ghostmale — Дешевая ПЬЕСА

Я зачеркнул все что писал ранее. Наверное, это и правильно, ведь зачеркивать вообще всегда благороднее, чем писать. Ура!!! (Кричу).Завтра будет то, чего я дожидался всегда. Страсть к писательству заставляет меня всё это… А вы, продирающиеся сквозь призму текста (как это «призму»? Он что, совсем не думает, когда пишет?!)...

Где-то там в тишине холодной темницы сидишь себе, моя любовь безответная, бездонная, безчувственная, безотказная (интересно, долго еще?) Все! — Лопнуло, затихло, но где-то внутри все-таки продолжается!! Мне нравится печатать, вот в чем дело!

Давай по порядку. Напиши, что считаешь самым главным — ну нет, — с а м ы м главным в том деле, которое делаешь. Нужно работать — вот что самое главное. А вот самое обидное: никто не читает. Не читает — и не надо. Какая, блин, разница?

Зато вот так, в круговороте мыслей, в их поспешной последовательности — может что-нибудь родиться. Может? Как вы думаете? Нет, я так считаю: глубинно, — то есть глубиной души чувствую — не может, это все же надо править, обдумывать, потом урезать, потом опять править, потом опять урезать — править и урезать!! И все ! Вот что есть работа писателя! Но я... я то!?! Так зачем всё? Потоки какие-то... и так далее... Давайте напишем-ка пьесу!

Пьеса.

Драматический писатель Юров (должен сказать, что действующие лица у нас будут рождаться прямо по ходу) стоит посередине комнаты, задумавшись. Смотрит в пол. В руках дымящаяся сигарета. Что еще? Мерцающий огонёк, тление, пепел срывается вниз... (Но, но! Не увлекаться! Это не рассказ, беллетристика, блядь, — пьеса ведь. Пожалуйста, придерживайтесь канонов).

Ю р о в — Я знаю, знаю, что все безсмысленно (так и сказал «безсмысленно»), знаю, что все это — кризис возраста, но — бог ты мой! Как я влюблен! Как влюблен! (Тут уже начинается такая — сякая некоторая чеховщина; я не знаю, чувствуете ли вы или нет, но вот... вот эдакое... вот что-то...). Да, да — влюблен, старый осел, влюблен как последний мальчишка, влюблен так... (пауза)... так, что поделать ничего с собой не могу. Ей двадцать три, мне уже за пятьдесят. Стар, лыс, зубы испорчены... Хотя при чем тут вообще зубы?

(Намечается интрига, и вообще я не знаю, чувствуете ли вы как уверенно уже чувствует себя Юров? «Чувствуете как чувствует...», это как-то не так... надо бы... А, да ладно! Оставим как есть. Для него сойдет. Он же подлец, только что появился, ведь пять минут назад его буквально не было, так сказать. А тут уже: Юров, писатель, лысина, любовь... Какой ассоциативный ряд! Какая интрига! Вы представляете?

Ну сколько вариантов? Ну давайте посчитаем. Во первых, она его не любит. Разница в возрасте. Ну он, там, лыс, мы уже говорили –зубы; вообще мужчины такого возраста уже начинают пахнуть. Это такой запах смерти. Да. А чё? Смерти и есть — это так затхлые старики пахнут, кожа вся в пятнышках (выцветает она что ли? Ну пигмент теряется, понятно, но — выцветает — красивше!), вся такая тонкая-претонкая и пахнут они еще, вот. Ну я не говорю, что он и есть такой затхлый — но я ведь сказал: «начинают». То есть такой еще сла-а-абенький запах. Но все равно — женщины его уже чувствуют. Говорю я вам — это предприятие почище любого авантюрного плана будет — завоевать девку двадцати трех от роду вот такому вот... Юрову. Итак, вернемся к нашим тараканам). Повторяю, первый вариант: он стар — и вообще страдает, из этого следует, что? Безответная любовь. Он будет вначале застенчиво молчать (в таком-то возрасте — застенчиво!), краснеть или говорить вовсе не о том. Потом, наконец, не выдержит, в порыве старческого красноречия (старческой говорливости) скажет ей о своих чувствах, она будет смущена, будет нервно прижимать руки к груди (а грудь-то, грудь — маленькая, дышашая, так и хочется прильнуть!), заламывать их наконец. Затем она обьяснит ему то, что в сущности всем и так понятно. Что она не сможет его полюбить, что он такой милый и так далее, но, она любит... ну, предположим, студента Вакракова (откуда он такие фамилии?). Юров побледнеет, или, наоборот, покраснеет (я, честно говоря, никогда не ладил с этими хамелеонскими делами), отрывисто произнесет что-то обязательно учтивое и выйдет вон.

