Радуга — Перина

«Если бы, да кабы, да росли во рту грибы!». Любимая мамина поговорка.

Когда спросили, что есть для меня война, ответила: «Моя война — это мама». «И еще перина», — добавила уже про себя. В советское время к празднику Победы приглашали в школы участников войны. В классе моей дочери ветеранов не нашлось, и вспомнили обо мне, «ребенке Сталинграда». Была такая категория, да и сейчас, наверное, есть: «Дети Сталинграда». Когда получала соответствующее удостоверение, серьезная женщина в сером костюме долго изучала мои документы — дата рождения, место прописки во время Великой Отечественной. Интересовалась, где, с кем жила, что помню.

Из крана в мойку капала вода, резко и ритмично, разлетаясь веером брызг. Я сидела на кухне, скрестив руки на коленях. Слишком неожиданным был тот визит.

Еще полчаса назад хлопотала на кухне, строя планы на предстоящий день. «Мой адрес не дом и не улица…» — неслось из радиоприемника. Тогда, в середине восьмидесятых, слушали центральные и местные новости, да песни советских композиторов.

Звонок был резким и требовательным. «Вроде не жду никого», — недоумевая, направилась в прихожую, на всякий случай, поправляя волосы. На пороге стояла усталая женщина средних лет.

— Здравствуйте! Я из райвоенкомата. Вот удостоверение. Можно войти?

— А Вам кого?

— Сальникову Марию Трофимовну.

— Я ее дочь. Проходите.

Посторонилась, пропуская гостью. Имя матери, произнесенное посторонним человеком, прозвучало странно. Непривычно. Неожиданно. Подошла к комоду, стала рыться в бумагах.

— Мне бы Марию Трофимовну… — напомнила женщина.

— Одну минутку, — нашла нужный документ, — Вот.

— Что это?

— А Вы почитайте. Свидетельство о смерти. Мама умерла в восьмидесятом году.

— Извините. Можно присесть? Ноги гудят. Мария Трофимовна какую пенсию получала, простую, или ветеранскую?

— Самую обыкновенную. Восемьдесят два рублика.

— Тут такое дело. Я не знала, что Марии Трофимовны нет. Хотела порадовать и сообщить, что ей положена повышенная пенсия, как труженику тыла. Она работала в войну на оборонном заводе?

— Конечно. Снаряды делала. Тяжелые, говорила, были…

— Архивы военкомата в сорок втором эвакуировали за Урал. Многие данные затерялись. Теперь потихоньку возвращаются, мы их разбираем. Вот так нашлись документы Вашей матери. Хотели исправить ошибку.

— Поздно.

— Понимаю. Только не виноват никто. Так война распорядилась.

— И я не виню никого.

…Ушла нежданная гостья. А я все сидела на кухне и слушала кухонную капель. Растревожили мою память, разворошили, как потухший костер и разлетелись искорки воспоминаний.

Да, если бы, да кабы…

Первомай

«Нас утро встречает прохладой», — оглушали женские голоса из репродуктора. Меня, шестилетнюю, впервые взяли на Первомайскую демонстрация сорок первого года.

Ранним утром на площади перед проходной химзавода, где работали родители, ждали нарядные автобусы, украшенные шариками и флажками. Мы ехали по улице между высоких домов из серого камня сталинской постройки. Стяги, цветы, портреты. От их изобилия рябило в глазах. Переполняло гордостью. За себя. За семью. За Родину. Мое сердечко трепетало взволнованным воробышком, рвалось из груди. Первомай. Международный День Труда и весны. Значимо и торжественно звучали эти слова, наполненные важностью и смыслом.

Тот май радовал ранним теплом, зеленью, цветением. Ворохи сирени, тюльпанов в руках демонстрантов благоухали, заполняя солнечный мир. Я в голубом с белыми ромашками ситцевом платье. В косичках бантики мелкими горошками. Челка подстрижена вчера вечером очень коротко, но ровно, как по линейке. Неделю мы готовились в садике к этому дню. Я приплясывала от нетерпения.

