Дневник: neyz

Анна хотела уже что-то сказать после долгого молчания, как вдруг у нее зазвонил телефон. Посмотрев номер, и пробормотав: «Кто это...», она нажала «ответить». «Алло! – сказала она достаточно резко. Ей что-то ответили, и лицо ее приобрело какое-то очень странное выражение. – З-здравствуйте, – почти прошептала Анна. – Да, могу».

Трубка ей что-то долго говорила, прерываемая короткими комментариями Анны:

«Вы хотите... А где?.. А когда?.. Ну... Да, я... Хорошо...»

Закончив разговор, Анна закинула ногу на ногу и вцепилась обеими руками в колено. «Что-то не так?» – спросил Антон. «Да, один из моих бывших при смерти, зовет меня в бреду. Жена его звонила, попросила, чтоб я приехала. Съезжу сегодня». Антон хмыкнул. «Ах, ну да, – встрепенулась Анна. – Возвращаясь к нашему разговору. Я тебя ненавижу. Ты меня изрядно достал своими идиотскими выходками. Чтоб ты сдох вообще, урод!»

Сказала – и вышла.

семен работал удилами

не в смысле он когото вел

а всмысле им вели когото

и этот ктото был урок

серега ботает по фене

иван опробовал иврит

никита шпарит по испански

один семен тупой и злой

Сама идея катарсиса возникла в Греции, и связывала человека с аффектом; в ходе этой связи человек получал переживания, которые действовали на него самым позитивным образом; человек испытывал сопереживания, боль персонажей, таким образом «очищался» – клин клином.

Мало кто по-настоящему сталкивался с каким-то подобным переживанием; время таково, что любое проявление творчества сразу попадает к потребителю, как одиночке; нет коллективного восприятия, нет эффекта присутствия, нет ничего, что действительно определяет полноценное восприятие. Потребитель – циничен, придирчив, ищет фишки и понты; ему скучно. Он не может принять материал как есть, ему хочется дать совет, придраться, высказать критику – просто чтобы это сделать. Восприятие как таковое ставится на службу уму, строгому и сухому, бесчувственному и часто нездоровому; так правильно, конечно, так и должно быть. Но творческая культура при этом теряет основу, ей становится не на что опираться, пропадают мотивации у творцов. Действительно: зачем писать-сочинять, если восприятие ограничится «критикой», и эта критика – скупа, однообразна, и исходит из незнания первоисточников и грубых ошибочных штампов? «Я и сам все знаю, я – винтик в часовом механизме». Осознавая, что никто не воспримет твое произведение как есть, никто не почувствует ничего, кроме зуда «выскажу-ка я мнение, я же мыслящий индивид» – вообще сложно понять, зачем что-либо делать. Позиция читателя-слушателя такова, что нет разницы между мухами и котлетами. Шлак критикуется и осыпается советами, пошлостями м мнениями наравне с черноземом. И критика эта, пошлости эти и мнения – никак не различаются, вот в чем фокус.

Демократия (власть недоумков, по сути), свобода слова (болтовня не по делу, как выходит), вседозволенность (моральный и физический бандитизм в итоге) – все это несовместимо с нормальной культурой. В такой культуре катарсис – вещь очень маловероятная.

Перемен требуют наши сердца. Перемен. Мы ждем перемен!

Дирижер, выходя пред светлые очи публики, всегда пожимает руку первой скрипке. Вот так, показательно, выделяет одного музыканта и возвеличивает его, показывая – этот крут, остальные... ну, они тупо есть.

Сходил сегодня на концерт симфонического оркестра. Было круто. Реально, ништяк. Правда, мой мерзкий пытливый ум не дал мне просто так слушать музыку и наслаждаться. Пока звучала увертюра из «Ивана Грозного», детища Слонимского, я отчаянно зевал – как-то вообще не перло. И заметил, что в какой-то момент чувак, стукавший цимбалы, уронил ноты. Ох, как засуетился – обошел (практически оббежал) пульт, поднял; а там еще момент, видимо, напряженный был – суета в его маленькой окрестности прям накалилась, соседи напряглись и сами чуть не потерялись. Ничего, пронесло...

Ах, как это все мило и замечательно.

Шпор, сменивший Слонимского, был прекрасен и упоителен, а потом был антракт. В ходе перерыва, слоняясь по верхнему этажу здания, я заметил, что у людей какие-то очень хищные взгляды. Волки, lupus est, черт. Настоящая жесть. А потом был прекрасный и бесподобный Рахманинов – вот с кем бухнул бы я без базару, да потер бы за жизнь. Но он уже умер, увы мне, неудачнику.