Вариант второй: она также влюблена в него и, после короткого, но насыщенного страстями обьяснения (Ах! О! Вау!), они решают пожениться. Ну как же: писатель Юров, все-российская, —мирная знаменитость. Его принимают в высших кругах. Ему дали ленточку святого Андрея (в ленточках я также (как, впрочем, и во многом другом) не силен, так что представим себе святого Андрея. Ну, в принципе, чтобы было круто). Сама императрица (вот я не знаю заметили ли вы, как коротенькое замечание о чеховщине где-то выше затянуло нас (причем, довольно быстро и сильно) в девятнадцатый век — начало двадцатого; как незаметно и ловко это все было проделано. А теперь вот — императрица. Ну мы не будем сейчас еще дальше во времени путешествовать, но я почему-то хочу именно императрицу. Пусть будет императрица) награждала его в коронном зале дома союзов медалью «За отвагу!» (одной степени). Если у вас вдруг промелькнула мысль: «А почему именно «За отвагу» (одной степени)», отбросьте эту мысль. Отвага, именно отвага нужна для того, чтобы начать писать, больше того — продолжить, и еще больше этого — закончить книгу. Для этого нужно очень много качеств: смирение, способность отвечать за свои слова, терпение, мужество, трусость. Но больше всего — отвага. Поэтому вот и: «За отвагу!» (одной степени). Вернемся к Юрову и... ах, блядь! Мы ведь не назвали её имени! При зрелом размышлении, становится понятно, что её имя не так уж и важно, что оно не играет такой решающей в деле роли как имя Юрова или, скажем, Вакракова. Она может быть кем угодно: Надей, Анной, Верой или даже Парашей (в этом случае, понятно, что её следует низвести рангом пониже (хотя прошу заметить, что о её социальном положении мы также говорили лишь косвенно. Впрочем заламывание рук — красноречивей любого сертификата о дворянском титуле), сделать, например, служанкой или даже просто девкой, сельской и краснощёкой, что, в свою очередь автоматически вздувает её грудь и зад). Однако я, опять подчиняясь неожиданному капризу, решаю, что её зовут Кики. Раз и навсегда: нарекаю тебя, раба Божья, Кики. Встань и иди!

Наши герои тем временем уже поженились, укатили куда-нибудь в Ешпанию на воды. И вот тут он, конечно же, начинает понимать, что дал, так сказать, маху. Облажался, короче. Он выдавал свое мимолётное увлечение за большую любовь. Он просто пошел на поводу у её молодости, не замечая её ограниченности, бездушности, и капризности. Маленькую грудь и большие глаза (а, в случае Параши, наоборот: большую грудь и маленькие глаза) он принял за проявления настоящей женщины. Плюс ко всему — начавшиеся денежные неурядицы, сопровождающиеся её постоянной и чудовищной расточительностью (в случае Параши — проблемы социального плана: их нигде не принимают и так далее). Тут я уже чувствую, что дело должно заканчиваться выстрелом в конце пьесы, так что не теряя времени, перейдем к заключительному диалогу:

Кики: — Куда же ты, куда? (Пауза) Ушел... О, боже! (Падает в кресло и начинает рыдать. За сценой слышится выстрел. Она вскакивает и застывает в напряженной позе. Вбегает Вакраков.)

Кики: — Что? Ну что же, Рак?

