oganetsyans — Рука времени

Вы мерили свой хвост?

Если нет, то надо срочно померить. Взять линейку, сантиметр, рулетку.

Одно я время я работал мерщиком. Ко мне то и дело кто-то приходил. Я делал свое дело, выписывал справку о длине хвоста, мы пили вино и говорили о странностях пространств.

Люблю постоянство.

Люблю работать с расстояниями. Я постоянно куда-то попадаю — сам не знаю, куда. Почему? Отчего?

Я не мячик, который уронила в речку Таня. Но все как раз и напоминает это. Я уже слышал об одном человеке, с ним было тоже самое с той разницей, что он считал себя не мячиком, а бубновой семеркой в некоей неизвестной колоде, и он упорно пытался эту колоду обнаружить.

Ему говорили:

-Да, ищи, ищи, она где-то лежит.

-Наверняка, где-нибудь в кармане.

-Да нет же, ей, скорее всего, играют.

-А мне кажется, эта колода вообще лежит где-нибудь в магазине, и ее до сих пор не купили.

Потом этот человек выбросил свою оболочку и отправился в Улей. Он, должно быть, и сейчас там.

Я же, как-то, сидел без дела. Кругом сновали люди, летали какие-то птицы, и мне нравился эфир. Надо сказать, что эфир не всегда нравится — эфир — это не зефир. Здесь есть разница — чем старше время, тем он вкуснее. А в будущем вообще делать нечего — это я уже давно установил.

—Здравствуйте, — сказал я прохожему на улице.

—Здравствуйте, — ответил он.

Мне очень хотелось говорить. Это бывает. Наверное, что-то пытается выпрыгнуть из груди — нужно его выпустить, чтобы оно не разорвало грудную клетку. Для таких ситуаций очень подходит бар.

Бар бару рознь, конечно. Но в тот момент мне вдруг стало ясно, что я разговариваю по-немецки.

Я осмотрелся. Обстановка была явно другой. Я замечтался. Такие эффекты иногда случаются на фоне необдуманной игры воображением. Сидишь и крутишь свои рога, свои дурацкие рожки, а пространством за окном кто-то играет, и ты сам не знаешь — что же это такое.

В первый раз, впрочем, я удивился и даже испугался, но потом мне сказали, что это — вещь обыденная, и только ленивый не играет реальностями. При чем, все это спонтанно. Я как-то пошел на футбол. Я болею за «ФК Москва». Но я шел и думал о «Зените». И на трибуне…. Да, все верно. Я хотел встать и закричать: судью на мыло! И в этот момент оказалось, что я наблюдаю за матчем «Зенит»— «Торпедо» в Ленинграде.

Не в Петербурге.

После матча я украл газету в киоске — купить бы я ее не смог, так как денег у меня не было. Оказалось, что на дворе был 1967 год.

Я почесал голову, повертел хвостом, который, впрочем, для простых людей невидим и подумал: что же мне делать в этом далеком году? Политикой я заниматься не люблю. Игровых автоматов нет, все кабаки — не кабаки, а так. Впрочем, можно пойти, покрутить роман с какой-нибудь студенткой, энтузиасткой.

Но то было тогда. Теперь же все было как-то иначе, как-то еще. Я осведомился, какой сейчас год и оказалось, что 1918-й.

Я встал у стены, рядом с продуктовой лавкой, закурил и посмотрел в дым. Это полезно смотреть в дым, ребята. В него можно просунуть руку и взять, например, книжку из своего шкафа.

—Здравствуйте, — сказали мне на улице.

-Здравствуйте, — ответил я.

Я просунул руку и погладил кота.

-Сволочь, — сказал я, — опять спишь на клавиатуре! Сколько можно говорить.

Я дернул его за ухо и согнал на пол. Дело в том, что компьютер у меня всегда включен — я помногу качаю с трекер-торрентов. Поставлю на закачку фильмы, музыку, и так — на следующую неделю.

Моя бабушка, кстати, постоянно напоминает мне, что чрезвычайное увлечение людским — дело плохое, затягивающее. Она сама качает с бесовского бит-торрента, который находится где извне, в извращенном космосе. Но это не мое.

После сгона кота я взял со стола тетрадь и ручку, чтобы на досуге писать алгоритмические стихи. Я прыгнул на крышу ближайшего дома, влез на чердак и сочинял там.

—Испишу тетрадку, прочту ее на консилиуме Северной Федерации Чертей, — сказал я сам себе, — пора уже становиться хорошим поэтом.

Надо сказать, что бесы неплохо справляются со стихосложением. Более того, человека такое не дано. Любой рядовой черт может писать лучше, чем Пушкин. Что же касается подлинных высот жанра, то тут много классиков.

