Анна Семироль — ВОРОНЬЕ ПУГАЛО

До тебя дорваться клювом,

Тем, что тщетно роет небо.

Как упорно птицы любят…»

(Яшка Казанова)

Привычный по утрам виброзвонок мобильника. «Дочур, вставай, завтрак». Олеся нехотя вылезла из-под одеяла, прошлёпала в ночнушке к окну и задёрнула занавески. Солнце. Свет яркий. Из приоткрытой форточки тянуло сыростью. Весна. Снег тает, грязища повсюду. Видеть не хочется всё это.

Разгладила одеяло, надела белый махровый халат, зачем-то натянула капюшон на голову, бросила мобильник в карман и повлеклась умываться. Открыла кран, и струя воды с разбегу ткнулась в ладонь холодным носом. Олеся грустно посмотрела в зеркало: всё то же самое, ничего не изменилось, приснившегося под утро чуда не произошло. Бледное скуластое лицо с невыспавшимися глазами скучно-серого цвета, тонкая упрямая ниточка сомкнутых губ, впалые щёки, острый подбородок и ненавистный шрам над левой бровью. Никакой чёлкой этот «памятный подарок» не скрыть. Особенно когда тебе не идут длинные волосы, и ты носишь короткую мальчуковую стрижку.

«Урод», — с ненавистью полыхнула Олеся глазами, вырвала из-под ледяной струи занемевшую руку и принялась остервенело драить зубы старой, разлохмаченной щёткой. Сплюнула в раковину розовым, поморщилась: опять ободрала десну! С трудом удержалась от желания плюнуть в зеркало, закончила умывание и пошла на кухню. Пахло котлетами и сбежавшим молоком.

Мама привычно обняла, взлохматила тёмные Олесины вихры.

«Доброе утро, воробей», — прочитала Олеська по губам. Кивнула в ответ, нагнулась потрепать по холке суетящегося под ногами Юлиуса — чёрного спаниеля, любимца семьи, и, пожалуй, единственную родственную Олесину душу. Юлиус бросил стоптанный тапок, полез лизаться. Девушка зарылась лицом в пахнущую псиной шерсть и улыбнулась уголками рта. Мама потрогала за плечо. Ах, да, завтрак же…

Олеся села за стол, с тоской взглянула в тарелку. Комочек котлеты, бесформенное месиво вермишели. Девушка поморщилась. «Варила Юлику кашу — молоко убежало, вот и пахнет», — написала мама на листке лежащего на столе блокнота, по-своему истолковав гримасу дочери. «Я просто есть не хочу», — накарябала Олеся.

— Надо, — тщательно выговорила мама, глядя на неё с укоризной.

— Ни-е хо-о-чу, — столь же тщательно произнесла Олеся и отодвинула тарелку.

Мама расстроилась, заговорила. Олеся смогла разобрать только «тощая» и «хватит». Аппетита это не прибавило, но маму хотелось утешить, поэтому Олеся давясь, поела (половину котлеты тайком скормив Юлиусу), похлебала зелёного чаю, и выговорив «спасибо», ушла обратно в свою комнату. Улеглась на кровать, поудобнее устроила под боком увязавшегося за хозяйкой спаниеля и закрыла глаза.

Вспомнился недавний сон. Будто она сидит с длинной блестящей иглой в руке и прокалывает сердца горой сваленным перед ней воронам. Вороны пуховые, как варежки, и от них на пальцах остаётся пыль. И глаза у них пуговичные… Олеська колет изо всех сил, злится, а вороны не сопротивляются и тут же умирают, потому что Олеся не говорит — сколько им…

А если просто не давать им к себе сунуться? Если носить с собой палку, и как только они появятся, начать лупить их, превращать в крошево из перьев, пуха и механических деталей? Или ходить по улицам в бронежилете…

Нет, всё равно не поможет. Олеся своими глазами видела, как вороны прилетели к солидному дядьке лет сорока, а тот выхватил пистолет и принялся палить по птицам. И что? Их налетела такая орава, что они попросту окутали мужчину серым облаком… и почти мгновенно разлетелись. А он постоял немого, пошатываясь — растрёпанный такой, бледный, потом пистолет к виску поднёс, и голова у него разлетелась красными ошмётками. Олеся плохо помнила, как и кто её потом домой доставил. Руки тряслись, она ни сказать, ни написать ничего не могла, куртка кровью и Олеськиной рвотой была забрызгана, мама бегала с белым-белым лицом, врач приходил, укол какой-то сделал… Только через полгода Олеся на улицу осмелилась снова выйти.

В приоткрытую дверь заглянула мама. «Дочь, я пошла на работу», — поняла девушка по движениям губ. Вскочила, согнав пса, подбежала к матери.

«Мама, вороны могут никогда не прилететь?» — спросила, отчаянно жестикулируя.

— Наверное, могут, — ответила мать, — Не бойся.

«Я умру», — написала Олеся маркером на прикреплённой к двери пластиковой доске, — « У меня нет шансов. Ни единого».

— Не бойся, — повторила мама и добавила: — Купи сегодня рыбу к ужину.

Олеське захотелось запереться в комнате навсегда.

* * *

Тихая (15:37): Ты считаешь это справедливым?

БОГ (15:39): Это естественный отбор. Кто должен жить — выживут.

Тихая (15:41): А те, кто хочет жить?

БОГ (15:45): Шанс дан каждому. Для того и время сообщается.

Тихая (15:46): А я? Я даже не услышу, сколько мне отпущено! И кто вообще способен меня полюбить? Такую? За что ты из меня урода сделал, ответь?

БОГ (15:50): Я не при чём. Это болезнь. Менингоэнцефалит называется, знаешь?

Тихая (15:51): Болезнь?! А ты тогда зачем? И зачем ты создал этих кошмарных птиц? Ведь это ты их создал! Зачем?

Тихая (15:59): Ответь же!

Тихая (16:10): Тебе когда-нибудь говорили, что ты — настоящий подонок?

БОГ (16:11): И не раз. Не зли меня, Олеся.

* * *

Юлик нетерпеливо тыкался холодным мокрым носом в жёсткую хозяйскую ладонь и всем своим видом выражал огромное желание выйти на улицу сию же минуту. Олеся зевнула, с нескрываемой неприязнью покосилась на зашторенное окно и принялась одеваться. Как бы не хотелось никогда не покидать дом, собака и её потребности — это святое.

Середина марта. Промозглая сырость, грязный кисель под ботинками. Запах оттаявшей помойки в соседнем дворе, забрызганные сзади до середины голеней брюки, зябнущие пальцы в неновых шерстяных перчатках. Сутулые люди спешат куда-то по лужам, Юлиус радостно гоняет по двору тощих, похожих на мокрое мочало кошек, голуби торопливо склёвывают накрошенную Олесей булку. Весна как весна.

Парочка на автобусной остановке самозабвенно целовалась. Девушка картинно запрокидывала голову, улыбалась и льнула к молодому человеку всем телом, а он страстно ловил её губы и по-хозяйски перебирал пряди длинных светлых девушкиных волос. Оба были красивы и показушны, как в кино. Олеся отвернулась и нахохлилась. Снующие под ногами голуби были куда приятнее.

