разговоры. А одна бабеха, увидев опоздавшую товарку, вскочила и заорала в полный голос:

— Любка, идикось ты сюды, че скажу…!

И та прошлепала, ничтоже сумняшеся, в галошах на босу ногу мимо подиума и трибуны с ошарашенным и примолкшим оратором.

Демина взглядом и легким кивком отправила меня к входным дверям — пресекать подобные визиты.

Наконец разговоры в партере достигли такой громкости, что Николай Иваныч отложил недочитанную лекцию:

— Вопросы есть?

Поднялась согбенная старуха.

— Ты большой начальник? Так прикажи местным бюрократам забор мене поднять.

Сонов беспомощно оглянулся на Демину — та сидела очень прямо, не шевелясь и глядя в одну точку.

— Причем тут забор? Я спрашиваю, с агрессивной политикой блока НАТО вам все понятно?

— Об этом понятия не имею, — настаивала старуха. — Мне бы забор поднять: коровы, козы, гуси, утки — все там. Грядки ужо вытоптали… Мне че, и без картошки остаться ноне?

— У вас дети есть? — устало спросил Сонов. — Что ж они вам не помогут?

— Дочь далеко, а сын сидит — одна я.

— Так воспитала, — буркнул секретарь, выходя из-за трибуны.

Старуха пошла в наступление:

— Когда ж воспитывать? С утра до ночи на вас, ироды, пахала. А теперь не нужна пензионерка стала ….

— А соседи что же не помогут? — поддел Николай Иванович. — Видать, ты вредная старуха: никто тебя не любит.

Ответ последовал незамедлительно.

— Сам ты козел в галстуке! А ну, пошел на хер, а то палкою огрею.

Это был полный провал! Народ хохотал. Демина сомнамбулой выплывала из-за стола. Челябинский гость метнулся к выходу.

Грудной волнующий женский голос его не остановил:

— Скажите, пожалуйста, детский садик и ясли у нас планируют построить? У меня трое малышей, младшенький — грудничок еще: всех беру с собой. А работаю на комплексе лаборантом. Там химикаты, да и комплекс — совсем не Диснейленд…

Видя, что секретарь обкома вот-вот умыкается, молодая мама с роскошными волосами, крикнула в отчаянии:

— Так что мне делать?

— Предохранятся, — буркнул Сонов, проходя мимо меня.

Но мне уже было плевать на него, удирающую следом Демину и на все, что теперь воспоследует — я вспомнил этот голос, узнал эти волосы. Нина! Ниночка Шатрова! Девушка похожая на Милен Демонжо. Моя несостоявшаяся любовь в девятом классе.

Дух захватило — я онемел и остался один среди толпы. Замерев, смотрел только на нее. Я помнил, что Ниночка отсюда родом, и наша встреча была весьма вероятной. Когда представлял ее, картины мерещились мрачноватые. Рисовал себе, как в порыве вдруг вновь вспыхнувшего чувства хватаю ее в объятия. Воображал потерю ею сознания. Воображал слезы и нервный смех. И все остальные нелепые виды замешательства. Словно не воссоединение состоялось, а лопнула струна тугая вдруг ….    

Подойти, рассказать, что я помню ее, что любил безответно, и теперь еще, быть может …. Но проклятый галстук! Прости, Ниночка, я среди этих, которые не народ….

И больше всего удручала мысль, что если мы теперь встретимся с Ниной, эта встреча может оказаться лишенной какого бы то ни было смысла — трое детей встали забором. И грозят мне кулачками — нам папа нужен, а не дядя!

Не нашел сил подойти и вышел.    

Солнце светило, но как-то слабо, неуверенно, и свет получался рассеянный и бледный. Издалека доносился кукушки голос — печальный и глухой. Дул резкий ветер с озера. Тоже мне, лето называется.

На душе, безусловно, скребли кошки. Но жизнь продолжалась.

Черная Волга с обкомовскими номерами уже уехала.

Непогодин ждал в УАЗике.

— Как тебе цирк? Представляешь, Егорыч, и этот примитив лекции читает профессорам институтов. Страна, ей Богу, дураков!

Чтобы что-то сказать спросил:

— А как бы ты поступил на его месте?

— Очень просто — послал бы двух присутствующих инструкторов бабке забор поставить.

— Давай вернемся.