Но все это – не о том. Скрипачи и альтисты, когда идет уже «прощание с публикой», потешно дрожат смычками; они изображают аплодисменты. Аплодировать они не могут, ясное дело, руки-то заняты. Поэтому они, как бы, стукают смычками по инструментам, таким образом поддерживая овации (а на симфонических концертах иначе не бывает – всегда именно овации). Дирижер уходит, овации продолжаются. Дирижер возвращается – овации усиливаются. Потом снова уходит, и снова возвращается. И по кругу.

Но это все снова не о том. В начале дирижер жмет руку только первой скрипке. Значит, аплодируют первой скрипке. Остальные... оркестр. Все как в жизни. Симфония звучит даже тогда, когда нет оркестра. Услышь мя, Господи.

Ури весь дрожал от едва сдерживаемого ликования, его буквально распирало самодовольство, скулы играли, ноздри со свистом фильтровали воздух, кулаки сжимались и разжимались.

«Я же говорил, – высказал он мысль, даже не высказал – выплюнул в ухо Марианне. – Я сразу говорил, что так и будет. И что? Скажи, я был прав, да, прав?»

Марианна смотрела на гроб невидящими глазами и ничего не слышала. Только что священник произнес дежурную речь, и гроб медленно начали опускать в яму. Ури сдерживался из последних сил. Двое мужчин в черном взяли лопаты и начали кидать землю, засыпая лакированные доски. Ури не выдержал и воскликнул:

«Ну, я же говорил! Ну ведь я же оказался прав!»

Никто не обратил на него внимания, только один из рабочих дернулся, опустил лопату, утер пот со лба и, морщась, бросил на Ури неодобрительный взгляд. Ури засмеялся.

«Я всегда был прав! – сказал он, и даже подпрыгнул от радости. – Я все знал заранее! И когда диагноз поставили – я сразу сказал, что шансов нет. И когда про ремиссию заговорили – я утверждал, что это вранье. Я оказался прав во всем!»

Налетел ветер, и из-под ног Ури ушла земля. Потешно размахивая руками, он устремился прочь, к кладбищенской ограде; его вертело, мотало. Вот он в струе восходящего потока перемахнул ажурный чугун, промчался через небольшую рощицу и упал в лужу. Рук уже не было, ног тоже, и только сморщенная пожухлая кожица желтым грязным лоском блестела в тусклом осеннем полудне. Кончался листопад...

Кончался октябрь.

_{Для О.С.}

Однажды в городе, который так быстро появился и вырос, что и назвать-то его никто не успел, жил да был один проходимец. Проходимец проходил по куче дел в других городах, где воровал, грабил и убивал, но в этом был чист и правилен, даже налоги платил честно; но все равно, все знали с первого же взгляда, что он – проходимец. «Эх, ну что за жизнь, – вздыхал он порою. – Делаешь людям плохо – они презирают и пальцами показывают, делаешь хорошо – то же самое... Просто-таки судьба какая-то».

И вот в один прекрасный вечер, когда в город только-только въехали повозки с новыми поселенцами, сидел проходимец на набережной местной реки и грустил. Он как раз закончил мастерить деревянные игрушки для сирот и выпил вечерний чай. Печально глядя на воду, он размышлял все о том же – что все неправильно, что добро должно оплачиваться добром, а зло – злом. Сидел он у самой воды, и прохлада вечерней реки постепенно заполняла его тягучим ознобом.

Вдруг из воды показался большой, острый плавник – как у акулы. Проходимец слегка опешил, но двигаться не стал – только глазами следил, как проплывает мимо него непонятная штука. А штука оная остановилась напротив, и вверх поднялась – кто бы вы думали? – что ни на есть натуральная акула. Огромная, с кучей рядов зубов, темно-темно-синяя и страшная. Тут уж проходимец не выдержал и отпрянул, потешно замахал руками, упал на спину. Однако сразу вскочил и встал в пяти шагах от воды. А акула открыла пасть, и сказала ему человечьим голосом:

«Что ж ты грустишь, проходимец?» – «Да вот, – ответил проходимец, – грустно мне. Делаешь людям зло – они презирают, делаешь добро – тоже презирают, как тут не загрустить». – «Что ж, – слегка подумав, предложила акула, – давай я тебе дам волшебный булыжник, чтоб несправедливость уравновешивать. Но учти: его нельзя выбросить, отдать или продать, подарить или забыть. И нельзя с помощью него несправедливость вершить. Согласен?»

