Шерстин — 'Summer time.'

— Твой мартини сдох, — сказал я Бобу — если в нем вместо льда болтается две мухи, то это значит, что ты либо плох в выпивке, либо у тебя дерьмовый бармен.

Боб развернул ко мне ту груду мяса, которую он по старой привычке называет пузом и посмотрел на меня взглядом Неужели-такой-дерьмовый-сукин-сын-что-то-говорит-сидя-в-моем-баре-и-не-желает-ли-он-пойти-отсюда…

-…в дерьмо, дерьмовый сукин сын, в такой дерьмовый день воняющий о том, что у него сдохло мартини! Дерьмо! — разродился лениво Боб, оторвав глаза от непокорного градусника. Хмыкнув и опрокинув в желудок остатки мух и теплого мартини, я слез с шаткого деревянного стула и отправился в раскаленную печь улицы. Бросив напоследок: «Счастливого дерьма, Боб» и оставшись победителем, я побрел по оплавленному асфальту авеню Пят…

ого.. Вынь бананы из ушей! — Люда раскричалась. Мне даже имя ее не нравится.

— И-дем на пра — здник!! Но-во-годний!!! Встретишься с мамой (в смысле будущей тещей), папой ( типа, это, футбол и эта, типа эта, водочки), пообщаешься с будущими родственниками.

— Я с твоей мамой поругаюсь и кактус ее с окна сброшу — подарю свободу несостоявшемуся цветку, а папе твоему сломаю телевизор.

— Сломаешь папе телевизор — папа сломает тебя, а плеер в задницу засунет и перемотку нажмет! Короче тебе не отвертеться.

Да и девочка она не такая уж плохая, только было бы лучше, если был у меня выбор.

— Хорошо, уговорила, схожу!

— Ты мне одолжение делаешь!?

Черт, да, делаю одолжения, хотя мне даже имя твое не нравится!

— Да ты достала уже. Что ты ноешь, у меня еще печать в паспорте не стоит, а ты мне мозги пилишь. Скоро вернусь, пойду прогуляюсь, проветрюсь перед встречей с будущими родственниками! — и хлопнул дверью, покинув поле семейной битвы позорным бегством.

Серый подъезд вонял мочой заблудшего бомжа и подвальной гнилью. Обшарпанные стены под цвет настроению. Достал сигарету из кармана, присел на подоконник. И что меня здесь держит?

Как-то жизнь стала… определенной. У меня в квартире через пол-лестничной клетки будущая стандартная семья, дети лоботрясы и пиво вечером перед телевизором, ругань с женой и вечный утренний троллейбус на работу. Вечный… Даже поежился, как-то обреченно получается. Бля, ну что у меня с настроением… Раздражение глупое, брюзжишь, как бабка-вахтерша в общежитии. И что меня здесь держит?

Я выскочил из подъезда, дверь послала меня скрипом пружины, мол достал туда-сюда ходить. Сейчас пошарахаться по улицам, уже около семи повечери. Слово-то бредовое. Повечери. Повечери он выносил из дома мусор. Ну и отлить с высокой колокольни, прорвемся! Щас погуляем, немного замерзнем, устанем, и вернемся домой, с мартини и дежурным извенительным веником. Выслушаем какой-мы все таки козел, но нас «нисматря ни на чё любят» и некоторые изжитки сознания прощают. И все будет хорошо. Может быть…

«..заткнешь свою пасть!» — это Джонни-Бульдог, Бульдог с большой буквы, потому что Джонни тоже большой,

… от твоего любимого желтого уха к другому любимому желтому уху» — а это Тонни, тонкий, как спагетти, с маленькими смоляными усиками и писклявым голоском. Усики шевелятся когда он волнуется, их хочется взять и дернуть посильнее, чтобы Тонни завизжал от боли, как молодой поросенок и глаза его сделались бы круглые-круглые.

— Сто, говолите, наша думать другой. — узкоглазый почти висит на руках Бульдога, и слова у него вылетают в такт тряске, Тонни срезает черные пуговцы с костюма желтого, описывая, какие части тела он будет фигурно вырезать из нашего нового знакомого.

— Наша думает, ви уйдете здесь, уйдете и ваша задняя половина думать не будет как идти сюда еще.

Тонни взвизгивает от удовольствия, когда Джонии делает хук левой и остатки нашего желтолицего собеседника сползают по кирпичной стенке.

— Прекрасный удар Джонни! — Бульдога стоит похвалить, — теперь, конечно после того как ты соберешь головоломку из кусочков его челюсти, мы сможем у него спросить, как же эти маленькие, тупые, узколобые ублюдки сумели увести из нашего личного гаража фургон с пятидесятью ящиками виски, прихватив с собой головы трех бойцов и оставив нам разбираться с этим не менее тупым, полным конского дерьма, по мнению знатока Боба, ковбоем Смитом с блестящим полицейским значком, который любит задавать вопрос на какую же войну мы копили эту чертову уйму оружия.