Вакраков: (глухо) Застрелился... Застрелился, блядь, из-за тебя, вот что! (Уходит)

Кики: Что? Что?

Занавес.

Действие второе.

Юров и Кики. Квартира Юрова. Юров работает с ноутбуком, сидя за столом, лицом к зрителям. Кики — на заднем плане, в тени, безжиненно полулежит в кресле. В продолжение всей сцены она не двигается и говорит с расстановкой, ровным, бесцветным голосом. Входит Вакраков. Он возбужден.

Вакраков: — Привет. Фу, блин, утомился! (Падает в кресло). Который час?

Кики: — Половина шестого.

Вакраков: — Вечер уже. (Потягивается) Уф! Хорошо сейчас на улице. Мороз, солнце так садится. Все дома светятся, как будто изнутри. Как игрушечные!

Юров: (поворачиваясь к нему, несколько удивленно) — Ха! Да ты поэт!

Вакраков: (не без самодовольства) — Ну, есть немного, есть. Правда, честно говоря, я злой сегодня. Не с той ноги встал. Ещё этот козел в автобусе...

Юров: (поворачиваясь обратно, без интереса) — Что случилось?

Вакраков: — Еду сейчас в автобусе, к вам. Входит мужик, под пятьдесят. Чистенький, такой, опрятненький. Чемоданчик в руках и бумажка. Ну, сел напротив меня, уставился в бумажку. Вдруг слышу: подвывает тихонько. Так, про себя вполголоса. А-аа...у-ууу....ммм...а-аа... Думаю: сумасшедший, что ли? Потом присматриваюсь, бумажка этa — ноты. Старославянская вязь, в общем что-то церковное, какие-то песнопения. И вот едет этот старый пидор в автобусе, все на него пялятся, посмеиваются тихонько, а он ни на кого внимания не обращает и знай себе: а-а-а... у-у-у... и-и-и... Типа, разучить надо, времени, блядь, у него больше нет. И всё это, знаешь, с чувством такой собственной важности, неприкасаемости, ну, типа, я настолько выше вас всех, что и внимания обращать не буду. У, б-лядь!

Юров: (морщась) — Перестань так материться, сколько раз уже...

Вакраков: — Ладно, неважно. Так вот, мне прямо чуть ли не до боли в затылке захотелось встать, вырвать у него этот листок и ногой по морде как зах... долбануть, б... Сволочь такая! Козёл старый! Ты понимаешь, меня даже не его высокомерие задело, не эта рожа надменная, а то, что он псалмы церковные в автобусе разучивает. На виду у всех! Ведь это же надо быть таким неверующим, таким, ну я не знаю, циничным, чтобы все эти дела — и в автобусе. От с-ссука!

Кики: — Не понимаю.

Юров: — Ты злобен, как собака. А самые злые собаки — цепные, помни это. (в сторону) Как интересно, вот и мысль! Язык сам ведет... У меня и в мыслях не было цепной собакой закончить...

Вакраков:— Петь, ты меня знаешь, я никогда бы не стал просто от злости... Вот и Кики мне всегда говорила...

Кики: — Катерина...

Юров: (тихо) — Катерина...

Вакраков: — Вот и Катерина меня всегда упрекала, что зол, что часто говорю: «Ненавижу», но я ведь — я честно хочу себя вести, я...

Юров: (перебивает, грубо) — Когда начинаются все эти разговоры о честности, меня тошнит! Все! Хватит! Достал уже своими базарами! Иди кого-нибудь другого мучь!

Вакраков не отвечал. Просто молча сидел на диване. Зимнее солнце, которое так ему понравилось, уже совсем зашло, но зато вся квартира Юрова наполнилась бледно-розовым светом и действительно стала напоминать бумажный китайский фонарик изнутри. Пропали передний и задний планы, все теперь было освещено одинаково ровно и на кресле сзади уже никого не было. Вакраков поиграл желваками, внимательно разглядел муравья, ползущего по облезлому паркетному полу, аккуратно придавил его носком ботинка, наконец встал и подошел к Юрову. Закусив губу, положил руку ему на плечо. Юров не реагировал.

