Pletenyov — ГРУСТНЫЙ КЛОУН

Сердце сжалось, между прочим,

Все смеются — все хохочут,

Только…клоун грустный очень…

— Ох, — в комнате, еще не освещенной, раздался голос пожилого мужчины, — опять Алексей разбросал свои снаряды.

Скрипнул стул, вновь раздался тихий старческий «ох», щелкнул выключатель, и комната залилась светом. Светом десяти лампочек, устроенных по краям зеркала, в котором отразился наш герой. Аккуратненький когда-то костюм давно выгорел на солнце, отдал часть краски с каплями дождя, растянулся от времени, но в нем все еще можно было разглядеть тот шик, который бросался в глаза каждому прохожему каких-то 25 лет назад. Рубашка с не застегнутыми верхними пуговицами открывала вид на шелковое кашне, прикрывающее широкую шею. Мужчина снял франтоватую шляпу, взъерошив густые белые волосы, местами сохранившие намек на свой бывший воронено-черный цвет.

Владимир Григорьевич, как звали человека, отразившегося в старом зеркале, быстро переоделся в широченный черно-белый комбинезон с большим количеством мохнатых шариков на веревочках и очень крупных черных пуговиц, натянул беретку с непослушным невесомым шаром размером с крупный апельсин и уселся ближе к своему отражению.

Перед зеркалом стояло множество баночек с гримировочным материалом почти всех возможных оттенков. Но Владимир Григорьевич из всего этого разнообразия выбрал только две — с белой и черной красками, цветами его молодости, давно ушедшей молодости, но хранящей в себе столько воспоминаний. Цветами людей с богатым воображением, не лишенных фантазии, цветами, способными преобразиться в синий, розовый, оранжевый, да какой угодно, лишь только человеку захочется раскрасить свои воспоминания, хранящиеся на потертой фотографии многолетней давности. Фотографии, закрепленной в углу зеркала. Фотографии, на которой юноша по имени Вова стоит на арене цирка с каким-то клоуном…

— Так, улыбнулись, фотографирую, — яркая вспышка специального порошка осветила невысокого юношу и пожилого мужчину в вызывающих улыбку костюме и гриме.

— Володя, — мужчина обратился к своему ученику, — вот я уже четыре десятка лет на арене, и никто ни разу не указывал мне, как делать мою работу. Может, эти, как их, ну, из ячейки этой, всю программу проведут? Они и так перед каждым представлением читают лекцию о международном положении.

— Но это же важно. А вдруг завтра война? Каждый должен быть готов, — Вова с нескрываемым восторгом смотрел на своего учителя, ловил буквально каждое его слово и пытался впитать его до конца, выудить из него весь смысл без остатка.

— Ладно, не спорю — дело важное, но почему я должен ставить какую-то сценку про труд советских крестьян? Я клоун, ты это понимаешь?

— Понимаю, — Вова, однако, не понял, к чему мужчина ведет.

— Да ничего ты не понимаешь. Со всех сторон обложили. Теперь можно высмеивать только насекомых или молекулы, и то бояться, что всеми нами любимые Ленин или Сталин когда-то вскользь упоминали инфузорию-туфельку. Мне на севера не нужно — мне на юга бы лучше.

— Вы о чем? — Володя искренне не понимал.

— Да ни о чем. Иди животных покорми, а я тебя чуть позже с внучкой своей познакомлю.

— Бегу уже, — Вова как можно быстрее покормил каждое животное, выступающее на арене, даже поговорил почти со всеми, всех погладил, у кого-то почесал за ухом, только с тигром обошелся по-хамски — бросил мясо издалека и состроил гримасу, высунув язык в ответ на рычание животного, которого в цирке никто, кроме Вовы, не боялся, а некоторые даже клали голову ему в пасть. Мальчик не хотел расстраивать учителя, и все свои обязанности выполнял на совесть.

— Знакомься, Вова, это моя внученька, Лидочка.

— Здравствуйте, Лида, — Вова раскраснелся.