— Ссышь завтрашних разборок?

— Бабку жалко.

— Себя жалей — завтра пинком под зад, ага….

— А ведь это ты, друг, дело все просрал — народ надо готовить к подобным встречам.

— Народ давно готов… за вилы взяться.    

— Антисоветчина в тебе откуда?

— Да брось юродствовать. Ослу же ясно — коммунизма мы не построим. Стоит напрягаться?

— Для чего тогда жить?

— Пить, жрать, да баб еб…. А ты не знал? Да ну тебя — вроде неглупый, а дурак.

Вечером, поливая дома грядки, попытался спрогнозировать завтрашний разговор с Деминой. Что она может мне предъявить в качестве обвинения? Формально все, что было поручено, я исполнил. С народом работать — задача Непогодина. Но и тут, как не старайся, не застрахуешься от нелицеприятных инцидентов. Для того ты и лектор-политинформатор, чтобы быть ко всему готовым. В данном случае Сонов оказался не на высоте. Конфуз случился исключительно по его вине. Что же мне Демина завтра предъявит? В чем обвинит?

Ни в чем не обвинила, но наказала. Вызвала нас с Люкшиной и приказала:

— Любовь Ивановна, передайте вопрос контрпропаганды на контроль Анатолию Егоровичу.

— Хорошо.

— Какой, какой вопрос? — удивился я, вернувшись в кабинет инструкторов.

— А вот смотри, — Любовь Ивановна распахнула нижние дверцы книжного шкафа, две полки которого были завалены большими конвертами из плотной бумаги.

Взял охапку, ссыпал на свой стол, стал разбираться. В конвертах были материалы по контрпропагандистской работе — в основном фотографии.

— И что с этим делать?

— Мне трудно вообразить, — сказала Люкшина, пробуя голос на самых бодрых нотах. — Демина говорит, надо колотить стенды и вешать в красных уголках на предприятиях….

— И в школах, — подсказал я, зная, что коллега в основном занимается вопросами образования.

— Вот именно, — ответила Любовь Ивановна, и воодушевление ее спало, сменившись озабоченностью. — В том-то и дело. Но кто бы сделал. Может, ваша оформительская мастерская? А я с ними совсем истерзалась, просто голова кругом идет. Кажется, это даже на моем здоровье отразилось. Я надеюсь, что вы все исправите. Вобщем, стара я для такой чепухи. К чему на старости лет себя расстраивать?

Любовь Ивановна, конечно, прибедняется — она всего лишь на год или два старше меня.

— Не дай нам Бог дожить да такой старости, когда уже не захочется себя расстраивать, — резюмировал я и отправился в поход по отделам.

Мне уже пришло на ум, как смогу разгрести эти завалы макулатуры.

Искал, кто готовит на бюро созвучный вопрос, и нашел у Костяева.

— Александр Иванович, ты позволишь в проект постановления воткнуть мой пунктик?

— Какой пунктик?

— А вот…

Я набросал: «В целях усиления борьбы с выпадами западной идеологии и воспитания у советских людей иммунитета к буржуазной пропаганде, организовать в Красных Уголках предприятий и в Ленинских Комнатах школ стенды контрпропаганды. Идеологическому отделу райкома партии оказать методологическую помощь. Контроль исполнения возложить на инструктора Агаркова А. Е.»

Костяев прочитал, головой покачал и сказал:

— Годится.

Прошло бюро. Я поставил вопрос на контроль, и потекли письма из шкафа.

Когда последний вручил соискателю, Белоусов заметил:

— А ларчик просто открывался. А, Любовь Ивановна….

И между коллегами разгорелся спор-дискуссия.

А я сделал вдох, достаточно долгий, чтобы почувствовать, что сейчас шагну из одной жизни в другую и понятия не имею, что там ждет меня. Короче говоря, решил заняться новой темой.

Дело в том, что позор Сонова в Дуванкуле, принял, как собственную обиду. Нет-нет, никому не собирался мстить — тем более, за такого узколобого. Все согласно крылатой фразе — мудрый учится на чужих ошибках. Ошибка Николай Иваныча в том, что он начал читать народу распечатку райкома партии. Мы народу — приедет СЕКРЕТАРЬ!!! А приехал старпер, послогамчитающий…. Да Бог с ним!

