Василий Ткачев. Хорошее отношение к собаке

Юра.

Наши дни. Место действия — скромная комната в городской квартире, где есть стол, диван, телевизор, телефон и большая плюшевая собака. На стене — портрет матери Юры.

Осторожный стук в дверь. Стук периодически повторяется, паузы между ним сокращаются.

Г о л о с Ю р ы. Ма-ма! Открой, ма-ма!.. Ма-ма!.. Ма-ма!..

И вдруг невидимый пока Юра начинает остервенело стучать в дверь, и вскоре он вместе с дверью влетает в комнату.

Ю р а. Дома! Я… дома? Или… где? (Встает). Что, больше нету СИЗО? Нету? Нету? Я там, значит, больше не живу? Хотя какая же там, в СИЗО, жизнь? А? (Ходит по комнате, заложив руки за спину — как в тесной камере, откуда только что вернулся). Наша квартира, кажется. Наша-а-а! А мама? Где… мама? (Ласково и нежно погладил лицо матери на портрете). Вот я и дома, мама. Прости… дверь выломал… домой очень хотелось… а ключа у меня нету… (Ставит дверь на прежнее место). К соседям звонил… тебя искал… никто не отвечает… везде закрыто… Не открывают… А сами в глазок смотрят… меня видят — и пугаются… не открывают… (Ходит по комнате, заложив руки за спину). Как же — Юра-зэк явился! Он сейчас, люди, очень опасный человек, он — людоед. Он пострашнее, чем атомная бомба. Чем Чернобыль. Сейчас мной, видать, будут детей пугать… вон, вон он идет, чудовище, грабитель, разбойник. Прячьтесь. Не показывайтесь. Заберет и будет кормить соломой. Нет, не заберет. Извините. У него, видите ли, мешка с собой нету. А в карманах — оружие: в карманах, мелюзга, и без вас всё занято. (Посмотрел через окно на улицу). Люди ходят. Машины ездят. Птицы поют. Ну, что делать будем, Юрка? (В движении). Кто нас где дожидается? И мамы нету. Может, в магазин ушла? (Замечает на столе письмо, разрывает конверт, читает). «Милый, любимый, если бы ты знал, как трудно мне после твоего отъезда, как скучно, одиноко… Сегодня ты — далеко, нас разделяют километры, но что значит расстояние, когда сердце полыхает невидимым пламенем, жаждет любви, надежды, веры. Ты — рядом, близко… И не сдержать всех чувств, которые охватили меня. Кажется, протяну руку — и снова обниму тебя. Закрою глаза — и ты стоишь передо мной, и я слышу твоё дыхание, такое тёплое и ласковое, до боли знакомое. И тогда хочется сказать полушепотом — тихо, чтобы это слово услышал только один ты: «Люблю!»

Сердце моё для тебя — настежь. Ты это знаешь. Ты зашёл. Надолго. Если не на всю жизнь.

На земле всегда светит солнце, и оно будет светить, пока есть ТЫ.

Мне всегда будет не хватать тебя.

Приходи почаще в мои сны и думы, будь там хозяином и самым желанным человеком!

… А где-то в голубизне неба поёт птичка — маленький комочек. Она поёт для нас с тобой. Наверно, про любовь, про чистоту чувств. Я прислушалась… И вдруг это птичье пение превратилось в твой голос: «Люблю… люблю… люблю…» Твой голос и сейчас звенит в моих ушах, а губы шепчут: «И я… и я… тебя люблю. Крепко. Как никого и никогда другого.»

Прости, может слишком искренни получилось у меня письмо к тебе. Но это не я писала, а влюблённая девушка… Влюблённым можно всё. Им только нельзя запретить говорить слово: «Люблю.»

Я его и говорю тебе, Юрочка: «Люб-лю!» Сегодня я другого слова не знаю… Прости, если что не так. Ирина.»

«Прости, если что не так.» А что тебе, Ирина, простить, когда всё так? (Глубоко вздохнул). Это ты мне прости. «После отъезда.» Да близко я был, близко-о! На Книжной. Есть, такая улица у нас. В центре города. И дом там — длинный, серый и тёмный. С маленькими окошечками под потолком. Туда всех, кто попался, отвозят и закрывают. Понятно теперь, чудачка, в каком отъезде я был? А ты и в самом деле поверила, что уехал в гости к брату на Урал. Да нет. Я, Ирина, совершил преступление. Семь месяцев дядьки и тётки разбирались, что к чему, а потом выпустили… Суд оправдал… посчитал суд, что нету моей вины… чист, получается… ангел… А зачем же меня… да-да, а зачем же меня семь месяцев в СИЗО держали? Неужели нельзя было раньше разобраться, виновен я или нет? Я же и говорил: нету, нету моей вины! Но кто меня, зэка, послушает? Я же семь месяцев не был человеком. Кем хочешь был… любой скотиной, только не человеком… Я вот думаю: а если бы следователя… или из суда кого хотя раз посадить на семь месяцев в СИЗО, в мою шкуру… чтобы почувствовали, каково там. Пусть бы попробовали. Ездят же на курсы повышения квалификации. Вот там — курсы… Для работы пригодилось бы. Только бы, может, побыстрее разобрались, кто прав, кто виноват… тогда бы и топливо было для автомашин… тогда бы и охраны хватало…