Их просто миллион, классиков этих. Просто мы не зацикливаемся. В мире всего много. Слава, богатство — это для humans being. Тут все верно — живут они мало, надо в течение века своего хоть что-то схватил. Но цапнуть-то ты цапнешь, человек, а? А потом — в ад.

Но на счет ада — это у них свое. И черти там свои. Я их не знаю. Мы, все те, что живем среди людей, вышли из Улья.

Мы — как осы.

Или пчелы.

Кому как больше нравится.

На следующий день я устроился на работу к одному инвалиду — он ремонтировал обувь, а я был у него на подхвате. Впрочем, к концу дня я сумел разобраться, в чем суть этого мастерства и уже сам уверенно работал молотком.

—Почему тебя не забрали на фронт? — спрашивал хозяин.

Он спрашивал это много раз, и я отвечал, что и сам я инвалид, хоть этого и не видно. Дней через пять я вот так сидел и стучал молотком. Я был один. Начальник мой, не важно, как его звали, пошел обедать. Я же курил и смотрел в дым, и там было видно другое время. Слышался вой сирен. Тарахтели зенитки. Бомбардировщики шли высоко, и от них исходил страх — это летчикам было страшно. Мне даже понравилось, как они боятся, до того, что я едва не запустил в небо башмаком. А ведь знаете, мог бы и достать. Если его, башмак, хорошо разогнать, то можно запросто повредить двигатель самолета. Правда, моторов там четыре. А вот руль высоты — это в самый раз.

Я подразогнал дым, и тут снова оказалось, что У спит на клавиатуре.

—У! — крикнул я ему.

У приподнял голову. Хоть бы хны.

-Иди, иди, — услышал я голос бабушки, — ишь, улегся. Сейчас понажимаешь тут, а мне оправдывайся потом. Иди. Мышей пора ловить. Воробьев, вон, развелось, а ты бока отлеживаешь.

Дым рассеялся. Вечером я вышел на площадь, прошел улицами, и оказалось, что неподалеку находится госпиталь, и там много хорошеньких медсестер. Между рог моих проскочила искра. Почувствовал запах плоти.

Вечером мы лежали на кушетке в подсобном помещении. Как ее звали, не важно. Говорили ни о чем. Я не знаю, что она думала — может, то, что я тут лечусь, а может — еще что.

Вообще, то, что думает женщина, не имеет никакого значения. Если брать в голову слишком много, то можно эту голову сломать. На свете очень много вещей, которые не поддаются анализу.

—Раньше мы жили в Эншеде и делали колбасу, — сказал я.

-А почему вы уехали из Голландии?

-Да чего тут ехать? — отвечал я.

-Ну не знаю.

-А ты хорошая, — сказал я, — трогать тебя приятно.

Потом, выяснилось, что в госпитале много опиума, и я очень быстро пристрастился. Я пролазил в выходные — через стенку. Для беса стенка лучше, чем двери. Это чтоб вы знали.

Вечерами было особенно хорошо. Я смотрел на звезды, ощущая сладкий яд. Несколько раз я приглашал медсестер прямо на крышу, и здесь мы радовались друг другом. Я вообще считаю, что секс — это что-то вроде обеда или ужина. Но готовить надо хорошо, со вкусом. Иначе это уже общепит, а это, как вы понимаете, вещь спорная.

—А ты хороший, — говорила она.

—И ты хорошая.

-А может….

-Чего?

-Может, мы поженимся?

-Ну, может.

-А ты правда этого хочешь?

-Ну, ты просто нравишься мне, и все.

-Да?

-Да, знаешь, точно.

-Точно, точно?

-Да.

На следующий день я как-то ушел. Как-то случайно. Говорят, это только специалисты перемещаются по своему желанию, но их обычно нет. Некого спросить. Едва ему-то приходит в голову, что он чем-то особенен, он тотчас возвращается в Улей и там залегает в длительную спячку. Это какая-та нехорошая традиция, если честно. Хотя не знаю — может, и сам я такой.

В городе был праздник, и повсюду разливали пиво. И вот, пивко… Я как-то так промахнулся и понял, что бегу под бомбами, и кругом — этот ненужный дым.

И вот.

Это у него заходы бывают — я даже не знаю — это он от любви или чего еще? У выпрыгнул прямо из дыма и пролез когтями по моей спине.

—У! — закричал я. — По спине, а-а-а, гад!

Невдалеке разорвалась бомба, мы упали и покатились. Когда я пришел в себя, кота уже не было — он вернулся, паразит. Я лежал возле шоссе. Вдалеке за деревьями виднелись многоэтажки.

—Москва! — сказал я торжественно.

Я присел. Рядом был монумент.

-Воины, — сказал я, — здравствуйте. Вы в камне. И я вижу, как вы там идете, в вечной тьме. День без света. Ночь без Луны.

Воины услышали меня. Их было много. Когда-то тут была настоящая мясорубка.