…Вспомнился довоенный детский сад. В высоком доме, выкрашенном желтой краской. Из вестибюля вела лестница на второй этаж и упиралась в огромное помещение, служившее нам одновременно раздевалкой, столовой, спальней, игровой и учебной комнатой. Садик пропах киселем, компотом и еще чем-то сдобным, вкусным.

Праздничные колонны приходили в движение. Колыхались флагами, шарами, транспарантами, нарастающими и переходящими в эхо звуками: «Слава советским ….»

Сколько же лет было тогда моим родителям? Маме тридцать два. Отцу тридцать пять. Брату Кольке одиннадцать. Воспоминания о семье связаны с эти Первомаем. Отец высокий, худой с впирающими ключицами. Светлая тенниска заправлена в широкие брюки. Глаза веселые, а вокруг них морщинки. Я подпрыгивала от нетерпения: «Пап! Не видно ничего!». «Не горюй, Валюшка! Сейчас ты Кремль разглядишь!», — смеялся отец. Я ощущала, как сильные руки — рабочие, мозолистые — поднимали меня над головами.

Колька тощий и несуразный, с цыплячьей шеей и оттопыренными ушами.

Широкая кость досталась мне от матери. От ее высокой статной фигуры веяло здоровьем и надежностью. Я вспомнила скуластое лицо и чуть раскосые удлиненные глаза. Густые волосы, недавно остриженные в модное «каре». Спустя столько лет, на меня нахлынуло чувство спокойствия, защищенности и успокоения. Будто снова я маленькая, а мама рядом, может все на свете. И нет беды, которой не отвели бы эти руки. Ее задорное «Если бы да кабы, да росли во рту грибы!», переходящее в звонкий колокольчик смеха, вдруг перенеслось из далекого Первомая в мою маленькую кухоньку.

Я поднялась с табуретки. Закрыла, наконец, кран. Вытерла разбрызганную воду. И решила, что сегодняшний день проведу с мамой.

Переправа

Осенью сорок второго Сталинград бомбили. Отец был на фронте. Мне, маме и Кольке предстояло отправиться в эвакуацию. Мы жили в частном доме недалеко от Химзавода. Наиболее ценные вещи, включая мамину любимую швейную машинку «Зингер», отец зарыл в схроне перед тем, как уйти на призывной пункт. Сделал это один и место схрона не показал. «Вернусь — вместе раскопаем!».

Эвакуироваться предполагалось за Волгу на пароме. Время отплытия — пять часов утра завтрашнего дня. Вечер прошел в сборах. Мама вязала в узлы все, что можно было унести с собой: запас провизии, кухонную утварь, белье. Несмотря на теплую осень, решили зимние вещи одеть на себя.

Далеко за полночь, нас, усталых, сморил сон. А проснулись от маминого крика: «Подъем! Проспали!». Будильник-то был зарыт вместе с «Зингером». До отправления парома оставалось тридцать минут.

— Колька! живо натягивай тулуп и валенки! Валька! Давай я тебе помогу!

Чулки, рейтузы, шаровары с начесом, три кофты, шуба, пуховый платок.… И, о ужас! Мама обмотала меня поверх всего этого бабушкиной периной, перевязала поясками от старых платьев и халатов. Это была катастрофа. Я не могла в таком виде не только бежать, просто двигаться!

— Валька! Валечка! Шевелись! Живее!

Гора узлов высилась на пороге. Колька пыхтел с половиной мешка картошки.

— Идите, я дверь запру!

Было темно. Двигались медленно. Пот заливал глаза. Хотелось пить. Ноги в валенках не гнулись.

— Миленькие мои, родненькие, быстрее, пожалуйста!

Мы старались быстрее, как могли: мать с узлами, Колька с картошкой, я в перине.

— Мам, развяжи ее, давай бросим, — ныла, захлебываясь потом и слезами. Колька молча сопел.

Тропинка тянулась бесконечно. Когда я готова была упасть и не встать, показалась кромка обрыва, вся в сухой лебеде и колючках. В момент, когда мы добрались до берега, стало ясно, что опоздали.