Я решил — мне нужна собственная лекция. И в свете последних событий — посвященная контрпропаганде. Лекция, которую буду читать по вторникам в трудовых коллективах, текст совершенствуя раз от раза и день ото дня. И, наконец — которую буду знать назубок, как «отче наш». Чтобы без бумажки….

Мне хотелось бы рассказать в ней, что Запад — это не только джинсы и жвачки, стильная музыка и шикарные автомобили. Это абсолютно неприемлемый нравственный мир — мир, в котором свои ценности и правила, совершенно чуждые нам. Например, есть в английском флоте такое негласное правило — в случае форс-мажорных обстоятельств и угрозы голодной смерти съедать по жребию (или как получится) членов экипажа и пассажиров. А наши солдаты из стройбата — сержант Зиганшин со товарищи — сорок дней голодая на дрейфующей барже, съели все, что жевалось, но и мысли не допускали покуситься на жизнь товарища.

Но самое отвратное в капиталистическом мире — это неукротимая жажда денег. Крылатая фраза всех голливудских фильмов, оправдывающая любое преступление — ничего личного, это бизнес. Как это претит нашей щедрой славянской душе!

Свобода в трактовке Запада, на наш взгляд советский — отвратительное извращение. Как-то — хиппи, панки, гомосексуалисты, нудисты….

Возможные оппоненты скажут — это дно, культуру несут классически воспитанные представители общества.

Хорошо. Такой пример. Где-то читал воспоминания английского лорда, участника трагедии на «Титанике». Так вот, этот денди в привычной жизни готов застрелиться из-за пятна на манишке. А в той ситуации он дрался за место в шлюпке и выкидывал женщин за борт, визжа и кусаясь, сам как баба. В воспоминаниях он отметил, что испытывал нечто вроде эмоций злой собаки.

Воспитание — это форма, содержанием он и есть животное, потому что живет по законам джунглей: умри сегодня ты, а завтра я.

А вот когда грянула беда в нашем краю, советский народ от мала до велика грудью встал за страну родную на врага. Потому и победили. Потому и Запад нам не пример.

Вот как-то так.

Написать, все увязать, связать …. И на народ.

Но зачем изобретать велосипед, когда есть в обкоме Дом Политпросвещения.

Пошел к Пал Иванычу отпрашиваться (напрашиваться?) в командировку.

В Челябинск шеф отпустил, но затею не одобрил:

— Тебя не поймут — мораль всегда действует на людей удручающе.

Лекцию на тему контрпропаганды в Доме Политпросвещения мне нашли. Полистал — не само то, но за основу можно взять.    

Оставшееся до электрички время посвятил поискам сына.

Позвонил бывшей теще и услышал страшный своей прозаичностью ответ:

— Оля живет с Куликовым….

Адрес сказала. Я поехал в Ленинский район.

На звонок дверь открыла Лялька — растерялась, отступила….

Я вошел.

— Почему ты здесь?

— За сыном приехал.

Вот он, Витя — на руки запрыгнул.

— А если бы Куликов был дома, он тебя убил.

— По нарам заскучал от молодой жены?

— Внизу подожди, я Витю соберу.

Сел на лавку у подъезда, закурил. Мне не хотелось видеть Куликова, но злоба подступала и душила — что-то с Лялькою была не так. Такой растерянной и печальной я ее еще не видел. Хотя сама печаль уже была ценным достижением. Может, одумается?

Оля вывела сына, поцеловала.

— Ну, пока?

— Пока.

И все дела. А ведь любили, сына родили — думали счастье за хвост ухватили.

— Ну, как живешь, положительный мальчик? Давно сюда переехали? Друзей завел?

— С Катюшей Шаламовой дружу.

— А там Наташа Люкшина тебя ждет не дождется. Я думаю, когда подрастешь и влюбишься — небу станет жарко!

— Не влюблюсь!

Нам всегда весело вдвоем.

На работе в спокойной обстановке раз прочитал текст лекции из Челябинска, другой — появились мысли для правки. Каким-то бесформенным и не совсем складным показался материал Дома Политпросвещения.

Потребовалась печатная машинка.

Машинки не нашел, но сговорился с девчонками из машбюро — за шоколадку они мне напечатают любой текст без визы Чудакова. Коррупция в райкоме партии!