— Смелее, Владимир, — клоун усмехнулся, — ты же мужчина, пригласи даму на экскурсию по цирку, а я пока порепетирую. Лидочка, — клоун обратился к симпатичной девочке, — не обижай моего коллегу, — Вова пуще прежнего залился краской, но не от стеснения перед девочкой, а от этого простого, вроде бы, слова «коллега», но произнесенного лучшим из лучших клоунов в стране, а, может, и во всем мире…

Старый клоун старательно наносил белый грим на лицо, взрезанное глубокими морщинами, чтобы скрыть их от своих зрителей, привыкших видеть на арене бодрого, вечно молодого и такого грустного клоуна с грустными глазами. Глазами молодого человека с другой черно-белой фотографии из старой-старой металлической рамки, стоящей слева от сияющего зеркала…

— Юноша, ну, обнимите же вы девушку, — фотограф попросил молодых людей встать возле длинной скамейки, выкрашенной белой краской и золотыми листьями, прилетевшими из растущего неподалеку небольшого леска, — Так. Сейчас вылетит птичка. Улыбаемся.

И птичка действительно вылетела. Помощник фотографа очень вовремя выпустил голубя прямо перед молодыми людьми, так что птица попала в кадр, а Вова и Лида сбросили с лица серьезную маску, отчего фотография получилась такой живой. Вова заплатил за этот трюк почти всю свою месячную стипендию, но это того стоило — зачем еще нужны деньги?

Молодые люди прогуливались по осеннему саду, разбитому на окраине города. Любимому саду Лиды. Они часто приезжали сюда с друзьями, Вова показывал им свои новые номера, те смеялись, просили показать еще, и он выступал перед ними снова и снова. Но сегодня они гуляли по нему одни.

Осеннее солнце, ни облачка на небе, легкий ветерок, опавшие листья, еще не утратившие золотистый цвет, настраивали на романтический лад. Молодые люди говорили обо всем и ни о чем, точнее об одном — каждый их взгляд, каждое прикосновение, каждая улыбка — все говорило об их сильной взаимной любви. Дело оставалось за малым — сказать об этом вслух:

— Лида, я люблю тебя. Выходи за меня…

Густые кустистые брови старого клоуна послушно прижались к лицу, скрепленные толстым слоем черной краски. Огромный нос обзавелся милой черной точкой. А щеки покрылись забавными черными румянами. Только губы оставались не раскрашенными, но и они вскоре скрылись за густым слоем черного грима. Владимир Григорьевич внимательно рассматривал свое отражение, отражение человека, прожившего богатую жизнь, почти лишенную спокойствия и размеренности. Но клоун ни о чем не жалел, и ничего не хотел бы изменить. Он только грустил, не печалился, а грустил о Лиде, сидящей в кресле в санаторно-курортном южном городе, название которого витиевато начертано в верхнем левом углу другой фотографии, закрепленной между зеркалом и рамой с сияющими лампочками…

— Лида, — Владимир Григорьевич взял за руку свою немолодую жену, — а пойдем в дельфинарий сходим. Я дельфинов еще ни разу не видел. Да и ты развеешься после всех этих процедур. Говорят, дельфины могут лечить людей одним прикосновением.

— Пойдем…

— Смотри, какие смешные, — Владимир Григорьевич, забыв все условности, присущие его значительному возрасту, словно маленький мальчик, показывал пальцем на выпрыгивающих из огромного бассейна дельфинов, хлопал в ладоши, старался развеселить свою жену. Но Лиде не было весело, она сильно устала, — Милая, я тебе сюрприз один приготовил, пойдём-ка вон туда, — Владимир Григорьевич повел свою Лиду в сторону бассейна.

— Зачем? Куда мы идем?

— Знакомься, Лида, это Антошка, — Владимир Григорьевич указал на улыбающегося дельфина, поприветствовавшего гостей несколькими кивками головы, — а вон там плавает… догадайся как ее зовут.

— Ну, не знаю, — Лида улыбалась во весь рот, а в глазах стояли слёзы счастья при взгляде на это милое улыбающееся животное, — может, да не знаю я. Как?