Малочисленные Олесины подруги мечтали о любви. Читали романчики в мягких обложках и собирали журнальные вырезки каких-то смазливых красавчиков. Олеся же, каждый раз смотрясь в зеркало, отчётливо видела на себе собственноручно же поставленный крест. Печать-приговор: уродина. Мало того, что глухая, так ещё и внешность, как у мальчика-подростка (хорошо, хоть прыщи прошли после восемнадцати…). Ну кто позарится на такое сокровище?

Механически потрогала шрам над бровью. Поморщилась, ощутив под пальцами неровный рубец. Поискала глазами Юлика: пёс весело выкапывал что-то из-под рыхлого, ноздреватого снега. Подошла, увидела полугнилой рыбий хвост, прицепила спаниеля на поводок, отвела в сторону. Вспомнила про так и не купленную рыбу и не спеша пошла в сторону ближнего микрорынка.

Думалось о какой-то ерунде, вроде того, как будет звучать слово «микрорынок» с её-то, Олеси, фонацией. Потом напрягла память, силясь вспомнить звучание голоса бабушки… в голове тикали часы — не более того.

Кто-то больно толкнул локтем в бок, протискиваясь между торговыми рядами. Олеся испуганно дёрнулась, поспешно руку в карман сунула — кошелёк цел, мобильник на месте… Как сказать слово «рыба» память услужливо подсказывала, но вот произнести название «толстолобик», «хек», «морской окунь» и им подобные — слишком проблематично. Проще набить буковки на экране сотового телефона и показать продавщице.

Продавщица — худенькая пергидрольная блондинка с испитым лицом —посмотрела на Олесю со смесью брезгливости и жалости — как на умственно-отсталую. Подвесила рыбу, написала на бумажке стоимость, на всякий случай спросила, усиленно артикулируя:

— По-ня-ла?

Олеся кивнула. Рассчиталась, Юлиуса, исследующего носом какую-то коробку, за поводок подтянула, засунула рыбу в пакет и ушла, спиной ощущая неприятные взгляды окружающих. Интересно, кто же она по мнению нормальных людей — животное? уродец? просто дефективная?

В далёком детстве дворовая ребятня искренне считала Олесю монстром. Неизвестно, кто и что им наплёл про случившееся с девочкой, но когда она однажды вышла на улицу одна после долгой болезни, её загнали за гаражи и зашвыряли камнями и палками. Руками не трогали — боялись… А когда острый кусок кирпича рассёк восьмилетней Олеське левую бровь и кровь залила искажённое болью и страхом личико, маленькие сволочи мгновенно разбежались. Только ненавидеть не перестали, вот парадокс…

Олеся платила им взаимностью, как могла.

* * *

Тихая (22:10): Мне страшно знать, как я умру. Лучше бы меня сбила машина… или ещё что-нибудь мгновенное.

Deathtalker (22:11): Не говори ерунды. От машин тоже бывает того… медленно и мучительно. И не настраивай себя так. Может, ты проживёшь ещё лет …дцать, прежде чем к тебе прилетят. Или найдёшь своего единственного быстрее, чем сама предполагаешь.

Тихая (22:14): Я чувствую приближение некоторых вещей. Меня сны мучают — про ворон. А найти быстро… для меня это исключено. Я же нежизнеспособна для общества.

Deathtalker (22:15): Ты пессимистка. И фигню несёшь полную.

Тихая (22:17): К тебе уже прилетали?

Deathtalker (22:18): Нет.

Тихая (22:19): И ты не боишься?

Deathtalker (22:20): Нет. Я в себя верю.

Тихая (22:22): То есть, ты даже не допускаешь такой возможности, что можешь не успеть найти свою половинку?

Deathtalker (22:24): У меня есть девчонка, которая мне чертовски симпатична. Если БОГ не дурак, вороны прилетят к нам с ней одновременно. А ты не трусь! Ведь есть же кто-то, кто тебе нравится…

Тихая (22:27): В том-то и дело, что нет.

Deathtalker (22:28): Да ну! Не верю! Паришь ты меня, подруга!

Тихая (22: 30): Не верь. Это всё равно ничего не изменит.

Deathtalker (22:31): Ты ещё скажи, что ещё девственница!

Тихая (22: 32): Я ещё скажу, что ты идиот.

Deathtalker (22:34): Злая ты последнее время. Ладно, бывай. Выходи на связь чаще — я себе книжку пошлых анекдотов купил, буду тебя развлекать.

Тихая (22:36): Я разучилась смеяться. Давным-давно.

Deathtalker (22:37): Я скорчу серьёзную рожу и скажу, что поверил. Пока!

Тихая (22:38): Пока. Спасибо за мультик. Единственное, я английские субтитры переводить не успеваю…

Deathtalker (22:39): Это мелочи. Я тебе перевод пришлю.

Тихая (22:40): Спасибо. Извини, что нагрубила.

Deathtalker (22:41): Фигня, я привык! :))))Бывай, готическая принцесса!

* * *

Неделю спустя отпраздновали Олесин двадцать второй День рождения. Родственники, неизменный тортик, новые ботинки, букеты пахнущих парфюмом цветов, очередная дурацкая блузка, которую Олеся потом запихнёт в шкаф поглубже, книги, гора открыток с одинаковыми, будто под копирку написанными пожеланиями… Гости принялись за салаты и водку, а Олеська тихо забрала Юлиуса и смылась на улицу.

Вечер пах расслабленной весенней свежестью. Не сыростью наконец-то, а именно свежестью. Ломая ботинками ажурные льдинки, Олеся щурилась на свет фонарей и вспоминала, как по телевизору показывали проклёвывающийся в прожилке проталины бледный и с виду очень чахлый первоцвет. Сперва он был похож на смятую бумажку, а потом вдруг развернулся, вытянулся… и оказалось, что никакой он не чахлый, а очень нежный, хрупкий и красивый — молочный, будто изнутри подсвеченный.

«Ещё пара недель — и они в лесу отовсюду повылазят», — подумала девушка, — «Вот бы взять Юлика и съездить за город… подышать, потрогать деревья — шершавые такие, большие, добрые, наверное... Поискать первоцветы. Ну и пусть грязь непролазная… хочется».

Тянуло в сплин, как сказала бы сетевая Олесина подруга Белоснежка. Белоснежка в плену тоски пребывала беспрестанно, посему подолгу Олеся с ней не общалась, ибо это невыносимо муторно — пытаться развлечь себя разговором с тем, кто постоянно ноет. От такого общения хотелось самой свернуться в рулон и захныкать жалобно. Вспомнить бы только, как это — хныкать жалобно… и вообще год за годом всё труднее вспоминать звучание тех или иных слов, сложнее с интонацией, произношением. Тяжелее вспоминать, что родилась ты обычной, нормальной девочкой, а болезнь сделала из тебя обузу для родственников и ненужный обществу элемент.

Учиться заочно? Замечательная идея. Только вот чему учиться? Куда потом податься работать? Везде требуется коммуникабельность — умение общаться словами, а не танцем пальцев. Можно, конечно, и на завод какой-нибудь пойти… но не тянет. Там и спиться от тоски недолго, собирая одни и те же детали каждый день… А куда бы хотелось? Вопрос ещё более сложный. «Кто ничего не может, не должен ничего хотеть» — гласила народная мудрость, бесящая Олесю. Бесящая невероятно, ибо такая правда всегда и всем неприятна. Глухие никогда никуда не выбиваются. И пытаться бесполезно. Здоровые-то люди никому не нужны, а уж уроды — тем более.