Проходимец задумался, но ненадолго, и согласился. Акула чихнула, и из пасти ее вылетел булыжник. Огромный, как коровья голова, тяжелый, отливающий прожилками кварца серый камень пролетел по воздуху и плюхнулся на гальку у ног проходимца. «А что с ним делать?» – спросил проходимец, переводя взгляд с булыжника на акулу, а ее уже и след простыл, только круги по воде расходились.

Кряхтя, проходимец поднял камень и поволок домой. Булыжник был не только чертовски тяжел, но еще и обжигал руки. Придя домой, проходимец положил камень в суму, взял все деньги, отложенные на черный день, и пустился в путь.

Выйдя из города, он встретил сидящего у обочины мужика, перекидывавшего из руки в руку каменное яблоко. Мужик окликнул проходимца, и, когда тот обернулся, швырнул яблоко ему в лицо. У проходимца посыпались искры из глаз, он хотел было кинуться на обидчика да накостылять ему как положено, да тяжелый камень в суме не дал. А обидчик, хохоча, убежал прочь. «И где же справедливость? – воскликнул проходимец. – Нечестно же! Не работает булыжник!» Но бросать не стал, поостерегся акульих слов. Пошел дальше. И дальше...

Его били камнями и палками, драли собаки, у него украли деньги на базаре, на него клеветали; а камень с каждым днем становился все тяжелее и тяжелее, острая лямка резала плечо. Много лет шел он, и каждый день происходило что-то плохое. Проходимец даже привык к этому.

И вот однажды пришел он к реке, сел на берегу и вытянул ноги. Из воды показалась знакомая акула, и спросила: «Ну что, как тебе справедливость?» – «Да какая же это справедливость! – воскликнул проходимец. – Сплошная боль, унижение, страх и голод. Нет в этом справедливости». – «Но ведь ты же воровал до встречи со мной?» – «Да, бывало». – «И убивал?» – «Да, наверное...» – «Что ж тебе не по нраву тогда?» – «Но я ведь думал, что я буду вершить справедливость, мешать плохим людям делать плохие дела, и...» – «Тот, кто украл один раз – вор; тот, кто убил один раз – убийца; тот, кто соврал один раз – лжец; тот, кто предал один раз – предатель. Несколько добрых дел не окупают одно злое, поскольку зло – это часть смерти, а добро – часть жизни. И самого тяжелого камня не хватит, чтобы искупить злодеяния». – «И что же мне делать тогда? – заплакал проходимец. – Неужели я теперь обречен таскать этот камень до конца дней своих?» – «Нет, зачем? – акула засмеялась. – Ты можешь бросить его в любой момент».

Сказала – и скрылась в воде. Проходимец посидел еще немного, потом бросил суму и встал на ноги. Без тяжести камня на плече было так легко, что, казалось, подпрыгни – и полетишь. Схватив камень, проходимец дотащил его до реки и бросил в воду, и смотрел, как тот медленно скатывается во мрак по крутому склону.

Потом отвернулся от реки и пошел прочь. Плечо непривычно ныло от отсутствия острой лямки, бедро мерзло, поскольку пропал постоянный жар. А в груди постепенно рос, становился тяжелее камень другой; этот камень было уже не выбросить.

Мы в ответе за тех, кого приручили. Вот это самое «мы», которое четко звучит у Виктора Цоя и Кости Кинчева, оно, это «мы», в ответе. Держит и держит ответ за прирученных. Но, ох, люди частенько путают понятия, и подписывают одно под другое. Здорово сказал, да?

Ну, например. Есть один человек, которому, в принципе, насрать на все, он никого не любит и прогрессирует; и однажды ему на день рожденья друзья дарят щенка. Такого милого-милого, глазастого, с мокрым носом; он – такой комочек рыжий, он так пищит, что мороз продирает по коже от умиления. Милый, милый щенок начинает жить у одного человека, гадить ему на ковер и расти. Гадить в скорости перестает, зато вырастает и становится матерым волчарой. Здоровой слюнявой псиной, с огромными лапами и ого-го какими мощными челюстями.

Если этот танк еще и плохо воспитан – то уж вообще тушите свет, проглотит и не подавится. Даже «хозяина».

И вот, выходит один человек погожим вечером погулять со своей псиной. А псина чего-то не то думает, и набрасывается на прохожего. Наказание за подобные инциденты несет хозяин.

Люди распространяют на подобные ситуации (а их большинство) высказывание великого Экзюпери; беда лишь в том, что к подобным ситуациям вышеозначенное высказывание отношения не имеет никакого. Человек приручил эту собаку? Ну-ну. Ему подарили щенка (фактически, навязали), а потом он тупо плыл по течению, кормил собаку и давал ей место у камина. Это не называется «приручить». Это называется «принять».