Не знаю, что на меня нашло. Пытался всех собак за наши неудачи повесить на проклятых империалистов. Хотел, чтобы люди верили — коммунизм у нас будет. Пусть не через двадцать лет, как обещал Хрущев на съезде, а в перспективе, но обязательно. Надо только честно вкалывать и пресекать происки враждебной пропаганды.

Работал над лекцией, но душа не на месте. На бумаге все казалось гладким, а внутри что-то рушилось, возвещая панику и бегство, как у Сонова. А ну как народ примет в штыки? А ну как посыпятся доводы, которые не смогу опровергнуть?

— Анатолий Егорович, кофе хотите? — окликнула Люкшина.

На мой кивок поставила на край стола чашку с ароматным запахом.

— Наши дети, мама говорит, ходят, взявшись за руки. Она их водит на экскурсии по Увелке. Лето….

— Вам следует их поженить, — подсказал Белоусов, прихлебывая свой кофе.

— Сами разберутся.

Окно нашего кабинета выходило на центральную улицу поселка. За ним вдруг раздался визг тормозов, глухой стук удара и звон разбитого стекла.

— Ой, авария, — воскликнула Люкшина, глянув в окно.

Владимир Викторович тоже посмотрел и солидно так прокомментировал:

— «Ну, здравствуй, друг!» — сказал айсберг «Титанику».

— Анатолий Егорович, чем вы так увлечены? — кофе не пьете, авария не отвлекла.

Коллеги с любопытством смотрели на меня.

— Могу я надеяться, что вы отнесетесь к моей затее с должным пониманием? Наперед скажу — шеф не одобрил.

— Не одобрил, значит, неправильна твоя затея, — резюмировал Белоусов.

— А вы не хотите послушать и сделать собственный вывод?

— Валяй.

Я начал читать свою лекцию по контрпропаганде.

Любовь Ивановна сидела очень тихо, держа руки за спинкой стула, слегка наклонив голову вперед. Белоусов на каждую фразу кивал головой словно генерал, принимающий доклад подчиненного.

Когда закончил, Люкшина взглянула на часы:

— Двадцать пять минут — нормальная лекция: аудитория не устанет.

Белоусов встал, подошел и пожал мне руку:

— Раньше я не верил в коммунизм, теперь верю.

Прикалывается. Да Бог с ним!

Я ждал вопросов, ждал замечаний — не зацепил, видать. Значит, лекция слаба — надо еще над ней работать.

Моя унылая физиономия разжалобила Люкшину:

— Анатолий Егорович, а зачем вам это надо?

— Надоело менять темы лекций каждый вторник — хочу иметь одну, доведенную до совершенства.

— Чего ты хочешь? — Белоусов развел руками, обращаясь к Люкшиной. — Выпускник университета марксизма-ленинизма….

Я в два глотка выпил остывший кофе.

— Время пять — пойдемте, Любовь Ивановна, наших детей искать.

И Белоусову:

— Еще вернусь.

Выйдя из райкома, Люкшина взяла меня подруку. Теперь она была сама доброта.

— Я всегда думала, что ты меня будешь обольщать, а вышло, что обольщать приходится мне. Да еще такого труда это стоит! Ну, на что ты после этого годишься?

— А как же наши дети?

Черт! Ну и ситуация!

Почувствовал тепло ее руки. Поймал ее взгляд — она смотрела насмешливо и нежно. Женщина готовая на все.

— Ну что ты, милый, что ты? — шепнула Люба, гладя меня по руке.

— Прости, ничего не выйдет.

Помолчав несколько минут, она сказала:

— Ты знаешь, а мне кажется, все будет хорошо.

— С нами или у детей?

Вместо того, чтобы искать потомков по детским площадкам, отправились к Любовь Ивановне домой. Дети были во дворе. Увидев маму, Наташа вприпрыжку понеслась навстречу. Витя бежал за нею следом, как скворец за трясогузкой.

Ощутив сына у своей груди, почувствовал, что атмосфера отзвучавшей пьесы с намеками на отношения бодрит меня, более того — радует. Словно интерес ко мне симпатичной Любовь Ивановны прибавил сил. Появилось приятное чувство, будто меня — смешно сказать — обольщают. Хотя разговор был так себе — несвязный, пустяковый — о том, о сем.