Олеся разозлилась и с силой пнула какую-то ледышку. Ледышка проскользила по влажному тёмному тротуару и остановилась у подножья тощей не то липы, не то рябины. Юлиус с энтузиазмом потянул хозяйку вдогонку за куском беглого льда, и Олеся прибавила шагу. У дерева остановилась и зачем-то посмотрела вверх.

На нижней ветке — чуть выше уровня Олесиной головы — сидела ворона. Не из тех обычных, что без зазрений совести гадят людям на головы и роются в мусорных баках, уподобившись крылатым бомжам. Это была механическая птица, много лет воплощающая собой все Олесины страхи — пуговичноглазая тварь, покрытая серым издевательски-невинным пухом. Птица не сводила с остолбеневшей девушки невидящих (ой ли?) глаз и то приоткрывала, то закрывала острый стальной клюв.

Олесе казалось, что мир вокруг неё вот-вот рухнет. И останется только ворона. Проклятая пуховая гадина. Мгновенно вспотели ладони и пересохло во рту. Ледяным каскадом обрушалась мысль: беги! Девушка схватила под мышку грязного, недоумевающего спаниеля и бросилась прочь. Перед глазами всё прыгало, ботинки скользили по весеннему крошеву из льда и грязи. На дороге девушка чуть не угодила под машину: та полоснула фарами, нависла… Олеся мышью выкатилась из-под колёс, прижимая к груди вырывающегося Юлика, рукавом грязный радиатор зацепила, коленом в лужу ткнулась. Вскочила, побежала, всхлипывая… Преследовало ощущение, что птица сидит у неё на плече и ждёт, чтобы долбануть Олесю клювом в переносицу, как только та обернётся. От ужаса тошнило и перед глазами плыли муаровые пятна.

Влетела в подъезд, пулей на свой этаж, уронила пса на пол и всем своим телом ударила в дверь. Открыла мама, мигом побледневшая при виде заляпанной грязью рыдающей дочери с перекошенным от страха лицом. Олеська попыталась сказать… но не смогла. И руки не слушались. Она бессильно сползла по стене и уткнулась лицом в мамины колени.

Юлиус прыгал рядом и пытался лизать Олесины пальцы. Его отгоняли, а он всё равно лез…

* * *

Мила (15:34): Ты хоть бы на балкон вышла подышать.

Тихая (15:35): Нет. Он не застеклён.

Мила (15:36): Нельзя всё время бояться. Откуда тебе знать, к кому прилетала эта ворона? Она же тебя не тронула…

Тихая (15:38): Это была МОЯ ворона. Я это чувствую. Она где-то рядом. Ждёт. Только я не выйду. Можно прожить всю жизнь в четырёх стенах.

Мила (15:40): Ты рассуждаешь, как заправский психопат! «Я чувствую», «я знаю»… бездоказательно, Олеся! В этом городе полно ворон! В мире их столько же, сколько прочих птиц! И в каждой ты будешь видеть «свою» ворону? Ну это совсем глупо, прости конечно! Они ко всем прилетают… и что — каждому так трястись? Олеся, ну ты же взрослая девочка! Твой страх — это не более чем боязнь прививок в поликлинике.

Тихая (15:45): От прививок тоже умирают?

Мила (15:47): Ну, завела! С чего ты взяла, что обязательно умрёшь, глупая?

Тихая (15:49) : Как найти человека в обществе, где никто не понимает язык жестов? Кому нужна уродливая инвалидка?

Мила (15:50): Пришли-ка мне свою фотку. Хочу прикинуть твои шансы. Посмотрим, насколько ты воронье пугало на самом деле.

Тихая (15:51): Ты жестокая.

Мила (15:54): А ты ещё хуже. Ты сама себя загнала в угол.

* * *

Плести бисерные браслеты. Пить кофе, морщась от горечи и выплёвывая попавшие на язык крупинки. Играть в мяч с собакой. Вязать рукав свитера, забившись в угол дивана. Готовить обед к приходу родителей с работы. Изредка выглядывать в окно, чуть приоткрывая шторы в спальне. Выплёскивать свой страх в сетевые дневники. По ночам лежать и наблюдать за отсветами фар проезжающих мимо дома машин. Заново начинать читать одну и ту же книгу — снова и снова. Вспоминать звучание слов и звуков, зарывшись лицом в подушку. Тщательно выговаривать: «Не пойду» в ответ на попытки родителей выдворить погулять с псом. По несколько часов сидеть в форумах и чатах. Писать всем одно и то же. Хмуро рассматривать в зеркале бледное, злое лицо. Грызть ногти и ненавидеть себя — как вредную, навязчивую привычку.

Надоело.

Сперва Олеся неожиданно легко для себя самой вышла на балкон. Подышала городскими запахами, убедилась, что снег и грязь давным-давно сошли, а воздух не так холодит кожу. Ветерок ворошил пряди волос — это вгоняло в состояние лёгкого, хмельного транса. Внизу по улице сновали разноцветными жуками авто, малышата, в ярких курточках похожие на пёстрые мячики, увлечённо елозили мелками по асфальту. Потянуло вниз, спуститься по лестнице и потрогать ладонями весеннюю землю.

Память включилась болезненной вспышкой. Серый пух, пуговичные глаза, приоткрытый клюв… ботинки, скользящие по грязному льду. Олеся испуганно дёрнулась в комнату, про себя неожиданно отметив, что прежнего ужаса больше нет. Не то, чтобы совсем… это был «страх по привычке». Не так уж и страшно, короче — если разобраться. Как это Deathtalker называл? Пофигизм, что ли… нет, не то.

Олеся включила компьютер, забегала по клавишам пальцами.

«Пытаюсь понять, чего я боюсь. Я билась над этой мыслью несколько недель… и так и не пришла ни к чему. Наверное, я боюсь боли. Или отсроченной смерти. Или действительно признать себе, что я никчёмна и не нужна никому, кроме родителей.

А что такое «нужна»? Это привязанность? Зависимость? Похожесть? Что толкает людей друг к другу, рождая «ты мне нужен»? Нужны глаза — чтобы видеть, уши — чтобы слышать, речь — говорить, руки — брать, ноги — бежать. Мозги нужны — чтобы выжить. Вывод: люди нужны друг другу лишь затем, чтобы заменить то, чего другому не хватает. А если у человека всё есть? Если он полноценен и самодостаточен? Зачем ему кто-то другой? Зачем к нему прилетают вороны?

Я приспособилась. Я почти адаптирована к миру. Не нуждаюсь в слухе и речи. Сеть — способ говорить. Я даже работу нашла себе тут… На улице можно сообщения набирать на мобильном. Если НАДО — можно суметь. И никто не нужен, в принципе.

Нужны ли мне люди? Не знаю. Наверное. Я им — нет. Я обуза обществу, это правда. Инвалид. Урод. Со мной прикольно бывало потрепаться в аське, но как скоро меня забудут те, с кем я общалась? А ведь скоро.