Звонок телефона. Юра потянулся к телефону, но … испугался его. Потом всё же взял трубку, осторожно поднёс её к уху.

(В трубку). Слушаю. Говорите. Говорите же удивительно, положили трубку. Что это… розыгрыш? Кто бы мог? Ирина? Но она бы не молчала. Какой смысл ей молчать? Удивительно. Приведу себя в порядок — и к ней. Вот будет сюрприз! (Вдруг). А что… а что если совсем не подходить к телефону? Идея! Жил же семь месяцев без него — и ничего, выдержал. Все новости старые газеты приносили… и новые иногда… А когда дождь за окном… или снег — тогда нас с большой радостью на прогулку выводили. И почему-то так получалось, что обязательно дождь лупил… вроде бы помыть нас хотел. Грязь всю смыть. А вши… клопы разные — тех нет, тех дождем не возьмёшь. (В движении). Одежду… смешно сказать… мыли в целлофановых пакетах… сорочку или брюки в целлофан, немного воды туда, кусочек мыла — и болтай… что-то будет…

Звонок телефона.

О! Снова! Я же слово дал… Так и быть, последний раз возьму. Если снова рот на замок — выдерну шнур. (Берёт трубку). Он слушает. Слушает, говорю, он! Да говорите же! Говорите-е-е! (Выдернул шнур). Они что — и здесь, дома, издеваться надо мной вздумали?! Хватит, что в следственном изоляторе, на Книжной, за человека не считали. (К портрету матери). Ты, мама, кого родила? Не знаешь? Удивляешься моему вопросу? Правда, смешно спрашивать об этом. Известно же кого — человека. Но я им, прости, не был… все семь месяцев… (В движении). Я там, на Книжной убедился в это. Сполна. Сейчас эта Книжная — как татуировка на теле… на всю жизнь с тобой… на всю… как служба в армии… как первый раз с девушкой согрешил… такое не забудется. Никогда. У нас там, послушай, мама, в следственном изоляторе собака была… Гришкой звали… А для чего? И ты не знаешь? Специально держали попкари… охранники. Чтобы нам, арестантам, показывать: смотрите, нелюди вы, смотрите, как мы хорошо относимся к собаке — не чета вам, отбросам общества. По правде говоря, Гришка — собака хорошая, она, если близко с тобой находится, и лизнуть пытается, только ей не дадут, оттащат человека от собаки. А собаке скажут — с упрёком: «Ты с кем связываешься? Друга нашла!» Хороший Гришка пес… Глаза нам мозолили им, Гришкой. Миша Лазюк не выдержал и искусал его… набросился, словно озверел, схватил за лапы, скрутил и давай кусать… А он, несчастный, скулит только, вырывается, а чтобы в ответ укусить — не решился… а он, Лазюк, оставил метки на теле у собаки… Позже уже, когда дурота прошла, решил у Гришки прощения попросить. Не простил. Отвернулся, съежился как-то, сжался весь Гришка, глаза закрыл… Собаки такого не прощают, не-е-ет. Такое простить может только человек. Выйдет, неделю поживёт на свободе и вся злость, что месяцами копилась на попкарей, пропадает — как и не было её, злости, ненависти… А сволочей там много. Чего только один Кривой стоит… И что интересно — чем меньшего роста попкарь, тем больше у него дерьма. Попал бы мне, гад! (Ударил кулаком по стене). Что… что это со мной? Нервы? Руки дрожат — как у алкоголика. Дрожат руки… дрожат… А стена только причём здесь? Она — нет, не виновата. Телефон молчит. Так ему и надо. Вот, диван… (Сел). Я уже и забыл, что люди на мягком спят. На кроватях. На диванах. И не по очереди, а как нормальные… Хм! Раз сколько приходилось и на вокзале ночевать. В камере и на вокзале. Да-да, я не оговорился. Это у двери, потому что не было где приткнуть голову. (Посмотрел в окно). Люди… Там — люди… Страшно! Страшно… к ним… А если снова дурак какой найдется, что-то ему не понравится… За воротник — и туда, а? Нет, нет, не-е-ет! (Закурил в движении). А где же мама? Мама, ты где? Я уже дома, ага. Знаю, что ты ждала. Ты мне часто снилась, мама. Ты и Иринка.