Оставив сына у Люкшиных на ужин, вернулся в райком партии. Белоусова не было. В тиши кабинета прочитал еще раз лекцию вслух. Не фонтан, но все же лучше того ширпотреба, что тиражируют нам на единый политдень. Принял решение — пора и на трибуну.

Назавтра, напечатав копию лекции в машбюро, пошел регистрировать ее в обществе «Знание». В понедельник мне позвонили:

— Ваша лекция состоится завтра в полдень в клубе села Половинка.

Пожалуй, жизни не чужда ирония — подумал, вспомнив все, что было связано у меня с этим селом.

На мою лекцию собрались клубные работники и женщины колхозной конторы. Короче, восемнадцать девок, один я. Аудитория доброжелательная. До того — что, прочитав две-три страницы текста за трибункой, я захлопнул папку и сел за стол:

— А давайте без бумаг поговорим. Вот кто-нибудь из вас на себе ощущал козни западных разведок?

Женщины удивились и стали перешептываться. А я поймал кураж — словно особист на далекой Ханке стал выпытывать: не читают ли их детки нелегальную литературу? не слушают ли враждебные голоса из радиоприемника? не хают ли членов Политбюро?

— Вы поймите правильно: я не на стукачество вас подбиваю и уж тем более не на укрывательство — я озвучиваю границы враждебного окружения. Чего хочу? Да многого. Например, понять вас. И вы должны понять меня. Лучше нам самим за это взяться, чем соответствующие органы будут браться за нас или наших детей.

Слушатели недоумевали — что можно на это ответить?

Как-то незаметно кончился обед. Из конторы прибежали:

— Так вы че сидите-то?!

Первый блин не комом получился.

Вернулся в райком и похвастался коллегам — дело пошло!

— В чем пошлость? — прикололся Владимир Викторович.

А Любовь Ивановна отметила:

— Анатолий Егорович нас обошел.

После ухода ее в женский час Белоусов вдруг наехал:

— Если у женщины неудачный муж — а Люкшин Коля суть пьяница законченный — это еще не значит, что другие мужчины вправе ее домогаться.

— А у тебя есть право трепать ее имя?

Взгляды наши схлестнулись клинками — звон пошел.

Наверное, проще было пообещать убраться с дороги нашей очаровательной коллеги. Удерживало сознание, что Любовь Ивановна питает ко мне пусть неопределенное, но теплое чувство — что, может быть, в каком-то смысле я даже нужен ей. Хотя, конечно, не желаю стать причиной разрушения отношений между мужем и женой. О будущем я не задумывался. Я ждал. И свои странные отношения с Любовь Ивановной прикрывал дружбой наших детей.

За прошедшие два года после разрыва с Лялькой у меня было много женщин. С беспечностью истинного моряка мало придавал значения этим связям, хотя по поводу прелюбодеяния как такового порой испытывал уколы совести. Понимал, что нехорошо спать с женщиной, на которой не женат, однако же, раз за разом поддавался любому мало-мальски серьезному искушению. Но где-то в глубине души хранил намерение, в конце концов, жениться на приличной женщине. Впрочем, была еще и Лялька на сердце.

После наезда Белоусова как-то попытался поговорить с Любовь Ивановной по поводу ее увлечения мною, о котором она, к счастью, оказалась способной говорить с иронией. И вообще она, несомненно, была умна и понятлива. Мне почему-то всерьез захотелось с ней сойтись. Ее трогательная красота и нежность в сочетании с тем, как умно она со мной обходилась, ее тонкое понимание стратегии и тактики обольщения — все разило и приковывало.

А потом возникли опасения. Наше взаимное влечение стало заметным коллективу. Хотя между нами ничего не было, кроме быстрых и нежных взглядов, нескольких ласковых слов и дружбы детей, навыдумывали черте че. И когда сплетни пошли по этажам, почувствовал себя подлецом.

Хотя знал, что поведение мое безупречно, но чувствовал, что Любовь Ивановна на что-то большее надеется. И не знал, на что у меня хватит духу — убить или оправдать эти надежды? Не был уверен, что за заботой о ее чувствах, не скрывается мое собственное глубоко запрятанное желание где-нибудь когда-нибудь реализовать плотское влечение к ней.

Тут я решал, что нужно быть тверже. Я вовсе не намерен прочно связывать себя с замужней женщиной. В сущности, я не люблю Любовь Ивановну — не люблю спокойно, глубоко, всей душой, как мог бы любить свою жену. Какая-то грань моего существа вообще не способна к общению с замужней женщиной на предмет секса.