— Прости, — сказал Вакраков тихо и похлопал Юрова по плечу.

— Мелодрама, — пробормотал тот себе под нос, но Вакраков услышал и улыбнулся.

Вакраков: — Что пишешь? (читает, наклонясь к экрану) Я зачеркнул все что писал ранее... в круговороте мыслей, в их... м-м-м... последовательности... ммм... считаю: глубинно, — то есть глубиной души...

Юров: — Ты мне мешаешь.

Вакраков: — Прости. (Отходит) Что-то ты сегодня не в духе, Серый. Впрочем, я не обижаюсь. Я понимаю.

Юров: — Нет, просто... просто...

Вакраков: — Не обьясняй. Скажи лучше, что ты пишешь. Чтобы я не заглядывал. Надеюсь — не секрет?

Юров: — Да, вот, пьесу задумал. Нужно чем-нибудь заниматься. Я никогда не думал, что работа, та работа, которую я так ненавидел, будет настолько помогать. Ты представить себе не можешь... (Тише) Семь месяцев уже прошло...

Вакраков: — (подходя к окну и открывая его) — Перестань, Сергей, перестань...

Юров: — Прошло семь месяцев. Её уже семь месяцев как нет, а я вот сижу... Сижу здесь и пишу всякое дерьмо. Сижу и печатаю, как ни в чем не бывало. Как-то это все безсмысленно. Как будто все как раньше. Семь месяцев...

Вакраков: — Перестань, говорю.

Юров: — Интересно, за семь месяцев труп уже раскладывается полностью? Или что-то еще остается? Нет, наверное остается, кости там и...

Вакраков: (Кричит) — Да прекратишь же ты? Замолчи!

На несколько минут не воцаряется, но робко заполняет комнату тишина. Робко, потому что слышен шум улицы: машины, голоса, неясная музыка. В комнату медленно входит Катерина. На ней — полупрозрачная вуаль. Она одета во все красное. Она проходит в глубину сцены и молча садится на кресло. Вакраков, закрывает окно.

Вакраков: — Бр-рр! Что-то замерз! Ну и о чем же пьеса?

Юров: — Пьеса, Рак, не бывает о чем –нибудь. Пьеса, если только она действительно хороша — всегда только портрет автора — и ничего больше. Все эти действующие лица, с которыми я сражаюсь и которые сражаются со мной, их восклицания и речи, все эти ремарки: «встал», «сел», «подошел», «открыл окно» — суть просто детали моего лица, мои жесты, черты моего характера. Пьеса также отличается от, скажем, романа, как театр от кино. В театре живые люди в реальном времени говорят и двигаются и их разговоры и движения никогда не бывают одинаковыми. А кино — это целлюлоид. Впрочем, я говорю, как автор. Вероятно, читателю все представляется иначе...

Вакраков: — Нет, ну всё это понятно, философия, там и так далее. Но сюжет-то какой-нибудь должен ведь быть. Ты пойми, я не придираюсь, ты ведь знаешь я себя знатоком в этом деле не считаю (криво улыбается), но всё-таки сюжет ведь какой-нибудь должен быть, согласись... Не бывает пьесы без сюжета.

Юров: (тоже улыбается) — Конечно... Конечно есть сюжет. Сюжет очень простой: у бездарного писателя умирает жена, которую он любит. Вот и весь сюжет. Чего же еще?

Вакраков: (взволнованно) — Ты знаешь, Серый, так нельзя. Я, конечно, тебя понимаю, я тоже знал Кики...

Катерина: — Катерину...

Вакраков: — Прости... Катерину много лет и любил её, но так нельзя. Ты сидишь дома, даже подышать не выходишь, уткнулся в компьютер... Кому-нибудь станет легче от того как ты себя ведешь? Ки... Катерину уже не вернешь, ты сам это понимаешь. Ты должен смириться с этим и принять это как должное. Ни-че-го для неё больше сделать нельзя! Понимаешь? И теперь ты должен решить, что т ы будешь делать. Ты или продолжай жить или... или... уже кончай с собой, черт тебя дери! Я семь месяцев сюда прихожу и ты обязательно заводишь разговор на эту тему. И всё это в таком тоне... Ты хоть понимаешь, что ведешь себя как герой какого-то дешевого спектакля?