— Вас помнят, — сказал я.

Один из них поднял голову. У него были смазанные черты лица. Тени мало знают о себе.

Но речь не об этом.

Я вышел на шоссе и поднял руку.

—Куда едем? — спросил меня водитель новой «пятерки».

-В Москву!

Я хотел спросить у него, какой сейчас год, однако, радио оповестило меня раньше.

—Гласность! — услышал я.

Здорово! 85-й. Эх, прямо сейчас — и на пивняк. Жигулевского с пересушенной воблой! Прожектор перестройки — свети!

Давай!

Я курил. Я много курю. Чем крепче сигареты, тем лучше. Я даже сигары в затяжку курю.

-Импортные? — спросил водитель.

-Не, Виталь, наши.

-Чо-то таких не видел.

-А это новые.

-А мне кум из Австрии привез блок «Мальборо». Ух, знаешь, как они там живут! Эх, а мы тут.

—Я в ГДР был недавно, — сказал я.

Я хотел добавить, в 77-м, но не решился.

-Да и там хорошо живут. Немцы молодцы.

-Ага.

-Как ты думаешь, «спартачи» порвут сегодня.

-Черт его знает.

-Чо, не болеешь?

-Да так.

Я хотел сказать «ФК Москва»…. Впрочем, и скажу. Не, не скажу. Пива не попил, теперь надо попить.

-Слушай, по пути будет пивняк, ага? — спросил я.

-Ага.

И вот, я сдувал пену. Жигулевское, свежее. Кругом полно пропитых довольно мужиков. Чистится рыба. Водитель же тот, небось, до сих пор офигевает. Я и сам не подумал — время-то я по мобильнику смотрел. А мобила у меня — что надо. Бесы с дешевыми не ходят.

—Будешь ерша? — спросили у меня.

-Ага, давай.

-Ваня.

-Сергей.

Откуда ни возьмись, в руках у Вани появилась бутылка водки.

-На хлебушку, закуси.

-Эх, хорошо, — сказал я, — какое время. Никаких тебе гипермаркетов, никакого тебе рынка и частной собственности. Никаких пробок! Счастье. Эх, к чему идете, друзья.

-Частная собственность необходима, — ответили мне из толпы.

-Ты это парторгу скажи.

-Да по рогам ему надо.

-А я на шириково-подшипниковом работаю, — сказал я, — душевно.

-Чего ж там душевного?

-Да бухают они там, нихрена делают, — сказал еще кто-то, — еще и зарплату платят.

-Мне бы так.

-А пиво, ребята, кажысь разбавленное.

-Нет, хорошее, — сказал я, — ничо не разбавленное. Хорошее, натуральное. Не порошковое.

Я пошел повторять, и меня выкинуло. Но все ж неплохо было то, что я-то повторил. Я шел назад сразу с тремя бокалами, и все они остались у меня в руках.

-И где это ты так затарился? — спросила бабушка.

-С мужиками тер о житье-бытье. Знаешь, народ сам не знает, когда живет.

-Давай мне один бокал. Мне один, тебе — два. Хотя и этот не осилю.

-А давай.

Потом я сходил и купил еще. Я так не люблю, когда мало. Пиво — дело такое. Хотя и качество тут важно.

—У! — позвал я.

Он прибежал. С воробьем. Свершилось! Победив свою сизую лень, он наконец-то занялся охотой.

—Он начал прыгать на спину, — сказал я бабушке, — это плохая привычка. Спина-то у меня не деревянная. А он этого не понимает.

Я курил.

Дым был хорошо прорисован. В нем было немало поэтичных моментов. Начнем с… О, дым. Нет. О рука, как кисть, налитая соком из виноградин, время прорвавшая…. Нет, не идет. Тетрадь, вот та самая, что обычно валялась на системной блоке, теперь исписана донельзя. Почерк мелкий. Здесь на пару томов, если разобраться.

Бабушка курила «Приму».

-Накатал?

-Ага.

Она взмахнула хвостом.

-А ты издай это.

-Не.

-Чего. Придумай себе псевдоним. А то у них все Пушкин да Пушкин. Мне уж и самой надоело. Слушай, что-то ты мало пивка-то купил. И рыбки бы….

-Сейчас.

Жигулевского.

Я сделал затяжку и выпустил из себя большое облако.

Еще кружечку. Нет, две. У них там никто не считает. Будет не хватать, водой разбавят. Все равно они своего счастья не понимает.

Я поставил кружки с пивом на стол.

-Знаешь, — сказала бабушка, — когда я была молодой…..

Дым рассеивался. У попытался сунуть туда свою усатую морду, но я его оттащил. Пусть знает свое место. Я понимаю, что он уже не просто кот — его посетила высокая пыльца, и он теперь другой, он ведь я за него волнуюсь.

Он должен это понимать.