Солнце еще не взошло, все было в серой дымке: небо, река. Туман клочковатыми облачками стелился под ногами. Тихий всплеск плыл над темной Волгой. Паром отплывал. Полоска воды между ним и берегом медленно росла. Утренний ветерок поглаживал наши разгоряченные лица, играл с разноцветными кончиками поясков, стягивающих перину. Мать замахала руками. Матрос на пароме бессильно развел свои. Все. Конец. Так Богу угодно. Так тому и быть.

Еле уловимый гул зародился вдали. Разросся в сером небе. Размножился эхом. Превратился в рев. Заполнил весь мир. Немецкие самолеты.

Тонкая полоска рассвета наметилась у горизонта. Слилась с темной водой, в миг ставшей алой. Не от взошедшего солнца. Не от рассветной полоски. От снаряда, попавшего в паром. От того, что осталось от парома. Обломки. Останки. Багровая река. Рука из воды навстречу восходящему солнцу.

Мы стояли на обрыве. Среди сухой лебеды и колючек. Мы были живы. Солнце взошло.

Что-то сжимало до боли. Руки матери. Побелевшие костяшки, утонувшие в бардовом сатине перины.

— Коль, Коль, Коль, — твердила она бескровными губами.

— Тута я, мам, тута, — скулил рядом Колька.

— Коль, Коль, Коль…

Рев моторов стих. Будто и не было. И парома не было. Только Волга осталась пурпурной.

…Мы брели по берегу, утопая валенками в песке. Добрались до старой балки, в которой оказались люди.

Эвакуация

Лейтенант собирал опоздавших, чудом уцелевших беженцев. Подошел военный катерок, серый и незаметный, как осеннее утро. Врезался носом в мокрый песок, спустил трап. Поднялись на борт. Через Волгу переправились быстро и без происшествий.

День, проклюнувшийся робким осенним солнцем, расцветал. Мы поднялись по песчаному склону от воды и оказались в заволжском лесу, нарядном и праздничном, до безобразия. Ему не было дела до войны и людских страданий. Он просто благоухал всеми красками от желто-зеленых до красно-коричневых. Нагло. Победно. Вызывающе. Будто бескрайная театральная декорация обступала со всех сторон: черными стволами деревьев в золотых кронах; шуршащим ковром падающих листьев; тропинками, петляющими тут и там; неестественно-прозрачным небом. Это был мир, вечный, как данность. Бывший годы до нас. И будущий таким же без нас.

По дороге брели люди. Пыльные, черные от усталости, безликие. Колонна беженцев следовала в эвакуацию. Редкие телеги скрипели под грузом утвари, раненых, больных. Те, кто мог передвигаться своим ходом — шли.

Конные всадники сопровождали стадо племенных коров. Холеные, упитанные в прошлом, сейчас они напоминали ходячие скелеты, обтянутые свисающей клочьями кожей. А за дорогой, в кустарнике, потрескивало. Это голодные волки следовали на отдалении, в ожидании падали.

Нас встретил военный с усталыми глазами. Махнул рукой в сторону колонны: «Присоединяйтесь». Шли медленно, нагруженные поклажей, стесненные теплой одеждой. Я валилась с ног, еле двигалась, тоненько скулила, всхлипывая. На горящих щеках коркой застыла грязь. Слезы ручейками прокладывали по ней извилистые дорожки. Поднялась температура. «Валечка, миленькая, пошли потихонечку, а то нас волки съедят», — молила мама. Но перину снять не разрешала. Надо мной сжалились и посадили на краешек телеги. Колька устроил на моих коленях картошку, взял часть материнской поклажи. Так мы двигались, потеряв счет времени, не замечая окружающего осеннего великолепия. Я закрыла глаза. Скрип телеги. Шарканье ног. Редкое мычание. Конный топот. Треск в кустах. Да шорох падающих листьев. Все смешалось и закружилось, как в довоенном калейдоскопе, водовороте картинок и звуков. Последнее, что промелькнуло в сознание — алая вода, рука, обращенная к восходящему солнцу.

Меня разбудил оживленный гомон. Солнце стояло прямо над головой, раздробленное на тысячи лучиков, пробравшихся сквозь осенние кроны. Они плясали по земле, золотя опавшую листву, лезли в глаза, щекотали. Привал.