Если всё зря, зачем к людям прилетают вороны? Кто придумал искусственный термин «любовь»? Что это такое? Зачем? Я читала, что дети получаются и без любви. Зачем тогда БОГ придумал такую жестокость? Неужели нельзя без страха умереть, не через отмерянное время от кровопотери и боли?

Мила утверждает, что раньше любовь появлялась в людях сама по себе. Её никто не впихивал в тело хирургическим клювом. Она просто ПОЯВЛЯЛАСЬ. Без страха. Без жестокого «или-или». А потом она вдруг пропала, и вроде как БОГ нашёл способ ВОТ ТАК её вернуть. Зачем? Я у него спрашивала. Он не отвечает. Отшучивается, как всегда. Или отделывается фразой «не груби мне, Олеся».

Не было никакой любви. Это просто изощрённый способ избавить человечество от ненужных элементов. Уродов. Воронья эволюция, противоестественный отбор…

Чёрт, у меня не получается связно мыслить. Наверное, это доступно только тем, кто умеет говорить словами…

А я пойду сегодня вечером выгуливать своего пса. Потому что надоело бояться того, чего никогда не было.»

Соединение установлено. Избранное. Дневники. Добавить.

* * *

Алексей (10:17): Здравствуй, Тихая. Поговоришь с незнакомцем?

Тихая (10:19): Ты кто и откуда?

Алексей (10:19): Читаю регулярно твои дневники.

Тихая (10:20): Ну и что?

Алексей (10:21): Зацепила ты меня, девочка.

Тихая (10:22): Я не стараюсь «зацепить». Иногда возникает потребность излить душу неизвестно кому.

Алексей (10:23): Эффект исповеди. Слышал. Ты и по жизни такая? Или просто сейчас неважный период?

Тихая (10:25): Не просили — не лезь.

Алексей (10:26): Извини. Не хотел обидеть.

Тихая (10:28): Да, я такая по жизни. Чего тебе ещё?

Алексей (10:29): На улицу-то вышла?

Тихая (10: 30): Вышла.

Алексей (10:31): Ну ведь ничего не случилось, верно?

Тихая (10:32): Верно.

Алексей (10:33): Не боишься больше?

Тихая (10:35): Боюсь. Но бояться не обязательно только дома.

Алексей (10:40): Знаешь, мы все чего-то боимся. Только жизнь продолжается. Я именно это хочу тебе сказать. Страх — это нормально. Это свойство живого и одушевлённого. Но всегда есть место надежде. Надо уметь отвлекаться и не пасовать перед трудностями.

Тихая (10:42): Ты мне мораль решил прочесть?

Алексей (10:45): Извини, не тот тон выбрал, наверное. Ты не одна, девочка. Рядом люди. И зря ты думаешь, что никто тебя не любит. Любят не за внешность, причёску и красивую грудь. Это чушь. Любят то, что в душе твоей. А у тебя она есть. Живее, чем у многих красавиц и красавцев.

Тихая (10:46): Ты священник, что ли?

Алексей (10:47):     :) Нет.

Тихая (10:47): Тогда не надо о душе. Раз не по профилю.

Алексей (10:48): Могу о теле, раз тебе это ближе. А мне по профилю.

Тихая (10:49): Все вы дураки.

* * *

Юлиус закапывал кость. Серьёзно по-собачьи хмурился, елозил мордой по свежевыкопанной ямке, делал вид, что он прямо-таки охотничья собака, учуявшая в норе добычу. При Юликовых размерах это было до неприличия смешно. Олеся сидела в одиночестве на лавке, улыбалась и качала носком грязного ботинка. Ночью шёл дождь, и Олеся до утра провела на подоконнике, открыв форточку и вдыхая сырой, свежий запах. В лужах под окнами дрожали блики фонарей, ветреной рябью пробегали отблески фар вымытых авто. «Весенние дожди не похожи на другие», — думала Олеся, наблюдая за прогуливающимся по краю лужи голубем, — «В них очищенье. Нежность непонятная… непонятая. Как кошка котёнка вылизывает… они так освящают город. Они меняю всё… будто смотришь книжку старинную, где страницы калькой прозрачной переложены. Вроде и под калькой всё видно, но если перевернуть её — открываются иные детали, другие краски. Весенние ручьи — это кровь, бегущая по венам-улицам».

Прошла соседка. Наградила девушку угрюмым, злым взглядом — просто так, за непохожесть. Олеся снова вспомнила, какое место общество отвело ей в этой жизни, и нахохлилась, поджав губы. Зыркнула исподлобья на стайку курящих школьниц-старшеклассниц чуть поодаль: запах табака и дешёвого парфюма всколыхнул забывшееся было раздражение. Задержала взгляд на ярко напомаженных губах, пергидрольных затейливо уложенных локонах, стройных ногах в сапожках на высоком каблуке. Поёжилась от внезапного холода, натянула поглубже на уши простенькую шапочку. Краситься, что ли, начать? Решительно покачала головой: ага, самый возраст для постижения основ макияжа — двадцать два года. Остынь, Олеся. Вспомни про шрам над бровью. Ты тогда тоже хотела быть, как все. Как раньше. Тянулась к людям, уродец доверчивый…

Хватит шрамов.

Встала, почистила ботинки об порог подъезда, повозила ногами в мелкой чистой лужице. Пора бы и домой. Как бы убедить увлечённого делом Юлиуса следовать за собой без боя?

Размышляя о том, что нормальные люди собакам свистят, Олеся шла через двор. Смотрела под ноги, на едва-едва начинающие пробиваться робкие блёкло-зелёные росточки. Старалась не наступить, не потревожить. Увлеклась, не заметила, что пёс бросил своё излюбленное занятие и куда-то исчез. Олеся поискала его глазами: вот он, красавец грязный, стоит на задних лапах, опершись передними на груду сваленных в углу двора ящиков. Подошла решительно, прицепила поводок к ошейнику… и глаза подняла случайно.

Ворона. Та самая. Олеся не могла ошибиться. Тускло блестят глаза-пуговицы, ветерок ерошит цыпляче-нежный серый пушок, проволочные когти угольно-чёрных лап дырявят картонный ящик, на котором устроилась механическая птица. Чуть поворачивая голову, рассматривает ворона маленького чёрного спаниеля. Будто бы и не видит остолбеневшую Олесю.

— Ты-ы… — неожиданно вырвалось у девушки. Или просто подумалось?

Ворона дёрнула головой, переключаясь с одного объекта внимания на другой. Юлиус принялся прыгать и тянуть поводок, пытаясь достать птицу. Лаял — для Олеси беззвучно. Девушка не сводила с вороны глаз. Частило дыхание. Ладони стали горячими и мокрыми, ремешок поводка врезался в запястье. Олеся медленно подняла руку.

«Не надо. Уходи», — прожестикулировала.

Птица распахнула клюв и хищно подалась вперёд. Олеся испуганно отшатнулась, беспомощно моргая короткими ненакрашенными ресницами. «Они языка жестов не понимают», — возникла где-то на границе сознания глупая мысль.

— Н-не-ее на-д-о, — проговорила девушка.