Мы в ответе за тех, кого приняли?

Вот так теперь, и по фигу. Отныне комментить смогут только пользователи "Контакта". Мне так больше нравится.

Не далее, чем в прошлый вторник сходил на концерт симфонического оркестра, исполнявшего попурри по мотивам песен группы «Queen». Пожалуй, я не испытывал ранее такого мощного культурного шока, а если и испытывал – уже забыл. Это было прекрасно настолько, что я почти весь концерт проплакал, а после него у меня болело сердце, почему-то почки, все тело было ватное и так далее. Выйдя из зала, я еще несколько часов ловил отголоски музыки, она рвалась изнутри, меня разрывало на части, а потом все резко пропало. Впервые в жизни сработал полноценный эффект катарсиса: эмоции ушли совсем.

На почве этой пустоты в полную силу заработал разум. То, что шорили эмоции последние долгие дни-недели, перестало блокироваться, и встало «в полный рост». Это было невероятно, как будто я смотрел на себя со стороны, созерцал себя под микроскопом, и мне было совершенно все равно, что будет после того, как наблюдение закончится.

Кажется, у меня сместилась точка сборки, или как там это модно говорить. Теперь эмоции постепенно появляются вновь, яркие, непривычные, и почти не пересекаются с прежними. Это очень своеобразное состояние. И пугающее. Не знаю, как это воспринимать.

Если у вас будет возможность посетить что-то подобное —— не пренебрегайте. Эстетически точно не пожалеете.

Я хочу быть счастливым, и не счастлив. Любой человек либо хочет счастья, либо счастлив. Большинство несчастны.

Сейчас (да и всегда, наверное) люди, все как один, либо делают вывод, что счастье – невозможно, либо тяготеют к некой формуле оного. Лично для себя знают, что «вот став таким», «сделав это», «получив то» – вот тогда «буду счастлив». Мельница, между тем, вертится, и получается мука. Муки этой настолько много, что можно было б прокормить всех нуждающихся, если бы она была съедобна.

Прислушайтесь, прислушайтесь: вы слышите, как хрустят нашими костями могучие жернова похуизма?

Уходя из жизни, все одиноки и несчастны. Везет тем, кто способен своей смертью сделать кого-либо счастливым. Или хотя бы освободить от себя.

Сделал на сайте раздел, посвященный журналу "Трамвай". Это литературный журнал. Вот так.

Уже почти три года назад – тридцатого октября – умерла Катя Филиппова. Даже странно об этом сейчас вспоминать, как в тумане все.

Она не любила фотографироваться, у нее почти не было друзей. Все, что у нее было – это работа, которую она не особо любила. Обычная такая девченка была, в общем-то. И вот – умерла. Что от нее осталось, кроме памяти у родителей, брата, да пары-тройки друзей?

Сейчас я вряд ли смогу о ней хоть что-либо рассказать. У меня от нее остались только «Хроники офисного планктона» – да и то, это гротеск, шутка, посвященная ей. Вот и все.

И так, друзья мои и не друзья, будет со всеми. Умрете вы, умру я; кто-то напишет слезный некролог, кто-то напишет стишок, кто-то просто повспоминает полгода. А потом – забвение.

И это правильно. Жизнь идет дальше.

Спасибо тебе.

Моральная сила. Лучше алкоголя с тоски. Действует, правда, недолго, к сожалению. Но когда действует —— действует на убой.

Знаете, есть такое состояние – «Ничего не писать». Да, понятно, почти все ничего не пишут. Тут другое: писать не хочется. Вроде даже идеи есть, и что-то в голове вертится, какие-то слова приходят на ум. Но выбрасывать это куда-то из головы не тянет. Незачем. Нет мотивации, желания. Зачем, если в голове оно прекрасно, а на бумаге, или, там, в окошке «Ворда» будет просто каким-то текстом, не имеющим полного насыщения смыслом, поскольку почти никогда не получается выразить мысль полностью. И выражать надо тогда, когда это нужно – кому-то кроме тебя, ну и – тебе нужно до него, этого кого-то, доносить мысль. А если нет и этого? Тогда, пожалуй, само действие себя пожрет со временем. Сначала будет непонятно, зачем это делать, а потом —— непонятно, как. И не нужно ни для чего.

Такое состояние открывает глаза. Начинаешь видеть. И понимать, насколько твои жалкие потуги создать хоть что-либо убоги и нелепы.

Вот, потрясающий клип, я считаю. Земфира прекрасна и невероятна.