Halgen — Человек-бульон

Груды снега, доходящие почти до кончиков волос, погасшие фонари, кучки темного люда, копошащегося возле зыбких световых островов-костров. Встреча с этими тепловыми оазисами не согревала застывшую кровь, а наоборот — заставляли ее трепетно сжиматься. Ведь от красного пятна света в любой миг могла отделиться смолисто-черная фигура и тут же возникнуть перед самым лицом несчастного ночного путника. Остальные личности, несомненно, тут же оказались бы за спиной. Невидимые но хорошо ощутимые. Что было бы дальше? В лучшем случае телу путника сделалось бы гораздо холоднее из-за исчезновения дорогого пальто, которое тут же окутало бы одну из этих неотделимых от тьмы личностей. В худшем оно вовсе смешалось бы с морозом, он ворвался бы в него через дыру, проделанную финским ножом, и обратил бы все внутренности в красный лед…

К счастью, все обходилось. Мертвый город махал на прощание ладонями трепетного керосинового света, едва выглядывавшего из темных окошек, похожих на снятые с мертвеца очки. Кто бы поверил, что когда-то тут весело качались электрические фонари, окна щедро выплескивали такой же яркий свет, и по дну этого светового озера чинно расхаживали знатные господа и дамы. Он, Саша, тоже был частичкой той красивой публики, правда частичкой молодой, а потому неспокойной, рвущейся куда-то прочь из светового озера большого города. Вот, наконец, дорвался!

Сашенька глубоко вздохнул. В тот мир ему не придти, как бы усердно не работали его ноги. Эх, были бы у человека еще одни, невидимые ноги, которыми ходят по времени, но их нет! Сегодня он оставил последнюю частичку прошлой жизни, свой любимый университет. Храм науки уже походил на мертвеца, иней покрывал глубокомысленные аудитории, кусочки льда разрывали мудрую древесину много на своем веку слыхавших парт. По коридорам с радостным воем гулял злой ветер, кое-где он намел настоящие сугробы.

Но в умершем, погасшем университете была-таки комнатка, где кое-как горела печка, сооруженная из железного бочонка. Питалась та печка кусками мебели, которая после своего сражения с морозом все одно вряд ли останется на что-нибудь годной, кроме как на дрова. Жил в той комнатке старый профессор, который отнял-таки у мрака и мороза кусочек времени да кроху пространства. Он сегодня и выдал Саше диплом об окончании учебного заведения.

— У Вас, голубчик, большое будущее… Поверьте уж мне, большое-пребольшое, красивое! Вы не смотрите, что вокруг творится, это пройдет! Наша Русь-матушка и не такое видывала! Пройдут эти невеселые годы, и мы снова понадобимся. Да-да, увидите! Я-то не доживу, но Вы — доживете!

Саша кивнул. Он понимал, что все слова профессора — простейшее средство успокоения своего ученика. А, может, профессор чуял в своей речи что-то вроде заклинания, которое он старался наложить на будущее, чтобы задобрить его в отношении любимого ученика, дабы вернуть Сашиному ученичеству потерянный смысл?! Но разве может старенький естествонаучник заколдовать время, разве послушается оно его?!

Как бы то ни было, получив диплом Саша поспешил уйти. Ему было стыдно, что он ничем не мог помочь своему учителю. И в голове его сейчас были размышления, далекие от того, что он изучал в иной, навсегда ушедшей, загнанной под лед жизни. Но все-таки он решил, что через денька два-три он вновь придет сюда, принесет своему былому учителю что-нибудь поесть и поговорит с ним. Конечно, надо бы помочь старику серьезнее, едва ли еда с дровами спасут его жизнь, воздухом которой всегда был смысл. Но как это сделать, если сам Александр потерял свою путеводную нить, жестоко оборванную наступившими лихими днями?!

Сейчас Саша поднимался в нутро своего дома, который неожиданно сделался зловеще-темным и каким-то чужим. Стоило ему закрыть глаза, и он видел блестящую мраморную лестницу, покрытую коврами, но раскрытые глаза показывали заплеванные ступеньки, с которых кто-то неизвестно зачем сбил мраморные плиты. До ушей доносились мат и пьяные уханья, летящие из-за тех же дверей, из-за которых прежде лилась легкая музыка. Вчерашний студент остановился и задумался, вспоминая те ушедшие дни. Нет, в те дни не жилось легко и безмятежно, они вовсе не походили на рай. Наоборот, тогда бурлила кровь и двигала к тому, чтобы взбаламутить сонную реку проживаемых дней.

Была тогда идея, ушедшая в небытие вместе с той жизнью. Но тогда каждый из сверстников-студентов буквально глотал ее вместо воздуха. Все мечтали про прекрасное общество будущего, править которым будут люди чистого разума, ученые, логически, при помощи математических формул вымеряющие каждое мгновение его жизни так, чтобы обеспечивать идеальную справедливость. Был сочинен распорядок жизни этого общества, были придуманы и формулы.

