Изабелла — Евнух

Тропинка, что вела к дому, почти заросла: кое-где, из-под свернувшихся в трубочку, зеленых и пыльных листков подорожника, виднелись маленькие белые камешки, которые когда-то показывали, куда ведет тропка. Теперь же, они были разбросаны временем по всему саду, и тускло белели в темноте, будто звезды в сумеречном небе.

Крыльцо, где начиналась тропинка, было раньше большой верандой, на которой бывшие хозяева устраивали чаепития, для приезжавших из столицы гостей. Много позже, когда наплыв постояльцев, приезжающих на лето, уменьшился, из-за сильных непрекращающихся дождей, большую часть веранды решили превратить в еще одну комнату, чтобы поселить туда очередного жильца. Простояв пустой полгода, комната эта, благодаря стараниям остальных жильцов, которые, постепенно натаскав туда всякого ненужного хлама, слишком мешавшего в тесных комнатушках, превратилась в прихожую.

Летом, когда жара была особенно жаркой, в сад выносили древний круглый стол с массивными хромыми ножками. Ножки эти вбивали в утоптанную землю, и на них, кое-как закрепляли большой потрескавшийся деревянный круг, который тут же застилали белой клеенкой. Здесь по вечерам лузгали семечки и говорили за жизнь. На ночь, клеенку убирали, чтобы сильные порывы ветра не уносили ее глубоко в заброшенный сад.

Часто, когда здесь собирались за игрой в карты, на стол неожиданно падало переспелое яблоко, и яблочные брызги пачкали клеенку. Все начинали возмущаться и смотрели на яблоню, что наполовину высохла и лишь одна ее сторона оставалась зеленой и давала крупные спелые плоды. Заметив, что на дереве не так уж много яблок, игравшие успокаивались, тщательно протирали клеенку, и игра возобновлялась.

— Жулик! — то и дело слышалось со двора.

— Ты посмотри, за кого он нас принимает?

— Восьмерка не выходила, ей богу!

— Ну, все, теперь держитесь!

Когда опускалась ночь, тихая, морская, влажная, все нехотя расходились по своим комнатам, громко хлопая дверьми. Море издалека шумело, убаюкивая своими мерными ударами, все больше и больше погружая в сон.

Гоша не спал. Он сидел на низеньком подоконнике и смотрел в сад. Цикады пискливо трещали в темноте, наперебой со сверчком, который один, пытался перекричать сотни маленьких мошек.

Она стояла под скрюченной яблоней, крутила кончик косички, смешно качая головой. Ночной морской воздух мягко шелестел пока еще зелеными листьями яблони, под которыми скрывалось лицо Лизы. Где-то внизу закипел забытый кем-то чайник и назойливым свистом зазывал сквозь целый этаж. Гоша бесшумно спрыгнул с подоконника, отколупав при этом пару кусочков краски, и, надевая на ходу первую попавшуюся рубашку, выбежал в коридор. Резкий запах соседских котов заставил его привычно поморщиться и выругаться.

— Ненавижу котов! Ненавижу кошатниц! Ненавижу продавцов этих проклятых котов и тех, кто их разводит!!! Фу ты черт! Черт! Черт! Черт! — чихая, проорал в уме Гоша и, сплюнув на улицу, через щель полуприкрытого окна в коридоре; засунул руки в карманы, зашагал быстрым широким шагом к лестнице.

Лиза, постояв еще минутку, раскрутила косичку, опрокинула голову вниз, распушила руками жидкие соломенные волосы и, резко выпрямившись, последний раз бросив взгляд на окно второго этажа, пританцовывая, вошла в дом. Где-то в глубине свистел чайник, и капала вода. Прямо в темной прихожей стояло старое зеркало, с надломленной рамой. Нижняя часть рамы каким-то образом превращалась в ножки, на которых чудом стоял большой и мутный овал зеркала. Наверху рама отсутствовала, обнажая кривые зазубрины отражающего стекла. Лиза подошла к зеркалу, открыла рот, и тщательно, до скрипа, потерла указательным пальцем зубы, потом облизнула их, улыбнулась сама себе, и, оставшись довольная своим видом, вальяжно, словно гуляет по набережной, пошла к кухне.

Гоша взял дырявую тряпочку, когда-то бывшую парой от держалки, сложил ее несколько раз, и осторожно убрал чайник с плиты. Тот посвистел еще минутку, повозмущался, и злобный, красный и почти пустой застыл на краю стола.