Озерцо среди деревьев поблескивало зеркалом. Отражало прибрежные деревья, одетые в желтое и багряное, облака, плывущие по воде, или по небу? Эта золотисто-синяя полуденная гладь не была похожа на ту, рассветную, алую с тянувшейся к солнцу рукой.

Люди и животные собрались у озера. Вода утоляет, исцеляет, дает силы. Освеженные лица обрели черты и эмоции. Проступили робкие улыбки.

Коровы, напившись, стояли в воде, глядя грустными глазами, создавая волны, как маленькие корабли. Кони фыркали и плескались. Запахло дымом костра и печеной картошкой.

Мы выбрали подходящее местечко. Мама позвала меня к себе, развязала многочисленные пояски и, наконец, сняла перину! Это ощущение трудно описать. Я освободилась. Стала невесома, как птица. Сейчас побегу и взлечу! «Люди!», — ликовала моя душа, — «какое наслаждение двигаться, ходить, прыгать налегке, в одной только шубе!». Я вьюном вертелась вокруг Кольки, скакала в диком индейском танце. Перекатывала в руках огненную печеную картошку. Проводила пятерней, испачканной в саже, по щекам. Трудно поверить, но в тот момент я была счастлива.

…До места добрались ночью. Нас встретил мертвый поселок. Покинутая немецкая колония. Хозяева, этнические немцы, годами жившие на берегу Волги с давних времен, были депортированы.

Мы вошли в первый свободный дом. Сил не было даже на еду. В темноте бросили перину на пол и уснули.

Я открыла глаза. Оконный проем серел ненастным днем. Хотелось есть. Огляделась. Мы были в чужом доме. Будто хозяева только что вышли на минутку. На стене тикали ходики. Образцовый порядок в чистых комнатах. Даже пыль не успела завладеть территорией. Мебель, посуда, кухонная утварь, все на своих местах. Окна в занавесках с рюшами. Кровать застелена нарядным покрывалом. Я тоненько взвизгнула: «Игрушки!». Чудесные. Необыкновенные. Белые фарфоровые фигурки нарядных дамы и кавалера. Их кукольный дом. Я закружилась, прижимая сокровище к себе. Налетела на маму, стоящую задумчиво у фотографии на стене. Снимок был черно-белый, фигурно обрезанный по краям. На нас смотрели, улыбаясь трое: он, она и ребенок. Семья. «Ну что ж, так бывает…», — бормотала мама. Я заглянула ей в глаза. Взгляд был чужим. Далеким. Печальным. «Да. Так бывает. Но не должно быть».

Вспоминая о жизни в эвакуации, я ловлю себя на том, что вижу ее глазами меня теперешней, взрослой женщины. А тогда, будучи всего лишь семилетним ребенком, радовалась новому дому, дивным игрушкам, лесу, тишине.

Дом оказался пригодным и удобным для жизни. Имелись печь и водяной котел. Даже чулан с провизией. Только запасы оказались испорчены: крупу, муку, сало хозяева перед уходом облили керосином. В дворовом сарае кудахтали голодные куры. Не поднялась рука на невинную птицу.

Наша мама захлопотала. Сняла верхний испорченный слой муки. В чане залила крупу. Керосин осел на дно, а зернышки всплыли. Мы с Колькой их промыли и перебрали. Очистили сало. Вскоре в печи резвился огонь, а в чугунке, дразнясь, булькала похлебка.

Позже мама устроилась работать на ферму. Теперь мы были каждый день с молоком, а порой и с мясом. Правда, многие животные оказались больны бруцеллезом. Неизлечимой болезнью, которой могли заразиться и люди. Падшую скотину не ели даже волки, из-за специфического запаха. Но то волки! Мама кипятила несколько раз принесенное молоко. Подолгу вываривала мясо. Мы были сыты. В голодном Сталинграде о таком даже не мечтали.

Удивил нас Колька. Тайком от матери, он охотился в лесу на волков с трофейной винтовкой. Оружие где-то раздобыл и прятал вне дома. Волчьи шкуры принимали, и даже платили за них. Так у нас появился новый кормилец. Мужчина. Я уважала Кольку. Не смотря на оттопыренные уши и цыплячью шею.

Так мы пережили зиму в эвакуации.