Рука будто против воли сама расстегнула «молнию» на куртке. Ворона серым ядром толкнула в грудь, Олеся почувствовала острое, холодное и резко-болезненное — как алая вспышка. Солнце собралось в серую точку, взорвавшуюся ослепительным багрянцем. Воздух вырвался из пересохшего горла отчаянным смерчем. Края мира лизнуло холодное пламя, смерч утянул его в чёрный провал Олесиных остановившихся зрачков.

…Спустя несколько минут её привели в чувства, кто-то из соседей побежал за мамой, кто-то принёс воды. Кто-то тряс Олеську за плечи, что-то спрашивали, потом ещё кто-то подсунул мобильник, заметив, что девушка пытается что-то сказать, но не может.

«SKOLKO ONA SKAZALA?» — с трудом набрала Олеся непослушными пальцами.

«43 CHASA» — набила в ответ женщина в кричаще-красном берете.

Юлиус невдалеке с ненавистью трепал что-то бесформенное. Ветер гонял по двору младенчески-нежный серый пух.

* * *

Мила (13:29): Олеся, где ты? Что случилось?

Пользователь не в Сети. Сообщение будет доставлено, когда состояние пользователя станет «В Сети».

* * *

Родители боялись оставлять её одну даже на десять минут. Постоянно что-то спрашивали, с тревогой заглядывая в бледное лицо, мама предлагала врача вызвать. Отец тайком, думая, что Олеся не видит, скомкал дочерину кофту с дырой слева на груди и выбросил её в мусоропровод. А она заметила. Написала на бумажке: «Я бы заштопала, зачем?», поглядела с пугающей, непонятной укоризной. Спокойная до невероятного. Как будто ничего и не было. Тихая, как перед бурей. У мамы на лице читалось: «Лучше бы ты плакала…», отец напряжённо курил одну за другой вонючие сигареты, напрочь забыв, что Олеся не любит табачного дыма.

Пёс печально выглядывал из-под кресла.

Олеся ходила по квартире, переставляла с места на место книги, то задёргивала, то раскрывала шторы, несколько раз садилась вязать… до пяти утра. Потом, убедившись в том, что усталая мама уснула в кресле, не дождавшись, пока её сменит на «дежурстве» спящий в соседней комнате отец, разделась перед зеркалом и бездумно уставилась на аккуратную круглую ранку над левой грудью.

С небольшую монету. Кровь запеклась сразу же, как только… Эти ранки ни у кого не кровоточат. И почти не болят. Только пробитое насквозь сердце иногда ёкает — время отмеряет. Чем ближе Срок, тем чаще. А потом ранка разойдётся, и жизнь толчками выплеснется из тебя вон. Если не найдёшь того, под чьей ладонью это воронья метка исчезнет бесследно.

«Так не бывает. Это сон. Надо проснуться. Это не со мной. У меня всё в порядке. Я просто сплю и мне мерещится всякая ерунда. Такого не может быть. Надо проснуться.

Почему мне не страшно? Я действительно сплю…»

Олеся оделась, прошла на кухню, включила чайник. Приплёлся сонный Юлик, зевая, подошёл к хозяйке, за что-то извиняясь, повилял коротким обрубочком хвоста. Девушка погладила его, взяла на руки. Юлиус принялся лизать ей пальцы, потом лицо… От чёрных завитков шерсти отчаянно пахло псиной. Не противно, а по-родному. По-дружески так… сочувствующе, понимающе.

Над бровью пса налипло что-то светлое. Олеся подцепила пальцами, зачем-то поднесла к глазам… Пёрышко. Маленькая серая пушинка. Судорогой вывернуло руки, швырнуло на пол, коленями острыми больно… сердце задёргалось, понеслось, запульсировало в висках колючим чёрным льдом. Ужас рвал тесную грудную клетку, хотелось кричать словами… и сил не было оторвать взгляд обезумевших глаз от словно зависшей в воздухе пушинки.

Мама влетела в кухню, практически упала на Олесю, обняла, как крыльями, руками накрыв. Молнией воспоминание детское полоснуло: дождь, хлёсткий, упругий — как вода из душа, — а мама стоит над маленькой Олеськой, мокрая-мокрая, закрыть собой пытается, будто детёныша, кофточкой тоненькой, лиловой…

Рот зажимала, понимая, что кричит. Не помогало. У мамы в глазах ужас плескался, почти через край… Она говорила что-то, но Олеся не могла сосредоточиться, чтобы понять — что же. Отец испуганный совал блокнот и карандаш, но руки плясали, отмахиваясь от невидимой уже серой пушинки, не могли, не хотели держать... «Скорая» приехала, быстро Олесю на диван уложили, холодное что-то пустили по вене. На лицах медиков читалась обыденность. О чём-то говорили с родителями, те отказывались. Олеся равнодушно дышала, уставившись в пространство потолка обесцвеченным, бессмысленным взглядом. Подумалось: проводить надо. Встала, вышла в коридор. Не заметила, как рубашка на груди распахнулась. Руками сказала «Спасибо. До свидания»… фельдшер пожилой скользнул по Олесиному неприкрытому телу глазами и, нахмурившись, отвернулся.

Юлиус виновато носил по коридору мячик.

Спала до десяти утра.

Мама на работу не пошла, осталась с Олесей дома. Пыталась говорить за завтраком. Олеся пыталась отвечать, потом попросила калькулятор.

— Тебе зачем? — насторожилась мама.

«Хочу посчитать, сколько у меня времени осталось», — написала Олеся на пачке из-под молока.

— Не дам, — сказала мама твёрдо.

Олеся считала на пальцах. Пять часов вечера — десять утра… сорок три… минус семнадцать… Выходило, что двадцать шесть. Полдень завтрашнего дня. «Мама, что мне делать?» — прожестикулировала Олеся отчаянно.

Мамино лицо дрожало и расплывалось Олесиными слезами. Трудно было читать по губам. «Мало осталось… где-то рядом… кто дорог, кому дорога… вспомни…» Упрямо покачала головой. Кому дорога? Смешно. Вам с папой. Кто дорог? Вы с папой. И Юлик.

— А друзья?

Задумалась ненадолго. Встала. Прошла в комнату, включила компьютер.

* * *

Тихая (10:22): Вчера ко мне прилетала ворона. Она оставила мне 43 часа, сейчас уже 26. мне страшно, я не знаю, где и кого искать. Может быть, это ты? Я разошлю это сообщение каждому из вас — тех, с кем я общаюсь. Я тебя прошу — ответь. Если ворона прилетала и к тебе… вчера, в пять вечера… Найди меня. Я не хочу умирать. И ты, думаю, тоже. Пожалуйста. Напиши мне СМСку. Номер мобильника вот…

Я пойду искать тебя на улицу. Так ближе. Так возрастает «может быть».

* * *

«Я всё равно уйду», — повторяла Олеся одно и то же уже в сотый раз — даже руки устали, — «Мама, время теряю».

— Олесенька, ну куда ты? — мама плакала, целовала Олеськины щёки, нос, глаза, — Девочка моя, куда я тебя отпущу?

Девушка высвободилась из материнских рук, взяла со стола лист бумаги и ручку. «Мама, дома я обречена. И никто ничего не сможет сделать. На улице я могу хотя бы найти кого-то… вдруг… Шанс есть, понимаешь?»

