Pletenyov — Летим

Голубое небо с нежно-розовыми отливами было где-то далеко. Его не было видно, но оно было. Миша точно это знал. Кругом рвались снаряды, раскидывая комья земли, густой черный дым валил из подбитой техники, и небо было не разглядеть. А рядом бежали и матерились товарищи. И он бежал. Было страшно бежать. Но остановиться еще страшнее. Вот уже и падать начали. Многие падали, но он бежал. По грязи, смешанной с талым снегом. Тяжело по ней бежать, еще тяжелее стрелять. Вдруг попадешь в кого-то. Хоть там и немцы, страшные немцы с плакатов, но они же тоже люди.

Что-то попало в Мишу, и вдруг как-то бежать стало легче. Вроде, и грязи не убавилось, но легче как-то…бежать. Позади упало тело, но Мишу несло вперед. Он уже не мог остановиться. И ничто не могло его остановить. Пули, взрывы, колючая проволока — всё было ему нипочем. Странное желание захватило весь его разум. Он как птица, летящая на юг, не знал, куда и зачем идет, но точно знал, что по-другому нельзя.

Вот уже и фронт был пройден. Позади остались дзоты, немецкие солдаты в окопах, их ненавистная техника, убивавшая и продолжающая выкашивать его товарищей. А он всё шел. Миша быстро устал размышлять над тем, что происходит. Ну, идет он и идет, вроде, и не устал. Никому не мешает. Никто его не замечает. Кругом одни враги, а он во всем своем советском обмундировании идет и здоровается со всеми, а те ничем ему не отвечают. Ну и пусть не отвечают, думал Миша, лишь бы не били.

Устал он очень от жестокости этой. Столько людей успел убить. Уже даже и мысли о том, что вот он убил какого-то человека, начали приходить гораздо позже. Еще чуть-чуть и они совсем бы перестали приходить. А в первый раз было страшно. Это тебе не как на охоте. Ходил он как-то с отцом на медведя. В сущности, и тут и там всё то же самое: или ты его или он тебя, всё честно. Но с людьми как-то по-другому. Может, оттого, что ты чувствуешь, глубоко внутри где-то чувствуешь, что этот человек, в которого ты выстрелил, может быть твоим родственником. Например, пра-пра…сколько-то «пра»-дед был вашим общим предком. Ну или противник твой любит того же писателя. Есть какая-то, пусть и не прямая, но связь с этим человеком. А с медведем что может быть общего?

День сменял ночь, ночь — день, а Миша всё шел. Он не чувствовал усталости, ему не хотелось есть. Он просто шел, глядел по сторонам и вспоминал, как всё то, что он видит сейчас, выглядело в его родных краях. Здесь не было того мерзкого болота и тех каменных крепей, о которых так увлеченно рассказывали на политзанятиях. Здесь точно также ярко светило солнце, пели птицы, стояли деревья. Да и люди почти ничем не отличались от наших. Разве что были чуть опрятнее одеты, и Миша никак не мог разглядеть в них монстров. Наверное, они хорошо притворялись.

Долго шел Михаил. По пути ему встречалось много деревень и городков. И в каждом из таких поселений было что-то, что отличало его от других мест. Где-то причудливо изгибалась река, где-то стояла полуразрушенная башенка, где-то… В общем, было для чего задержаться, но Миша, подчиняясь какому-то странному желанию, которое было сильнее его, обходил их стороной и всё шел вперед.

Сложнее всего в этом походе ему давалось то, что поговорить было не с кем. Вроде, и люди встречаются очень и очень часто, но какие-то они все неразговорчивые с ним. Миша уже и отчаялся с ними заговорить. Они даже внимания на него не обращали. Обидно это ему было. В такое время и ему и им, наверняка, было, что друг другу рассказать, ну, или, на худой конец, показать. Но он был им безразличен. Да и они скоро перестали вызывать у него какие-либо эмоции, не говоря уже о чувствах.

Хотелось лишь одного: дойти, неважно куда, просто дойти. Не мог ведь он бесконечно вот так идти. Был, конечно, в древние времена какой-то мужичок, который вот так же таскал камень в гору, но то было давно и неправда. А Миша вот он, идет и уже устал идти, не физически, конечно, устал, но всё равно идет.

— Устал, значит? — Миша поначалу даже и не прислушался к тому, что ему говорит какой-то парень. Встречаемые им люди тоже чего-то говорили, да всё не ему, поэтому он и слушать перестал, — Эй, я к тебе обращаюсь.

— Что? — у Миши даже появилось некое подобие страха, — Ко мне?

— Да к тебе, к тебе, — парень зашагал рядом, — Давно идешь-то?

— Как-то даже и не считал. Давненько.

— Ну, ничего. Рядом уже.

— Что рядом?

— Да любимая твоя попросила, чтоб ты до Берлина дошел. Вон он, кстати. А теперь летим…