Февраль сорок третьего принес победу под Сталинградом. Весной мы вернулись домой. Там ожидали две новости, обе плохие: похоронка на отца и разрушенный дом. Пришлось поселиться в деревянном бараке. Длинный коридор. Фанерная дверь в комнату с дырой вместо замка. Вещей, кроме тех, что привезли с собой, не осталось. О местонахождении семейного схрона знал только отец. Спустя годы, матери показалось, что она заметила у одной из соседок свой «Зингер». Но по сравнению с другими беженцами, вернувшимися из эвакуации, мы были богаты. Имелись теплые вещи, кое-какая утварь, остатки съестных припасов из немецкого чулана и … бабушкина перина. Вечером, укладываясь на ней, мама приговаривала: «Ты, Валюшка, у нас молодчина! Самое ценное в хозяйстве сберегла».

Оклунки

Жизнь имеет свойство налаживаться. При любых обстоятельствах. Даже в бараке. Даже в голодном разрушенном городе. Ведь не смотря ни на что, наступила весна. Зацвел абрикос. Бело-розовым облаком украсил развалины улиц. Юной зеленью покрылся истерзанный Мамаев Курган. Разлилась Волга.

Мать вернулась на Химзавод, на производство снарядов. Вот тогда-то в нашу жизнь вошло слово «каустик». Противным запахом. И трагическими событиями, произошедшими в связи с ним.

В голодное военное время каждый выживал, как мог. Изобретательные женщины, работавшие с мамой, придумали дополнительный способ прокормиться. Белое химическое вещество «каустик», каустическая сода, сильно вонявшее и разъедавшее кожу, использовалось в производстве. Работницы нашли способ выносить его через военизированные проходные номерного завода на своем теле под бельем. Мама, вернувшись со смены, доставала белый кусочек и прятала под перину. Собрав достаточное количество сырья, на улице, на костре, варила из каустика мыло. А в свои выходные, зайцем, прячась в товарных вагонах, добиралась до Краснодарского Края. Там совершался обмен мыла на продукты. Благодаря маме, мы не пухли от голода, а иногда даже ели сало, сахар и другие деликатесы.

В нашем бараке бедствовала семья погибшего фронтовика: бабушка, мамина ровесница Людмила и ее четверо детей. Как-то вечером, когда мы поужинали и собирались спать, в дверь постучали. На пороге стояла соседка в слезах: «Беда! Карточки потеряла продуктовые. Или вытащил кто. Дети два дня не ели. Мать пухнет. Помогите, Христа ради! А то руки на себя наложу. Пусть ребят в детдом заберут, там хоть прокормят!». Мать собрала в узелок, что могла. Головой покачала: «Да разве это поможет…».

В следующий раз позвала с собой Люсю в поездку мыло менять. Та обрадовалась. Запасли сырье. Наварили мыло. Поехали. Добрались до станицы. Обмен произвели удачно. И крупы им дали, и хлеба круглого, деревенского, и сальца с розовыми прослоечками, и головку сахара. Навязали оклунки, котомочки. Ехали домой в прекрасном настроении, предвкушая, как семьи порадуют и сами полакомятся. Песни пели, смеялись.

— Ой, Машка, спасибо тебе! Если бы не ты, с голоду бы вспухли мы, ей Богу!

— Да ладно, Люсь! Были бы руки целы, да голова на плечах! Если бы, да кабы…

Добрались до Сталинграда. Состав, на котором ехали, остановился на товарной станции. До дома еще километров двадцать.

— Ничего, пешком дойдем! Своя ноша руки не тянет!

И пошли потихоньку по шпалам. Стемнело. Вокруг не души. Одни камыши шепчутся, да звезды из-за тучек подглядывают.

— Слышишь? Состав идет. Рельсы гудят.

— Точно! Вон огонек приближается.

Их догнал маленький маневровый паровозик, чумазый и прокопченный.

— Эй, девчата, подвезти?

На открытой площадке темнела фигура, лица не разглядеть, только огонек папиросы подрагивал в невидимых руках.

— Сейчас тормозну, залезай!

Путницы переглянулись:

— Отчего не доехать, устали, ночь на дворе.

Забросили наверх оклунки, сами поднялись.