Юров: (живо) — А ты знаешь, Рак, я давно тебе хотел сказать, что чувствую себя... ты будешь смеяться, но я чувствую себя как будто на сцене. Представь, вот эта комната, в которой мы сейчас с тобой сидим, вот этот стол, этот стул, это все ненастоящее, это реквизит, работа художника оформителя. Там снаружи (показывает в сторону окна) ничего нет, там кулисы и рабочие сцены лениво поглядывают на нас, а там... там зал. Там сидят зрители. Сидят и смотрят как мы с тобой разговариваем, думают о чем-то своем, позёвывают. Некоторые забыли выключить телефон и он начинает пиликать в середине спектакля. Но самое интересное, это то, что мы с тобой это не мы, а актёры, которые проговаривают чужие слова, а после представления усталые идут домой. Представь себе на минутку, ну я понимаю, что глупости какие-то говорю сейчас, но представь себе на минутку, что все это так и есть! Неужели у тебя никогда такой мысли не возникало?

Вакраков: — Сергей... у тебя аж глаза загорелись...Я тебя не узнаю, что ты? Ну Сергей, очнись же наконец Ты вообще слышал что я тебе только что говорил? Ты меня пугаешь!

Юров: — Но самое главное — мне кажется, нет я уверен, что всё это время Катерина находится здесь. Я чувствую, что она здесь, она сидит где-нибудь в углу, обхватив колени — помнишь как она сидит?... сидела... — и слушает что мы говорим и зредка вставляет что-то...просто мы не слышим... мы не можем услышать, ведь мы...

Вакраков: (зажимает уши) — Не могу больше! (Кричит) Не могу! (вытаскивает из-за пазухи мобильный телефон и уходит, набирая номер)

Юров: — ...у нас уши забиты чем-то странным, напоминающим не вату а какой-то кисель, скорее. И чувствую последнее время, что этот кисель постепенно исчезает и что уши у меня как будто открываются, как после самолета. (Ухмыляется) Ишь, как я в роль вошел! Вот, блин! Как разошелся! Всегда у меня так: начинается все с какого-то бормотания, а кончается... кончается буквально за упокой. Впрочем, я не жалуюсь, чего мне жаловаться, я сам хотел достигнуть такого (насмешливо) эффэкта . Мне казалось, что это и есть самый естественный способ начала, начала любого произведения, когда слова не врываются к вам внезапно, как нагловатые родственники из деревни, а подкрадываются постепенно, незаметно набирают голос, сначала шепчут о чем-то своем, как будто непонятном, бессмысленном, валяются разбросанные там и сям, не подчиняясь обычным схемам, а потом, вдруг обретают смысл и вы вдруг понимаете, что в с е уже происходит. Я хотел достигнуть такого эффекта и, кажется, достигал! Однако, с некоторого времени, мне стали ненавистны подобные уловки. И я знаю почему...

(за сценой слышится шум, чьи-то голоса, среди которых различим голос Вакракова: «Сюда, сюда! Проходите.»)

...да потому что просто-напросто жизнь ворвалась...

(входит Вакраков, сопровождаемый тремя мужчинами в белых халатах)

Вакраков: (перебивает) — Петя, Петя, тут пришли за тобой. Давай, вставай, вставаа-а-ай, пойдем. Пойдем, Петя! (мужчины подходят к Юрову и становятся вокруг него)

Юров: (недоуменно) — Ты что же, Рак? Ты... ты санитаров мне привел? Да ты что совсем что ли ополоумел? (Обращаясь к мужчинам) Послушайте, здесь произошла какая-то... Рак, ты что серьёзно что ли?