Лай собаки.

(Выглянул в окно). Лай такой, как у Гришки, а сам не похож. Шмакодявка. Хороший он человек, пёс Гришка… Да и разве же он виноват, что попкари заставляли его нас ненавидеть, людей, с издевкой, с пренебрежением смотреть на нас… У него, у Гришки, под ошейником всегда носовой платок был… когда сопли у Гришки появлялись, а он часто простужался, то брали платок и вытирали ему нос, а тогда снова платок на прежнее место — под ошейник. А Лазюк за то, что покусал собаку, пятнадцать суток отхватил. Будет знать, как собак кусать. (Снял портрет матери, поцеловал). Прости, мама. Прости. Я знаю — много горя тебе принёс, добавил седых волос. Если бы знал, что так получится — никогда бы не пошёл в то общежитие. Да я же и не виноват. Но я всё время для тебя — преступник. Даже и на суд не пришла. Это, может и хорошо, что не пришла. Мне бы тогда ещё труднее было — в глаза тебе смотреть пришлось бы. А это — трудно. Очень. Поверь. Да-да, бывают в жизни минуты, когда не совсем обязательно, чтобы мама была рядом… (Повесил портрет на прежнее место). Трудная у вас судьба, у матерей. Беда, что мы, дети, это понимаем всегда поздно — только тогда, наверно, когда сами становимся родителями. Или попадаем в такие вот ситуации, как и я… (Соединяет провода телефона). Нет, всё же без телефона сегодня никак нельзя. Не может быть, что загадочная личность на другом конце провода не отозвалась хотя бы одним словом. Заставлю! Моя возьмёт! Кто-то же хочет что-то сказать. Подожду. Мне торопиться уже некуда. Комната в квартире — это не комната в изоляторе. Одно окно здесь что значит! С непривычки — так и смотреть на белый свет страшно. Чтобы ценить ту жизнь, которая за окном, —— надо, получается, там, на Книжной, побывать. (Вспомнил о вещах). А вещи? Сумка-а! Про вещи я и забыл совсем. (Выбегает, возвращается с сумкой). А могли шустрики какие и ноги приделать. Или, покамест я там бродил из угла в угол, люди больше честными стали, праведными, а? (Выкладывает на стол вещи. К портрету матери). Спасибо, мама, за сало, за лук… не всё, видимо, доходило, когда же все кушать хотят… колорадские жуки, как с ними не воюй, свою долю на картошке все равно возьмут… так и на вахте. Да чего там говорить! Сало здорово выручало. Не зря его хохлы с большой буквы обещают писать. И нам, белорусам, надобно. Оно и жёлтое сало, оно и в Африке сало. Чифирили. Заварка не задерживалась. Кровь в жилах разогревали — стыла… замерзала малость кровь… двигались мало… Это — кипятильничек. Здорово выручал. Кипяток имелся всегда. Кружку, как дед на войне, обхватишь руками… и ладони греются… и такое впечатление, будто бы с тобой, мама, за руку подержалась… Обычно такие вещи, как кипятильничек, передаются в камере по наследству… переходят к тем, кто только что поступил… Пока им что-то принесут — жить-то как-то надо. Меня тоже выручали. А кипятильничек со мной. Так получилось, что вещи при мне. Никто не ожидал, что меня освободят, все думали, что дальше повезут… по этапу… А меня выпустили. И я больше в камеру не вернулся. Помнишь же, мама, мы с тобой этот кипятильничек покупали, вместе… с моей первой получки. Когда после школы на стройке работал. Там в бытовке розетка была… чаи гоняли, когда раствора не было. Кипятильничек вот и притянул из СИЗО. Если ещё в придачу и не бронхит… или астму. Капало или лилось… как на улице.

Звонок телефона.