Из-за брезентовой занавески выглянул усатый, кочегар.

— Давай, девчата, подмогните! Уголек побросайте, а то взмок я весь.

— Отчего не помочь, поможем.

— Давай по очереди!

Люся первая исчезла за брезентом. Мария осталась на ветерке, у перил, отдыхала. Уж очень длинным был этот день. Стук колес убаюкивал. Вокруг ни огонька, только темные очертания разрушенных строений. Растянулся Сталинград вдоль Волги на сорок километров. Между окраинными южными районами и центром сообщение было в основном по железной дороге. Электрички в то время еще не пустили. Люди добирались в город на поезде.

Время шло, а подруга не возвращалась. «Уснула она там, что ли? Надо бы ее сменить». Мария заглянула за брезентовую занавеску. Топка пылала жаром. Источала сладковатый запах. Являла собой страшное зрелище. Мария Трофимовна, моя мама, всю свою жизнь помнила это мгновенье. Чувство нереального сновидения, кошмара, когда ноги становятся ватными. Волосы шевелятся на голове. Хочется закричать, но нет сил. Ее затошнило. Завертело. Закружило.

В топке догорало тело Люськи. Языки пламени метались в дикой пляске. Мария заторможено, как в кадре замедленной съемки, обернулась. В дверях стоял усатый с ломиком. Она все поняла. Она следующая.

Что в ней проснулось? Звериный инстинкт самосохранения? Жажда жизни? Собравшись в сгусток неведомой, нечеловеческой энергии, она бросилась на усатого. Сбила с ног, вырвалась из-под брезента. Метнулась к перилам. Бросилась в ночь с идущего на ходу паровоза. Ударилась о гравийную насыпь. Покатилась вниз. Потеряла сознание.

Мария очнулась от боли. Ее преследовал сладковатый запах. Тошнота. Разбитое тело саднило, ощущало под собой каждый камушек, каждую травинку. Она завыла в голос. Так воют раненые волчицы. Собралась с силами. Поползла.

Утром путевой обходчик заметил кровь на насыпи. Пошел по следу. В стоге сена нашел Марию без сознания. Доставил в милицию.

Ее допрашивали долго и, удивительное дело, поверили. Паровоз задержали на следующей станции. В топке обнаружили останки сгоревшей женщины. На площадке стояли оклунки. Машиниста с кочегаром арестовали. Те сразу признались, что пошли на убийство из-за провизии. Очень есть хотелось.

Я вспомнила, как осенью, до эвакуации, Колька с друзьями добывали пропитание в брошенных бараках в районе завода Красный Октябрь, которые в тот момент были на линии фронта. Иногда обращались к немцам в окопах напротив. Те бросали им котомки с консервами, галетами, шоколадом. Воистину война была непредсказуема и противоречива, как человеческая натура.

…Семья Людмилы осталась без кормильца. Бабушка не перенесла горя, умерла. Ребятишек определили в детский дом.

После трагедии поездки матери прекратились.

*    *    *

Я провела пальцами по фотографии родителей. Той, где они в довоенном Первомае. Потом взяла в руки мамин портрет. Последний. Датированный восьмидесятым годом. Прижалась щекой к стеклянной поверхности. Она почти никогда не плакала, наша мама. Все трудности брала на себя. За нас всех. Некогда было плакать.

Я взяла стремянку. Поднялась в антресоль. Долго пробиралась сквозь нажитое годами. Вот она, у самой дальней стены! Бабушкина перина! Не пойму, почему так разволновалась? Сбросила на пол ненужное. Дотянулась до заветного свертка, связанного разноцветными поясками от халатов. Цела наша перина! Бардовый сатин в цветочек протерся от времени. Я прижала ее к себе. Вдохнула застаревший запах. И ощутила мамино тепло.

Эх, если бы да кабы, да росли во рту грибы!

И Бог с ней, с ветеранской пенсией!

Эпилог

Мама так и не вышла замуж. Проработала на своем заводе до пенсии. Брат Колька после армии пошел в войска МВД. Его служба не афишировалась. Он то появлялся в нашей жизни, то пропадал на годы.

А я давно собиралась написать о нашей маме. И, наконец, сделала это.