И это возвращало к ее проблеме — она-то ведь на что-то надеется, чего-то ждет от меня, как от мужчины. Испытывал по сему поводу смешанные чувства, из которых отчетливее всех была досада.

Мысль о том, чтобы увести жену чужую, страшила. На это не способен — я не отмороженный Кулик. Вот если муж бросит ее, тогда другое дело. А если нет?

Ежедневно подстегиваемый нежными взглядами, терял голову.

Отвез сына в Челябинск и попытался разобраться в своих чувствах, не отвлекаясь.

С одной стороны, не покидало смутное, но до крайности утешительное ощущение, что я нужен Люкшиной, прежде всего для общения — нежного и лиричного. Наверное, не хватало в семье.

На это меня хватит. Я не готов к грубой атаке в плане сексуального желания.

С другой стороны, во взглядах Любовь Ивановны, обращенных ко мне, постоянны вопрос и ожидание. Это было обидно. Как мужчине обидно — чего же от меня хотят?

Господи! Только не это!

Я хотел быть влюбленным только в свою работу. А крепнущее чувство к Любовь Ивановне воспринимал как долг природе. Долг мужчины женщине.

Между нами много оставалось недосказанного. И в то же время оно не имело значения. Я вел себя истинным джентльменом — и это было прекрасно. Но теперь она расплачивалась за свои чувства. Ее страдающие глаза преследовали меня.

А однажды, когда мы в кабинете одни остались, она не выдержала:

— Прости за слишком прямой вопрос, но я не хочу умереть от избытка сдержанности и благоразумия. А хочу спросить — ты думаешь что-нибудь предпринимать в плане нас с тобой? Помнишь, ты пылко так сказал, что я тебе нравлюсь? Этой пылкостью с тех пор живу. Но может быть это сказано не обдуманно? Может, я по-прежнему тебе кажусь далекой, нереальной? Может быть, в Увелке есть другие женщины, которые тебя увлекают больше, чем я? Я ведь не собираюсь бросить мужа и быть с тобой всегда. А прошу одного — маленького лирического увлечения. И ты, как мужчина, мог бы посодействовать.

Это откровение встревожило, и не только потому, что лишний раз почувствовал, как дурно себя вел, рассыпая комплименты всем без выбора женщинам. Была тут и более глубокая причина. В наших отношениях не подразумевалось точки. И самое скверное было то, что сейчас мне не хотелось эту точку ставить. Любовь Ивановна, безусловно, как женщина для меня существует. Не хотелось просить, чтобы она меня забыла.

Но к интимным отношениям с ней я не готов.

Во-первых, есть у меня соседка Люба.

Во-вторых, у Любовь Ивановны есть муж Коля.

В-третьих, я его просто не испытываю — неодолимого сексуального влечения к ней.

И как это объяснить, не кривя душой?    

— Просто отказываюсь понимать твое поведение. Не для забавы ради ты мне комплименты говоришь. Что смутился? Тебе ужасно неприятно это слышать?

— А как ты думаешь, Люкшину понравятся наши отношения?

— Разумеется, нет, мой милый. Он как новорожденный младенец и навсегда таким останется. Он воображает, что я большая, разумная, взрослая — этакий мохнатый старый друг, вроде пса.

— Тогда из чисто мужской солидарности…. Впрочем, я сам — жертва измены жены.

— И что? Маленький флирт — ну, скажем, поездка в Челябинск и ночь в гостинице вдвоем тебя напрягают?

— Мне надо подумать. А на сегодня давай с этим закончим, хорошо?

Вот такой бордель в райкоме… жизни… голове.

Между тем география моих лекторских выступлений все расширялась. Побывал после Половинки еще в пяти коллективах. Лекции проходили по одному сценарию — начинал с чтива, а когда приходил кураж, устраивал диспут.

Благодаря популярности, а может делам сердечным, Любовь Ивановна включила мое выступление на августовскую конференцию педагогов. Лекцию о контрпропаганде читал в суровой аудитории директоров школ. Но когда отложил распечатку, раскачал форум до матерных выкриков.

А. Агарков

                                                                                                                                                               июнь 2016 г

http://anagarkov.ru