(Подбежал, снял трубку. Определённое время молчит). Да, я. Привет. Какое письмо? А кто это, извините, со мной разговаривает? Да понимаю, что девушка. Не дед же беззубый. Ну всё же, кто со мной говорит? Да знаю, знаю уже, что мне предназначается письмо, и оно в ящике. Подруга Ирины? Алё! Алё! А где она сама? Где? По… подожди, не ложи трубку! Я прошу тебя! Умоляю! (Огорчённо, откровенно). Проститутка! (Выбегает. Возвращается с письмом, читает). И она меня похоронила, паскуда. Живьём в землю закопала. А сколько в верности клялась, в любви. А стоило малость поскользнуться — и куда всё девалось? Видали — её брата в милицейскую академию не возьмут, если наши отношения зайдут слишком далеко. Да глупости всё это, несуразица! (Взял плюшевую собачку). Давай я тебя Гришкой звать буду? А? Хочешь? Хорошее имя. А главное — ты хорошая собака, когда Гришкой будешь… (Поставил собаку на стол). Сейчас обедать будем. Что-нибудь сообразим пожевать. А Ирке — салют! (Снова взял письмо). Подождите, почерк же, кажется, не её! Такое впечатление, что её сначала связали, а потом заставили это письмо писать… Мысли её — почерк чужой. «Я, Юрочка, узнала от людей, на каком ты Урале гостишь у брата. Может, ты и добрый, может, самый и лучший, но я не могу заставить себя сказать: твой, Ирина, муж — зэк. Звучит противно. Нет. Нет. Не могу. Извини и прости.» (Порвал письмо, развеял клочья по комнате). В таком случае — ничего для истории! (В движении). А может так оно и лучше? Не декабристка. Не декабристка! Она бы всё равно тебе когда-нибудь изменила. Предала бы. Так лучше — сразу… (Включил магнитофон, плывёт музыка, а сам ходит по комнате, заложив руки за спину, —— как и каждый раз). Может, и не надо её винить, Иру? Даже если бы и был я на Урале, предположим, то не семь месяцев. За семь месяцев некоторые умудряются сегодня по семь раз жениться и развестись. (Вдруг резко выключил магнитофон). Хватит петь. Стыдно. Стыдно. Там, в камере, страдает от болезни Володя Шитиков… совсем больной… без лекарств… без еды… ему передачи не носят — нет кому… сирота… Ему — плохо, а я здесь расслушался…

Звонок телефона.