Эх, наивные игры прожитых дней! Все мысли прошлого смела река настоящего, она затопила каждый дом, протекла в каждое жилище. И вот Саша открывает родную дверь, из-за которой тянутся неродные запахи спирта, сапог и махорки. Одна из некогда родных комнат гудит пролетарскими голосами, выводящими какую-то несуразную песню. В другой тоже творится что-то непотребное, чего прежде и представить было себе нельзя на этом любимом с детства пространстве. И лишь только третья комнатка оставлена им, да и то, похоже, до поры до времени.

Навстречу выбегает подруга Наталья.

— Все, я не могу здесь жить! Меня сегодня уже облапали!

— Как облапали?! Кто?! — охнул Сашка.

— Этот, пролетарий, которого сюда поселили! Я бульон варила, у печки стояла, а он сзади подкрался, и меня за бедра обхватил! Я обернулась, он захохотал, показал мне свои гнилые зубищи, и пошел к себе!

— Ну, я сейчас с ним разберусь! — с притворной решимостью сказал Сашка. Надо же было ему что-то сказать!

Саша смело открыл дверь, ведущую в одну из прежде родных для него комнат. Послышались его сбивчивые слова, начинающиеся с фразы «Не смейте!». Ответом был хохочущий рев, после которого Саша вынырнул из чужого мира обратно.

— Ну и что?! — спросила Наташа.

— Сказал, что больше не будет… — запинаясь, ответил Сашка.

Наталья покачала головой, а потом исчезла в единственной доступной ей комнате и вернулась из нее с чемоданом.

— Не раздевайся! Пойдешь провожать меня на вокзал!

— Зачем вокзал? Какой вокзал?!

— Я еду к дяде в Киев! Там, вроде, жить можно, там все по-прежнему!

— А как же я?! — взмолился Сашка.

— Ты?! Как хочешь. Хочешь — поехали вместе, а нет, так оставайся!

— Останусь. Мне еще об Учителе позаботиться надо. А как все уляжется, так снова вместе будем, тогда и поженимся!

Наташа кивнула головой. Сашка помог ей собрать еще кое-какие вещи, и они отправились на вокзал. В сторону Киева поезда еще ходили, и на их счастье подходящий поезд отправлялся тогда, когда они пришли на вокзал. Сашка закинул вещи в переполненный вагон, на борту которого еще висела табличка «1 класс», но изнутри он больше походил на консервную банку, набитую людьми. Ладно, выбирать не приходится…

Поезд свистнул и тронулся. Сашка пробежал за вагоном, ловя крик своей возлюбленной «Может, тоже поедешь?». В ответ он только отрицательно покачал головой и в свою очередь крикнул «Увидимся!». Тогда он еще не знал, что скоро тело страны будет разрезано непролазными полосами фронтов, между которыми очень многие навсегда растеряют друг друга. Так случится и с ними.

Сашка вернулся домой к остывшей печке и кастрюле холодного бульона. Он взял ложку, но есть не хотелось. В душе разверзлась отвратительная пустота, он почувствовал, как многого теперь лишен. Лишен своего родного жилища, лишен возлюбленной, лишен, наконец, своей воли. Ведь все, что происходит вокруг творит кто-то другой, и Сашкины силы несоизмеримы с силой этого ни то злого, ни то бешеного гиганта. Александр задумался о своей дальнейшей судьбе и понял, что во все последующие дни он будет потихоньку лишаться всего, что у него еще осталось, пока не лишится наконец самой жизни. И ничего ему не остается делать, кроме как сидеть и ждать, старательно подавляя бунт своего разума, которому еще чего-то надо, который чего-то хочет, жаждет…

Саша опустил ложку в бульон. Тягуче-прозрачная жидкость тихонько всхлипнула, и Александру показалось, что она приняла в себя его мысли. Мозг усердно требовал, чтобы его хозяин о чем-то думал, но думать было не о чем. Значит, оставалось размышлять только лишь о самом бульоне.

«Ишь ты, вроде — водичка, а ведь не совсем водичка! В тебе ведь силы какого-то зверя сокрыты, бычка например», рассуждал Александр.