Лиза вошла на кухню в тот момент, когда Гоша стряхивал с себя назойливые кошачьи волосы, прилипшие даже к только накинутой рубашке. Увидев Лизу, Гоша громко сглотнул, и, не поднимая взгляда с ног Лизы, кивнул.

— Здравствуй!

— Здарова! Че не спишь?

— Да вот, тут чайник…

— На ночь пить много нельзя! Бегать будешь. К тому же там замок сломался…

— Сломался? — переспросил Гоша, все еще смотря на ее ноги.

— Сломался, — подтвердила девочка, кивая головой, — че, ног не видел?

— В..видел.

— А че уставился?

— Да нет, просто…

— Просто, просто… во болван! Нет, чтоб сказать: «Нравятся!» или «да пошла ты!»…а ты: «Просто»!

— Нравятся! — выпалил Гоша.

— И с каких это пор? — не унималась Лиза.

— С не-ко-то-рых, — еле выдавил по слогам мальчик.

— А чего молчал? — продолжала Лиза, выставив ногу вперед и уперев одну руку в бок.

— Я…это…просто, — почти прошептал Гоша.

— Ах, просто?? Просто! Просто?! Вот так «просто» и помрешь от тоски зеленной…евнух чертов!

— Э, ты чего? Какой я те евнух? — слегка ожил Гоша.

— А че?

— Ты хоть знаешь, кто евнухи-то были?

— Ну не могли они, и че? Ты что ль можешь?

— Могу, — выпятив вперед подбородок, выпалил Гоша.

— Че, правда можешь? — лукаво посмотрев ему прямо в глаза своими лисьими буравчиками, пропела каждый слог Лиза.

— М..могу, — уже менее решительно ответил Гоша.

— Ой, — улыбнулась Лиза, обнажив белые остренькие зубки.

— И че ты можешь?? — спросила она, все еще улыбаясь.

— Все могу! — выпалил Гоша, чувствуя, что краснеет.

— Да? — удивилась Лиза, щурясь в его правый глаз.

— Да! — ответил Гоша, выдержав серый прищур.

— Тогда пошли, — сказала Лиза, схватив его холодную руку, и потащила в сад.

В саду было темно и тепло. Далекие удары волн о волнорезы становились все ближе. Он бежал за ней следом и думал, что сейчас сойдет с ума. Лиза тащила его сквозь старый заброшенный сад, который кололся кустами ежевики и больно бил сухими тонкими ветками орешника по лицу. Они уже почти добежали до самого края сада, где непроходимой сеткой сплелись засохшие кустарники и деревья.

— Тут! — сказала Лиза, остановившись, резко повернулась и выпалила, — раздевайся!

Гоша стоял, как истукан, минуты две. Смотрел на нее. В ее глазах отражался острый желтый месяц и звезды. Смотря на эти звезды, он стал раздеваться. Сначала на утоптанную и мягкую землю опустилась рубашка. Он не отрывал от девушки взгляда. Луна и звезды смотрели, не моргая, прямо ему в глаза. Затем Гоша стянул с себя майку. Проверив настойчивость взгляда, он начал снимать брюки. Медленно, не веря своим движениям, его руки расстегнули пуговицу и стали опускать молнию. Глаза не моргали. Брюки, словно раскат грома, упали на землю. Он, не отрывая взгляда, вытянул сначала одну ногу из штанины, потом, уже смелее — другую. Луна стала совсем желтой, а звезды стали плясать вокруг нее. Его тело почувствовало теплую прохладу вечера, и только легкое ощущение ткани на бедрах, не давало ему полностью дышать.

Гоша стоял гол, как сокол, в глубине старого сада, наедине с огромным диском луны и тройным хороводом звезд. Вдруг, это все исчезло. Пока он терялся в темноте, полностью потеряв координацию и равновесие, Лиза, подхватила все его пожитки и умчалась с быстротой лисы, за которой гналась собачья свора. Ее звонкий смех еще долго звучал у него в ушах, он кружился вокруг него и больно щелкал по голове, пока Гоша сам кружился в поисках тропы к дому. Наконец, вынырнув к свету, весь ободранный и скукоженный, он увидел последнее, что мог увидеть доведенный до отчаянья человек. Лиза заперла входную дверь, и, весело улыбаясь с крыльца, зашвырнула ключ, вместе с ворохом одежды, прямо на балкон к кошатнице. Не веря своим глазам, Гоша смотрел на балкон и на Лизу, которая, весело помахав ему ручкой, пропела:

— Помрешь от тоски зеленной, евнух чертов!