Вакраков: — Петя, не шуми. Ну что тебе стоит сейчас встать и поехать вот с этими людьми? Просто встань и езжай. Тебя проверят, а если я ошибаюсь, приедешь назад и все тут. Нетрудно ведь!

Юров: — Да никуда я не поеду! Да никуда я не поеду! Вы что обалдели что ли? Что действительно решили что это театр?

Санитар Головченко: (обращаясь к Вакракову, вполголоса, фальцетом) — Я что-то не вижу чтобы он был буйный. И где переломанная мебель?

Вакраков: — (тихо) Сейчас, сейчас, ну что вы, не видите, что человек не в себе? (громче) Петя, ты сам говорил, что это всё пьеса, сам говорил, что все понарошку, нам это как бы кажется. Ну и чего тогда ты сейчас дёргаешься? Значит базары пустые водить мы можем, а за слова свои отвечать не можем? Тебе, Петя, уже пятьдесят два года, а ты ведешь себя, как вел всю жизнь: безответственно и похуистично. Ты мало того что сам свою жизнь разрушил, ты еще и Кики в могилу свел!

Катерина: — Катерину...

Юров: (вставая) — Что-о-оо? Что ты?...

Вакраков: — Думаешь я не знаю? Я всё знаю: и про Таню с третьего этажа и про Испанию, как ты там отличался... Ты думаешь она не догадывалась? Ведь это был ваш медовый месяц! Ведь это ты ей вскружил её дурную детскую башку: (передразнивает) «Поедем в Испанию, пусть это будет нашей корридой...»

Юров: — Я... ты... (стоит сжав кулаки)

Вакраков: — А ты всегда думал, что ты живешь один, что только ты имеешь значение, что все остальные — второстепенные статисты, как будто из твоих дешевых пьес! Кики для тебя была второстепенной статисткой, ты даже...

Юров кидается на Вакракова, валит его на пол и начинает душить, приговаривая: «Гнида, мразь, сколько раз тебе повторять: Катерина, она всегда для тебя была Катериной!» Санитары хватают Юрова, оттаскивают от Вакракова, молниеносно быстро нацепляют на него какое-то подобие смирительной рубашки и уводят прочь. Уже за кулисами слышен его хохот. Вакраков с трудом встает, отряхивает одежду, и садится на стул. Катерина медленно поднимается с дивана и вспокойно выходит. Вакраков провожает ее тяжелым взглядом, потом усмехается.

Вакраков: — Да, с этой сценой мы кажется немного того... переборщили. Слишком много драматизма. И вообще поставлена как-то неправдоподобно... Санитары прибежали через буквально минуту. Тут, бывает, часами ждешь. Ну, что делать, ничего... Ну ничего, ничего (обтирает лицо платком), там его быстро научат себя вести. Санаторий, блядь! Хочу и буду ругаться! Блядь! Это тебе не твои писульки, где все герои разговаривают как сраные псевдоаристоктраты! Это тебе...(пододвигает к себе ноутбук) полюбуйтесь, понаписал, блядь, сволочь! Печатал и печатал, как игрушка заведенная. Только все твои буквы, все предложения — насквозь фальшивые, пропитанные тобой, твоим гнусным духом, который пропитал всех нас, пропитал вообще все вокруг... отравил Катерину... (читает вслух) «Уже за кулисами слышен его хохот. Вакраков — (громко!) и меня сюда приплел!! — с трудом встает, отряхивает... м-м-м... на стул. Катерина медленно поднимается с дивана и спокойно выходит. Вакраков...м-м... тяжелым взглядом, потом усмехается.

Вакраков: — Да, с этой сценой мы кажется немного того... переборщили. Слишком много драматизма...ммм... пододвигает к себе ноутбук...м-м-м... читает...» Все! Прерывается на полуслове!

(Свет медленно затухает, и уже в темноте все еще слышен возмущенный голос Вакракова: «Свет медленно затихает.. На полуслове! Опять поленился закончить!.. Всё у него всегда так! Всегда, блядь... Всегда!»)

2003-02-23

--------------------------------------------------------------------------------

© Copyright: Ghostmale, 2003