ghostmale — Я З Ы К О В А Я Н Е И З Б Е Ж Н О С Т Ь

Определить, ч т о я такое не составляет труда. Один из моих лучших носителей, ослепший аргентинец, полагал (вслед за многими до и после него), что сделать это можно одним словом, первая буква в котором всегда заглавная. Во всяком случае, мне не составляет труда определить свою сущность одним предложением. Однако носителю, ответственному за данные строки, вряд ли хватит для этого даже большой книги. Высокий, худой, всегда какой-то растрёпанный, он производит эти слова либо дома, скрючившись с авторучкой за низким столом, либо на том, что он называет работой, с опаской стуча по клавишам, наивно полагая, что придумал интересный рассказ и старательно обращаясь к читателям от моего имени. Однако, в глубине души, сталкиваясь с моим нежеланием подчиняться и своей беспомощностью подчинить меня, он чувствует, что просто записывает то, что я ему надиктовываю. К сожалению, моя природа такова, что, будучи п о ч т и бессмертным, я завишу от него и всех остальных, ведь я в них живу. Многие из этих глупых существ вряд ли это осознают.

Почти — всё же не бессмертие. Иногда я умираю — от того, что перестают существовать мои носители, либо по причинам, неизвестным никому. Но чаще всего — из-за того, что просто становлюсь слишком старым и дряхлым. Прошлое обременяет меня, постоянное использование изнашивает; я становлюсь слишком неповоротливым и не успеваю замечать, впитывать и переваривать всю поступающую информацию. Ибо я — всеяден, как огромный желудок. Можно также сравнить меня с китом, процеживающим сквозь свой ус неисчислимые тонны воды, для того, чтобы в нём задержалось немного полезного планктона. Умираю я также как и киты: выбрасываясь на берег во время отлива или медленно опускаясь на дно. И такая смерть — это моё начало, так как другие «я», молодые и здоровые растаскивают моё мёртвое тело на куски — и, питаясь этими кусками, вырастают и крепнут.

В данном случае, я — один из этих молодых, из славянской семьи, я — русский. Поэтому мне трудно выражать свои мысли чётко (как, например, когда я становлюсь бесполым и, потому, бесстрастным английским), зато в конце мне всегда предоставляется возможность вывернуться каким-нибудь деепричастным оборотом. Впрочем, такие разделения всегда условны, я мог бы называтся языком каким— или чего-угодно: грузинским, древнегреческим, жестов, суахили, театра или музыки. Все эти условные обозначения — игры носителей и занимают меня не больше, чем так пугающие всех их начало или окончание срока годности их тела — физические рождение и смерть. Ведь я — пространство, окружающее и, в то же время, включающее в себя всё вокруг. Проще всего вообразить плотный туман, обладающий способностью творить, выдавливая из окружающего мира. Либо море, ласкающе обтачивающее камни. Впрочем, все эти метафоры — недостаток воображения моего сегодняшнего носителя. Если бы он умел прислушиваться ко мне в себе — он бы сказал намного точнее.

Многие носители утверждают, что писать — значит формулировать свою сущность на бумаге (таким уродливым способом они выражаются). Другие искренне полагают, что писательство — способ зарабатывания денег. Есть, наконец, слепцы (или совершенные простофили), считающие, что, когда кто-то пишет — он просто рассказывает истории. Их большинство и все они не имеют ко мне никакого отношения. Остаётся малая часть. Эта малая часть обладает редкой мудростью, которая есть ключ ко всем моим тайнам и редким мужеством, которое позволяет идти до конца. И все эти носители понимают меня, а некоторые, — редкие единицы! — даже могут на меня влиять. У всех них есть особые обозначения, что-то вроде кодов, призванных подтвердить единственность существования. И м е н а — и моему носителю не терпится перечислить их здесь, то ли для того, чтобы поведать миру что он знаком с великими, и это — заносчивость, то ли в виде благодарности, а это — никому не нужная суета. Однако, я не позволяю ему сделать этого. Лучше кого бы то ни было я понимаю, что их обозначения не важны, что всё это бессмысленная трата времени и бумаги. Вот чего я действительно не терплю и не прощаю — бесполезности! Не понимать моих законов, а, по сути, н е х о т е т ь их понимать, так как я открыт для каждого, — значит засорять пространство вредными выхлопами своего эго, значит подчиняться своим самым низменным инстинктам, в конечном итоге — значит творить зло.

Честно говоря, мне немного жалко моего сегодняшнего носителя. Это правда, что он недостаточно образован, не понимает многих элементарных вещей (оттого, что ленится понимать) и не прислушивается ко мне (оттого, что ленится слушать), но всё же я вижу как он старается и иногда вознаграждаю его несколькими пылинками с моего платья. Я разбрасываю их на его строки. Тогда он радуется как ребёнок, воображает, что прожил несколько минут не зря (как будто это возможно) и снова и снова перечитывает понравившиеся строки. И — надо отдать ему должное — при этом весьма удивляется, что строки эти — его рук дело. Где — то (очень глубоко) он догадывается, что это я. Разговаривая же с собой или другими, стыдливо называет меня настроением или вдохновением. Последнее не так уж далеко от истины, если учитывать мою туманную природу.

Теперь он устал. Я знаю что будет дальше. Ещё некоторое время он постарается бороться с собой и будет корпеть над непослушными словами и фразами. Затем сдастся, пробормочет, что закончит завтра, и, поводя онемевшей шеей, поплетётся спать. Назавтра же, одурманенный ранним вставанием и каждодневными проблемами он прочитает вчерашнюю писанину и (в лучшем случае) выкинет её в мусорную корзину. В худшем — понажимая на кнопки сделает так, что её смогут читать тысячи и тысячи других, как он сидящие перед своими урчащими и облучающими ящиками. Прочитают, правда, совсем немногие. Это его не обрадует. Как впрочем и не огорчит. Потому что он знает, что пока существую я и пока он догадывается о моём существовании — все эти процедуры будут повторяться снова и снова. В этом и состоит моя сила, мой голос, моё существование. Моя неизбежность.