«А если я тебя больше никогда не увижу?» — написала мама пляшущим нервным почерком, — «Олеся, как мне быть?»

— От–пууу-ти… — проговорила Олеся.

Собиралась — в глаза матери не смотрела. Слишком страшно. И так знала, что не вернётся. Врала. Просто… не у мамы с отцом на руках чтобы… Забиться бы куда-нибудь. Как уходят кошки и собаки, когда чувствуют, что пора. Никого не напрягать сверх должного.

«Ну что я могу ещё сделать, что?..»

У двери мама остановила. Обняла, расплакалась. У Олеси в горле стоял ком какой-то муторной гадости. Щекотало нос слезами. Почти силой маму оттолкнула, вылетела на лестницу. Чуть не споткнулась об Юлика. Пёс моргал жалобно и к ботинкам жался. Олеся подхватила его под мышку и бегом из подъезда бросилась. Ступеньки, диагональ дорожки через двор…

Город обрушился чувством небывалого одиночества, ледяной безнадёжности и незащищённости. Сотни людей, спешащих мимо по своим делам. Запах авто — десятков железных огромных жуков, обдающих на бегу мелкой взвесью грязи и ощущения смертельной опасности. Стекло витрин, отражающих огромный мир, множащих его до безумия. Чахлые деревца — словно забытые детали декораций из другого спектакля. Хаос. Неподвластная устоявшемуся внутреннему ритму суматоха, безумная пляска, головокружение…

Олеся закрыла глаза и присела на корточки посреди тротуара. Глубоко дышать. Сейчас пройдёт. Вспомнить бы, когда она выходила за пределы своего двора последний раз… Поездки с отцом и мамой за город не в счёт… А ведь и не выходила почти, получается.

…Железная стена гаража, острые ржавые заусенцы рванули нежную кожу лопатки сквозь тонкое платьишко. Первый удар палки пришёлся по скрещенным рукам, защищающим личико, залитое слезами. Второй пропустила, потом на землю сбили, запинали ботинками, кроссовочками, туфельками…

Вкус земли, в рот набившейся, навсегда запомнился. Скрипел на стиснутых зубах — не песок, именно вкус. Дрянь, горечь и собачье дерьмо. Счастливое детство…

Юлиус дёрнулся, замолотил лапами, пытаясь высвободиться и спуститься с хозяйских колен на тротуар. Олеся глубоко вдохнула и открыла глаза. Всё тот же людской поток и снующие жуки машин. Куда идти? Где искать? Кого?..

Побрела по улице, вглядываясь в фотографии-лица спешащих по своим делам прохожих. Ведь где-то рядом… совсем рядом, раз дано так мало времени! Должно тянуть друг к другу, вести интуитивно… должно. Приглядись, Олеся. Внимательнее. Ты должна почувствовать. Угадать. Иди. Ищи.

Кого?..

Сколько людей… все незнакомые, отстранённые, чужеродные. Страшно. Хоть и взрослая, а страшно по-детски. Потерянность, забивающая всё своим присутствием. Хорошая спутница в поиске. Надо хотя бы примерно знать, что ищешь, кого, должна быть зацепочка…

Кого?..

Перехватило дыхание. Вновь навалился страх — тяжёлый и горячий. Как она скажет? Если он ищет её — как она услышит? Кто он? Как найти? Снова завертелась карусель «как, где, кого»… Собака ориентируется на нюх. На что уповать Олесе?

Вытащила мобильник, набрала смс, отправила БОГу короткое: «Подскажи!». Ответ пришёл почти сразу: «Иди». Или это «иди ты»? Олеся с трудом подавила в себе желание швырнуть телефон на тротуар. Хотелось плакать. От злости и отчаяния. Потом пришло желание просто броситься под машину. Но Юлик таращился карими вишенками и вилял хвостом. Оставить друга?.. Нет. Кивнула псу головой — идём.

Олеся шла сквозь людской поток, изредка ловя на себе случайные взгляды. Что-то вздрагивало внутри: а вдруг? Вздувалось парусом… и почти тут же опадало. Не тот… не та… не тот… Хотелось крикнуть: «Где ты?»… но моглось. Так только в кино… получалось всё сразу, само по себе. А это жизнь. Что делать? Что?!..

Через два часа она поняла, что назад не вернётся. Не захочет и не сможет.

* * *

Река с высоты моста казалась асфальтовой. Серая, неподвижная, твёрдая, суровая. Изредка проезжали мимо какие-то коробки, пакеты, разный мусор. Как живые, подумала Олеся, провожая взглядом увлекаемую течением пластмассовую голую куклу. Река гипнотизировала. Веки наливались свинцом, хотелось каплей лететь вниз…

Спустилась по замусоренной лестнице к самой воде. Погрозила пальцем сунувшемуся было попить Юлиусу: нельзя, грязная же! Пёс обиделся, отошёл и уселся, ссутулившись, неподалёку. Сделал вид, что ему всё равно.

Олеся встала на колени, протянула руку к холодной коже реки. Вода скользнула, обдав сыростью, оставила на кончиках пальцев тяжёлые капли, и не спеша зазмеилась дальше. Удивлённая равнодушием потока, Олеся закатала рукав куртки и засунула в воду руку до середины предплечья. Стиснула зубы, ждала, когда занемеет… Течение проволокло мимо здоровенную корягу. На коряге сидели вороны. Обычные. Увидели Олесю, одновременно поднялись в воздух и улетели.

«Воронье пугало», — вспыхнуло в памяти обидное прозвище. Если бы так… ни одна бы не сунулась! Не посмела бы…

Отчаяние взвихрилось, обожгло куда сильнее холодной воды в реке, неожиданно придав силы. Олеська встряхнулась, обтёрла покрасневшую руку об джинсы, кивнула Юлиусу и помчалась из-под моста наверх.

Людской поток подхватил, увлекая за собой. Захлебнулась внезапным, осознанным, острым… забилась, заметалась. То к одному, то к другому прохожему бросалась, в глаза заглядывая, плача, давясь горечью отчаянной… Кружился перед глазами калейдоскоп лиц, татататата сердце в ушах колотилось — слышала же! Слышала! Пёс под ногами прыгал, не понимал никак, что с хозяйкой… А её просто не видели. Брезгливо губы ломая, отворачивались и дальше шли.

«Взгляните же на меня! Пожалуйста! Просто посмотрите! Я здесь, я есть! Люди! Ведь кто-то из вас так же обречён, как и я! Помогите! Я жить хочу, понимаете? Я, уродец жалкий, грязь под ногтями нормальных, здоровых вас… я тоже хочу жить! Ущербно, замкнуто, неинтересно… я хочу!!! Как угодно, только жить!.. Посмотрите на меня! Мне осталось меньше суток… Я ищу… может, вы знаете… кого…Вы же наверняка его знаете, хоть кто-то из вас! Помогите! Умоляю…»

Финал был предсказуем. Олеську оттолкнули, она упала, расплакалась, потом приехали доблестные стражи порядка… Запихали отчаянно вырывающуюся девушку в машину и отвезли в участок, где посадили в тесную комнату с дурно пахнущим людом.