(Подбежал, схватил трубку). Слушаю! Да-да. Я понял, что это снова ты. Не ложи, пожалуйста, трубку. Расскажи мне, где Ирина, что и как. Почему она сама не позвонит? Что с ней случилось? Нет. Удивительно. В общежитии? Нет? А где же? (Строго). Как это не моё дело? Как это не моё? Ты думай, что говоришь! И вообще, ты на кого работаешь? На какую агентуру? Я не был виновен! Не был! И то, что в письме, вообще написано не ей. Понятно? Меня оправдали. Чего… зря? (Небольшая пауза). Оправдали меня! Тебе что, по слогам? Пойми же наконец! Нет, не поздно! Мне кажется, что Ирина рядом с тобой. Я слышу её дыхание. Не ври. Дай ей трубку. Дай трубку! Я прошу! Я люблю её. Только её. Одну. И больше никого. Кто… дурак? У тебя есть совесть ил нет? Душа — есть? Сердце? Ты хотя раз любила? Много раз… Тогда понятно. На мне, кстати, клейма нет, что я там был. Если бы я был негодяем, то сам просил бы, чтобы мне выжгли на лбу то слово, которое ты сплюнуть хочешь — «зэк». А так нету причины… Я слышу смех Ирины… Это она… Она что — тоже пьяная? Я у тебя спрашиваю, стерва? С кем вы? Где? Алё! Алё! Алё! (Положил трубку, в движении). Ирина, значит, зря времени не теряла. Молодчина. А больше и сказать нет чего. (Взял письмо, читает). «Сердце моё для тебя — настежь. Ты это знаешь. Ты зашёл. Надолго. Если не на всю жизнь.» Зашёл и вышел… Зашёл и вышел. Следующий! Эй, ты слышишь! Заходи, братан! Каким по счёту будешь? А я, дурак, берёг её… не тронул… Тьфу! А сейчас она сидит у кого-то на коленях, рожу корчит… и сосёт, как расписная проститутка, из такого раскрашенного фужера вино и такой же негодяй целует её в сладкие губы… если в это самое время более существенного чего не делают… Прощай, Ирина! Я вышел из твоего сердца… Слышишь, стукнул дверьми? (Набирает номер на диске телефона). Справочная? Скажите, пожалуйста, когда идет поезд… Куда? Сейчас вспомню… минуточку! Вспомнил — на тот свет!.. Туда не ходят… туда лифт на верёвках… Понятно. А куда же мне поехать? Я серьёзно. Да я не пью! А у кого оно есть, время? Тем более, что у вас такой красивый голос. Я бы с удовольствием его послушал. Всё, всё, больше не шучу. Я вполне серьёзно спрашиваю… (Огорчённо). Положила трубку. А девушка — красавица! По телефону увидел. (Энергично). А мы ещё позвоним! Так и быть! (Набирает номер). Занято. Пи-пи-пи-пи! А может и правда что выпить? Даже телефон подсказывает: пи-пи-пей! (Выходит, возвращается с начатой бутылкой, несёт кое-что из еды, ставит всё это на стол). Порядок! (Потирает руками, наполняет рюмку). Так что, одному пить? Одному — плохо. Стыдно. (К портрету). Мама, ну где ты? Возвращайся же скорее! Сын ждёт! Юра. Ты услышала, мама. Уже совсем где-то рядом твои шаги… слышу… жду! А пока ты перешагнёшь порог, я передам привет одному идиоту. (Набирает номер). Здравствуйте. Мне, пожалуйста, Алексея. А где он, не скажете? Как —-больше не звонить? Он что — теперь уже не в СИЗО, а под домашним арестом, или как понимать. Положила трубку. Мать, видимо. И её поймёшь: какая мать хочет, чтобы её дети водились с теми, кто похож на её сына. Только её ребёнок — самый лучший, хоть он и полный негодяй, а все остальные — негодяи неоспоримые. Но только по одному ребята почему-то не ходят, а ходят кучками. Нет, всё равно позвоню. Надо. (Набрал номер). Мне, пожалуйста, Алексея. Это снова я. Вы не ошиблись: я — оттудова. Он дома. Не позовёте к телефону, вынужден буду приехать к вам домой. У меня хватит смелости и нахальства, потому что оттуда я вернулся другим человеком… Плюньте тому в глаза, кто вам сказал, что оттуда возвращаются лучшими… добрее. Враньё! Враньё! Более жестокие, нервные, озлобленные. Скорее всего так. Положительное что? Пожалуй, есть и положительное. Есть! Все, за редким исключением, заметьте… Заметили? Да, да. Любят чай пить. Вот! Это — положительно. В детском садике научат манную кашку ам-ам, а там — пить чай… только большими порциями. У меня просьба. Устная. Поручение, если точнее… И я должен его выполнить. В любом состоянии — живой или мёртвый. Таковы законы. Оттуда поручение… Поэтому лучше было бы сказать мне всего два слова. И точка. Да мне на вашего сына смотреть на хочется — лучше по телефону. Не приятно. Скажу, что надо, и до конца жизни знать его не желаю. (Пауза). Ты? Тебе привет от Дубровчика. Если ты не совсем дурак, то смысл слова «привет» понимаешь правильно. Он сидит. Ты — на свободе… Просил поинтересоваться, как ты себя чувствуешь, как спишь, как аппетит? У него и сон плохой, и аппетит никудышный. Подумай. Хорошенько подумай. Будь мужиком. Ну, да. Да. Да. У его родителей нет деньжат. У твоих — полно. К тому же, твой пахан — бывший депутат. А у него — пьяница… тару собирает… Ему не повезло с паханом. Только и всего. Многое в нашей жизни, к сожалению, покупается и продаётся… Так что не забывай, что твой подельник сидит… Адрес ты знаешь… Он, кстати, в семье был единственным кормильцем… мать у него хворает сахарным диабетом… лекарства сейчас дорогие… братишка Шурик в школу топает по утрам… поинтересуйся, не босиком ли… а пахан — пьяница… никакой разницы между ним и бомжем… (Медленно кладёт трубку)… пьяница… пахан… пропащий… (Спохватившись). А где же мама? (Выглянул в окно). И там нету… не видать. Может, у тетки веры? (Набрал номер. Ему не отвечают. Снова набирает. Снова. Снова… Такое предчувствие, что со мной никто разговаривать не хочет. Все прячутся от меня, как мыши под веник… Все избегают… (Вдруг заметил на полу под портретом чёрную ленточку, поднимает её, и в этот момент портрет падает). Ма… ма… Ма…ма… (В истерике). Ма-ма-а-а-а! Чего же ты меня не дождалась? (Поднимает портрет, прикрепляет его на прежнее место, сам того не замечая, руки машинально прикрепляют ленточку на портрет — где и была). Ма-ма-а-а-а-а-а! Что же ты не дождалась меня? Прости, родная… прости… Это всё я… я… я… (Схватил плюшевую собаку, бьёт её, рвёт). Гады! Гады! Гады! Это всё вы, вы, вы!.. (Ставит собаку на место, ласково гладит её по голове). Прости, Гришка… Ты, Гришка, не виноват, что к тебе хорошо относится разная сволота… Не виноват… не виноват… не виноват…

Затемнение.