— Ты не поверишь, но ее тоже Лида зовут, она еще совсем маленькая.

И тут маленькая Лида выпрыгнула из воды и, проскользив по мокрому кафелю, остановилась неподалеку от мокрых и сияющих улыбками Владимира Григорьевича и Лиды. Но и это было еще не все — маленькая Лида протянула правый плавник своей тезке, словно хотела поздороваться с ней. Та растерялась и не знала, что делать.

— Что же ты? — Владимир Григорьевич легонько подтолкнул свою жену к маленькому дельфину. Два таких разных создания, объединенных одним именем, поприветствовали друг друга: «большая» Лида сказала «привет», а «маленькая» — что-то на своем непонятном языке.

— Ну как, тебе понравилось? — Владимир Григорьевич вел свою Лиду под руку в сторону санатория.

— Да, спасибо большое. Столько лет тебя знаю, а ты не перестаешь меня удивлять, — Лида внезапно потяжелела и остановилась.

— Что с тобой? — Владимир Григорьевич очень засуетился, но не спеша довел Лиду до стоящей рядом скамьи.

— Вова, у меня рак обнаружили…

Под правым глазом старого клоуна вдруг появилась крупная черная слезинка — последний штрих был внесен — клоун вошел в образ.

— Владимир Григорьевич, — в комнату заглянула какая-то девушка, — ваш выход.

— Спасибо, Леночка, иду.

Старый клоун легко поднялся со стула, словно весь его возраст остался в карманах того шикарного костюма, напоследок взглянул на своего старого учителя и Лиду, выключил свет и вышел из гримерки.

Пока Владимир Григорьевич стоял за огромными кулисами, конферансье объявлял его выход: «Обладатель всевозможных наград местного и мирового масштаба, а главное — обладатель зрительских сердец! Сегодня у Вашего любимого клоуна юбилей! Семьдесят пять лет! Из них — 60 лет на арене! Ему нет равных ни в этой стране, ни в этом мире! Встречайте: прощальное юбилейное выступление клоуна Черныша!»

Кулисы медленно поползли в стороны. Конферансье, уходя с арены, пожал Владимиру Григорьевичу руку и сказал что-то вроде «был счастлив с Вами работать», но Владимир Григорьевич остался в гримерке, а клоун Черныш был уже весь на арене и не расслышал слова своего друга.

Арена освещалась десятками прожекторов, каждую секунду мерцали огни фотоаппаратов, глаза зрителей вспыхнули неугасимым пожаром. Черныш держал зал так, словно в его руках были сотни веревочек, которыми он мог управлять каждым зрителем в отдельности как марионеткой. Зрители чуть не падали в обморок от смеха. Дети смеялись от всей души, взрослые же — кто-то смеялся как ребенок, у кого-то навернулись слёзы от смеха, а некоторые смогли добраться до скрытого смысла выступления Черныша и теперь также проливали слёзы, но это были грустные слёзы счастья, скатывающиеся по щекам к приподнятым уголкам губ, растянутых в счастливой улыбке.

Выступление, продлившееся чуть дольше обычного, подошло к концу. Зрители встали со своих мест и стоя приветствовали своего героя, своего кумира, своего любимого Черныша. Но Черныш ушел со сцены, он раз и навсегда без остатка растворился в сердцах зрителей. А на сцене стоял Владимир Григорьевич, пожилой человек в нелепой одежде, улыбающийся во весь рот, наполовину скрытый цветами, раскланивающийся на все четыре стороны, и такой уставший.

Владимир Григорьевич отдал цветы подбежавшим к нему артистам и направился к первому ряду зрителей. С трудом перебравшись через возвышение на границе арены, он подошел к улыбающейся и такой красивой пожилой женщине по имени Лида, мило, по-стариковски, поцеловал ее, и они оба, освещаемые несколькими прожекторами в затемненном зале, поклонились аплодирующим зрителям.

Грусть ушла, вернув назад

Счастье, Лиду, Лидин сад,

Все, с чем клоун, между прочим,

Выступает и хохочет…