Олеся забилась в самый отдалённый от основной массы народа угол, сжалась. Где сейчас Юлик? Что теперь с ним будет? Что будет с ней? Сколько осталось ЕГО — бесполезного, ускользающего?..

По грязной сырой стене одна за другой скатывались капли. В камере было холодно, кто-то тряс Олесю за плечо, тянул за куртку… она не обращала внимания, свернувшись в угрюмый комок и тупо наблюдая за каплями на стене. Бесполезно всё. Пришла. Сюда надо было идти, да, БОГ? Зачем? За что? Тебе смешно, забавляет, да? Замечательную ты придумал игрушку: «загони человечка в мышеловку и посмотри, как тот перестаёт дёргаться»! Смотри. Смотри. Развлекайся, ублюдок, недотворец…

Отчаяние мешалось с грязью, слёзы — с кровью на ободранных костяшках пальцев. Олеся легла на бетонный пол, распласталась. Было абсолютно всё равно, что лежишь щекой в лужице, пахнущей ржавчиной, что по полу гуляет сквозняк, что куртка задралась, открыв голую спину. Перед глазами стоял Юлик — весело помахивающий хвостом, в зубах яркий мячик… В груди ворочалось горячее и тяжёлое.

Неизвестно, сколько прошло времени, прежде чем Олесю подняли и вывели из камеры. Привели в какой-то кабинет, где усатый коренастый мужчина в форме принялся что-то спрашивать. Олеся смотрела сквозь него — как рыба в аквариуме. Молчала.

«Ты меня понимаешь?» — написал усатый на листе бумаги.

«Нет», — ответила Олеся руками.

Брови мужчины удивлённо поползли вверх, он пожал плечами, посмотрел на девушку с плохо скрываемым сочувствием, снова взялся за ручку и бумагу. «Как тебя зовут, где ты живёшь?»

«Олеся».

«Адрес?»

«Я не помню», — соврала она.

«Что произошло?»

«Где моя собака?»

Усатый покачал головой. «Понятия не имею, Олеся. Так что с тобой произошло?»

Ничего, хотела ответить она, просто меня повязали менты, когда… когда… Это у вас спрашивать надо, что произошло.

Уставилась на выжженное на столешнице пятнышко. Сглотнула. Поморщилась от резкой боли в груди, ссутулилась.

«Олеся, я помочь хочу. Но не знаю, как. Давай налаживать контакт, а?» — написал усатый.

«Что я такого сделала?» — накарябала Олеся внезапно ставшей непонятно-слабой рукой, — «За что меня сюда приволокли?»

«Люди на улице приняли тебя за сумасшедшую. Их можно понять, учитывая твоё поведение. Ты помнишь?»

Она кивнула. Помню… а что толку? Задумалась на мгновение: рассказать или нет…

«Можешь объяснить, что произошло? Ты потерялась? Тебе плохо? У тебя ведь родные есть? Как с ними связаться?»

Олеська молча встала из-за стола, сняла куртку, расстегнула рубашку. Усатый глядел недоумённо. Уши у него были красные.

— Смо-от-ри, — разлепила губы Олеся, обнажая левую грудь.

По столешнице ползала муха. Медленно так и бесцельно. С карандаша до кипы бумаг, потом по рукаву усатого. Олеся зацепилась взглядом за часы на запястье, как бы отделённого от тела белой манжетой, да так и не смогла отвести глаз. Стрелки показывали восемь. Восемь утра.

* * *

Неудивительно, что её моментально отпустили. Как смертельно больную. Она, наверное, таковой и являлась по определению… Странно было смотреть на доблестных стражей порядка: растерянные лица, все старательно глаза отводят… Её даже попытались накормить бутербродами и напоить чаем. От бутербродов Олеся отказалась, чая немного отпила — сушило губы.

На ступеньках отделения милиции, в которое её привезли, сидел мокрый, грязный трясущийся Юлик. Увидел Олеську, под ноги бросился, заплакал неслышно, заскулил. Девушка взяла пса на руки, зарылась лицом в спутанную шерсть. От спаниеля пахло мазутом и помойкой, он лизал Олесе лицо, пальцы, жаловался… Олеся плакала. Долго стояла на крыльце, решалась. Вернулась в отделение, нашла усатого, с которым общалась. Набрала на извлечённом из кармана мобильнике: «Пожалуйста, отправьте Юлика домой. Вот адрес… А со мной он пропадёт. Пожалуйста. Отвезите его маме… или позвоните ей. Можете?» Усатый кивнул.

— А ты? — прочла Олеся по губам.

«Я не вернусь. Не хочу, чтобы они видели».

Мужчина понимающе кивнул.

— Сколько осталось?

Олеся показала четыре пальца. Подумала. Загнула один. Усатый помрачнел, взглянул куда-то за окно. Взял у девушки из рук пса. Олеся написала на уголке какой-то газеты домашний телефон и имя мамы, и быстро ушла, не глядя ни на Юлиуса, ни на мужчину.

* * *

Боль нарастала с каждой минутой. Мешала думать. Мешала дышать. Только гнала вперёд резкими ударами — словно кнут.

Надо отвлечься, думала Олеся, надо, нужно, необходимо… Думать. Вспоминать. Не чувствовать, игнорировать боль. Где-то читала, что помогает вспоминать хорошее и глубоко дышать. Дышать… как же больно…

Мама… мама будет плакать, когда привезут Юлика. Мама, прости и постарайся понять. Мне, надеюсь, гораздо больнее, родная. Я вас с папой люблю… очень. И просто не хочу… да ты знаешь.

О чём жалеть? О том, что так и не съездила на море? Море… помню, что оно шумит. Шу-мит… ощущение от этого звука, ну? Когда рукой скользишь по волнистой ткани… не шёлк, что-то более грубое. Но и не шерсть.

Шерстяное одеяло… маленькая комнатка, солнце на низком потолке играет бликами, вкус тёплого парного молока, бабушка, лето. Травы пахнут так, что купаться можно в этом густом аромате. Если долго-долго брести по лугу, ладонью встречая колокольчики, ромашки, смешные метёлочки тимофеевки… а потом откинуться навзничь, нырнуть в зелёные глубины… Хочется земляники. Или смородины. Или увидеть божью коровку…

О чём сейчас думает тот, которому осталось столько же, сколько и мне? Пытался ли он… хоть как-то? Где он сейчас? Не найти уже… а может, он сделал то же, что и тот мужчина в моём далёком детстве? Может, его уже нет.. а я почему-то…

Споткнулась. Грянулась об тротуар обеими коленками. Сердце отозвалось в каждой клетке тела острой холодной вспышкой. Олеся медленно-медленно поднялась, кто-то подал ей руку, помог… какая разница, кто и зачем. Отойдите. Нет меня уже. И никогда не было…

Доковыляла до скамейки, села. Мобильник показывал, что сообщений и звонков не было. Время… Десять пятьдесят три. Ещё примерно час…

В груди трепыхнулась огромная рыбина. Ударила в рёбра сильным, толстым хвостом. Во рту стало солоно. Олеся поняла, что встать может с трудом. И что нет больше смысла вставать, идти… всё. Давным-давно нет. Надо было остаться в камере. Уснуть… может, умерла бы во сне. Хотя нет. Спать с такой болью… БОГ, ты ублюдок. Ты скотина… Кому ты нужен вообще… зачем в тебя верить, говорить с тобой? Зачем ты вообще людям отвечаешь? Ты же просто морочишь всем головы… Не даёшь ни шансов, ни ответов. Какой из тебя спаситель, защитник… Ты просто ненормальный кукловод. Всё никак не наиграешься в театр марионеток…

ЕСЛИ ТЫ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ, ПОЧЕМУ ТОГДА Я СЕЙЧАС УМИРАЮ? ЭТО — ЛЮБОВЬ? ЭТО ТО, ЧТО ТЫ ВОПЛОЩАЕШЬ В МИРЕ?..