Джонни пытается изобразить раскаянье за совершенную ошибку, но с его улыбающейся рожей это сделать трудно.

— Закидывайте его в багажник, парни, повезем его на место нашей пропажи, может там у него появится, что нам сказать.

Пока Тонни вынимает из китайца разные ненужные ему в его дальнейшей судьбе предметы, Джонни примеривается к багажнику моего новенького форда. Как я все-таки люблю эти сверкающие черные автомобили, похожие на черную пантеру! Мне и дела нет сейчас до этого желтого коротышки. Я закрываю глаза и пытаюсь думать о Тине, изгибах ее тела, изящных как звуки сакса на вечерней улице, и блеске глаз в отсветах неоновых вывесок Чикаго. И еще о том, как я сильно хочу почувствовать тепло ее прикосновения …

…холодного промозглого ветра, когда зима сошла с ума, и всюду по тротуару слякоть и лужи, от которых невозможно увернуться. Мне холодно, очень холодно, меня охватила та мерзка форма усталости, когда не хватает просто выспаться, и холодно даже под ватным одеялом. Я пропускаю очередную остановку с переполненным трудовым народом общественным транспортом. Уличный шум опять царит в ушах. Нет, это все-таки закон подлости, когда кончаются батарейки на такой прикольной песне! Тяжелый это все-таки переход от Луиса Армстронга к обыденной российской действительности. Мне сейчас больше всего хочется найти кого-нибуть и поплакаться ему в жилетку о своей несчастной судьбе. Достаю телефон — двенадцать не отвеченных вызовов незабвенной Людочки    (про себя я даже просюсюкал это имя, как делают это ее подруги) .

Открываю список абонентов, ага, нет, нет, нет, может быть, но все-таки нет — напьюсь, домой не приду… Этого точно не вытащишь, этого тоже. Вот дерьмо! И что теперь, ну позвоню. И чё скажу? Что, вот, все в заднице, что работа не прет, что живу не с той, которую люблю, что жизнь забита в бетон пятиэтажки, и что самое главное, мечта о свободе и самостоятельности превратилась в восьмичасовой рабочий день. Кому это надо? Ну ладно, придут, послушают, скажут: «Ну ладно, не парься, у всех так.», и нет ничего ужасного, просто стал я, типа, взрослым, а взрослая жизнь она такая. Это в лучшем случае.

В худшем — вомнут в плинтус и скажут: «Буть настоящим мужиком, буть, как все». Не, чегой-то совсем паршиво. Ну что же, будем лечится народным русским средством. А вот и походящий кафе-бар с вино-водкой …

…узкими жестокими глазами. Превратился из желтого коротышки в старуху с косой и неумелым английским.

— Я вам говолить, вы не слушай, мистел, — а вон и шрам у него на лбу. Джонни тогда в гараже его неплохо отделал. У него рожа стала, как огромная красная тыква. Ну а прихрамывать он будет все жизнь — я был лучшим в школьной бейсбольной команде, а ноги его неплохо подходили для очередной тренировки.

— Тепель молится, мистел, ваша прощай с жизнь. — и он навел на меня кольт…

…Уф, еле на ногах стою, не, надо домой. Домой, забиться, забыться, а уж завтра решим, что-там дальше. Ни хрена себе Новый год! От, стерва-то орать будет!! Радостно ржу. Забавное местечко, этот бар. Америка, сороковые, и плакат тот, с девочкой: Тина Кэролайн, песня ночного скворца, последний концерт в Чикаго. О, подходящая подворотня ….    

... меня отбросило выстрелом к кирпичной стенке, пятно крови расползалось по моей белоснежной рубашке, а китаец, по-дурацки, еще и еще дергал курок. Больно …

…скрутило, чертов желудок, не-е пить мне нельзя. Я сел, прислонившись к кирпичной стене, такой странно теплой, и нажал на «play»…

…Я вспомнил…. изгибы ее тела, изящные как звуки сакса на вечерней улице, и блеск глаз в отсветах неоновых вывесок Чикаго … Тина, молчи, я хочу, чтобы ты молчала, я хочу сказать тебе…

…раскаленный воздух Чикаго…..

… дороже моей жизни….

…сухой и пыльный…

…только твой голос….

….тягучий блюз…

…только ты, дороже моей жизни…

…холод зимы, глупая вечность …

….только ты….

…и я думал о том, что все в моей жизни все в этой одной песне…

…. и она стала песней приближающегося неба для меня….