— Олеся, — окликнул её негромкий мужской голос. Именно окликнул.

Рядом с ней на скамейке сидела ворона. Из тех самых, уже не страшных. Ветерок топорщил серый пух, и ворона будто шла рябью — как изображение на телеэкране.

— У тебя ещё час, — сообщила ворона.

«Я не верю. Ничего уже не изменить», — сказала девушка про себя, не сомневаясь, что механическая птица её услышит.

— Используй то, что тебе дано.

«Иди ты… гуманист поганый», — усмехнулась девушка углами рта. Ресницы опять стали мокрыми. — «Интересный облик. Поставь себе на аватару в Сети».

— Зачем? У меня этих аватаров… ты периодически общаешься с двумя из них. Даже не подозревая, что это — Я.

«Оставь меня в покое. Ты не нужен и абсолютно бесполезен. Ты всего лишь сгусток информационного вранья и иллюзий».

— Зря ты так. Вспомни, когда ты последний раз читала сказки?

«Не всё ли равно…»

— Рано опускаешь крылья. Шанс есть всегда.

«Ты мне его не дал».

— Может, ты его не заметила? — в голосе скользнула странная интонация… Олеся уже не помнила, какая, как называется…

«Уйди. Хватит издеваться», — устало подумала девушка, — «Мне больно…»

— Если ты так настроена, попытаюсь тебя утешить: будет ещё больнее, но осталось недолго. Куртку расстегни. Посмотри.

Рубашка слева на груди начала пропитываться красным. Пока маленькое пятнышко… Перехватило дыхание, мир перед глазами качнулся. Боль взмахнула похожими на линялые тряпки крыльями и рассмеялась:

— Пугало воронье… всё бы тебе лёгких путей!

…— Девушка! Девушка, Вам плохо?

Олеся почти не чувствовала, как её подняли со скамьи, перенесли в машину. Где-то на уровне подсознания мелькнул запах лекарств, проплыло испуганное женское лицо. Накрыла новая волна — жгучая, пульсирующая в сбивчивом ритме, с каждой секундой затягивающая в душный тугой кокон всё глубже…

* * *

— Трудно поверить, что завтра суббота. Эта неделя тянется и тянется… — Максим отхлебнул из чашки остывший чай, — В кои-то веки я не дежурю оба выходных! Лёш, ты спишь что ли?

— Нет… — глухо прозвучало из угла дежурки, — Слушаю.

Максим нахмурился, почесал переносицу.

— С тобой всё нормально? С утра какой-то…

— Не волнуйся. Что-то с желудком, наверное.

— Ладно! — Максим подошёл, похлопал друга по плечу, — До конца твоего рабочего дня осталось полтора часа. Пойдёшь домой, поспишь…

В дверь дежурки деликатно постучали, заглянула медсестра:

— Из приёмного звонили. Очередной «воронёнок»… Просили побыстрее.

— Идём, — проворчал Максим, — Пошли, Алексей. Нам с тобой предстоит ещё одна заведомо провальная попытка вытащить человека с того света.

Не дожидаясь друга, Максим вышел из дежурки и заспешил к оперблоку. «Воронёнок»… всё равно что открытая рана сердца. Только ушивать бесполезно: края расползутся, человек на глазах истечёт кровью. И что пытаться?.. Все знают, что это бесполезно, но всё равно «скорая» упорно подбирает бедняг на улице и свозит сюда. И снова эти безумные от боли глаза, жизнь по минутам… и всё. Забрызганная кровью реанимационная бригада, матерящиеся хирурги, очередное свидетельство о смерти, поиски родственников погибшего «воронёнка», женские слёзы, отчаяние... Редко таких привозят, но… Замечательное окончание рабочей недели, ничего не попишешь.

У входа в оперблок встретилась фельдшер. Марина, кажется?..

— Ну, что там? — сухо спросил Максим, заранее зная ответ.

— Девочка, — коротко ответила фельдшер и отвернулась.

Мимо пробежала санитарка, унося перепачканную в крови одежду. «Безнадёжно», — подумал Максим, толкая плечом тяжёлую дверь.

Девчонка была худенькая и плоская, как пацан. И серого цвета — не то от кровопотери, не то от грязи, покрывающей лицо и руки. Пока в сознании. Ртом дышит, хватает воздух, как рыбёшка. Вяло пытается отпихнуть суетящихся вокруг врачей. Глупая, даже обезболить не позволяет…

Максим подошёл, прижал девчонкину руку к поверхности стола. Заодно взглянул на воронью метку: маленькая ранка словно разевала алую хищную пасть, выплёвывая тёплую кровь. Такое уже не затампонируешь, чёрт… Эх, бедолага.

— Слушай меня, — обратился он к девчонке, параллельно вводя в вену анальгетик, — Слушай. Всё будет хорошо. Только не мешай нам. Сейчас боль отпустит. Потерпи…

Девчонка шарила по лицам бессмысленным взглядом, стонала тихонько и сипло. Горло сорвала, догадался Максим, орала от боли… Накатила острая, тоскливая жалость. Умирает же. Чёртовы вороны… Бесполезно. Вот и хирурги поняли: только салфетки одну за другой меняют. И ничего более. А что тут сделаешь? Ну что?!

Сзади ощутимо ударили в плечо. Обернулся — Алексей. Белый, как стена. Нет… Как девчонка на столе. Еле стоит, на него, Макса, опираясь.

— Ты чего?.. — испуганно спросил Максим. И осёкся: у Алексея на груди слева пятно расплывалось. Яркое, алое.

— Её… Олеся?! — еле слышно.

Максима затрясло. А если?..

— Лёш… ну ты… давай-ка сюда, — что там надо? Просто коснуться? Память вообще не работает… Дружище, руки у тебя ледяные. Что ж ты молчал?!

Все присутствующие заворожено наблюдали, как под белыми-белыми пальцами рана на девчонкиной груди сама собой затягивается. Как расслабляется до сего сведённое болезненными судорогами тело. Как в глазах исчезает паника, уступая место чему-то иному…

— Олеська… дурочка… я ж чувствовал… а меня дежурить поставили… нашёл бы тебя… — голос дрожал, срывался. Потом он вспомнил: — Ты ж меня не слышишь… По губам читай, если можешь: всё хо-ро-шо. Я рядом. Живы…

Олеся удивлённо моргнула. Вгляделась в незнакомое лицо. И тихо-тихо, сама не веря в происходящее, отозвалась:

— Я тебя слышу...