Тем временем на кухню вошел кто-то серый. Он не заметил бывшего хозяина квартиры, харкнул в раковину, пустил матерок, пошарил по карманам в поисках табака, и вышел вон. После его исчезновения осталась струя чужого воздуха, но она никак не помешала Сашкиным мыслям. Он вспомнил деревушку, в которую когда-то давно приезжал, чтобы рассказать крестьянам о том, как можно устроить лучшую жизнь. Ему нравилось, что крестьяне с внимательным молчанием слушали его речи и кивали головами. Сашке казалось, что так и будет всю жизнь — он будет говорить, а его будут слушать, он будет ходить в народ, а народ — его принимать. Тогда ему не могло и присниться, что тот самый народ с ощущением себя хозяином ввалится в его родовые покои и заживет в них, оттеснив хозяина на край своей жизни. Когда Сашка произнес свою речь, он кивнул головой крестьянам и повернулся, чтобы уходить. Но тут же вздрогнул — с той стороны, куда он намеревался идти, возвышался громадный бык.

Александр попятился, но тут же взял себя в руки. Ведь его испуг мог в крестьянских умах мгновенно перечеркнуть все, что он только что им сказал. Саша уже собрался идти другой стороной, сделав вид, что ему туда и надо, но один старый крестьянин как будто прочел его мысли.

— Не бойся бычка, сынок, он смиренный! Мал еще! К осени подрастет, на бойню его сдам…

Сашка сконфузился, но вместе с тем по-другому глянул на бычка, теперь сочувствуя его невеселой судьбе. А бычок, как ни в чем не бывало, поднялся на ноги и принялся щипать траву на обочине деревенской улицы. Человеческого языка он на свое счастье не знал, а если бы и знал, то едва ли понял бы, что такое «бойня». Саша смотрел на его мокрый нос, на пуговки глаз, которые показались ему добродушными. В каждой жилки бычка, в каждой частички его тела трепетала жизнь, смотреть на которую было удивительно приятно. Бычок деловито щипал траву и с удивлением смотрел на выпрыгивающих едва ли не из самой его пасти кузнечиков и маленьких лягушат.

Саша осмелился подойти к бычку и погладить его шершавый бок. Зверь остановил работу челюстей, посмотрел на странного человека, приветливо кивнул ему головой, и как ни в чем не бывало продолжил свое дело. «Где-то для него уже заточили нож, и где-то живет мясник, который тем ножом прервет эту жизнь!», внутренне содрогнулся Александр. Он уже хотел просить деда-крестьянина не резать бычка, пожалеть его, но тут же понял, что делать это — глупо. Небось, крестьянину, который своими руками растил животное с самых первых его дней, куда тяжелее расставаться с ним, чем ему, заезжему городскому человеку, прежде видавшему деревню лишь на картинке. Но куда денешься от законов крестьянской жизни, добрыми или суровыми они бы тебе не казались?!

«Может, этот бульон как раз из косточек того бычка и сварен… Хотя вряд ли, ведь сколько лет прошло! Конечно, бычок другой, но почему он не мог быть точь-в-точь таким же, как и тот?!», подумал Александр, медленно помешивая ложкой в бульонной кастрюле. Рука сама собой набрала полную ложку и поднесла ко рту. Саша ощутил солоноватый вкус, в котором ему почудилась прерванная жизнь живого существа.

Александр вздрогнул и обернулся. По кухне бродило несколько новых соседей, они чиркали спичками и о чем-то говорили. Но смысла их слов Саша не мог понять за завесой своих раздумий, он видел лишь, как капельки жира покачивались в такт шагам людей, с которыми он так и не удосужился завести знакомство.

Одна из жиринок задрожала на зеркальной глади мясного зелья, сама собой породив странную мысль «В точности, как тот бычок, когда его вели на бойню!». Саша Опарин с роду не был на бойне, и уж тем более не видел скотину в тот момент, когда ее ведут к острию окровавленного ножа, но мыслительная спичка полыхнула-таки в его голове, и в тот же миг в ней заполыхал гудящий костер.

Саша представил себе целое стадо разномастных коров и бычков. Среди них были пятнистые, рыжие, черные и привычные для средней России буренки. Стадо медленно заходило в огромный котел, в котором бурлило варево, прозрачное и безликое, которое никак не менялось после принятия в свою пучину новых животных. Среди стада неожиданно мелькнула красная корова, отличавшаяся от своих сородичей лишь цветом и размером, она была очень большой. В остальном же она походила на прочий рогатый скот, и столь же спокойно шагала в недра рокового котла. Александр проследил за ней, и с некоторым удивлением отметил, что после ее погружения в мясную воду та не изменила своего цвета, оставшись такой же прозрачной и равнодушной.

К стаду добавлялись другие животные. Свиньи, овцы, коровы, антилопы, жирафы, и, в конце концов — люди. Но даже появление в общей массе «венцов природы» не смогло подпортить или улучшить варево, оно осталось прежним! Людей сделалось больше, и сами они стали розниться по качеству. На одном из них был аккуратный костюмчик и пенсне, на другом — генеральский мундир, третий был кем-то вроде непрошенного соседа Саши, четвертый — длинным верзилой, пятый — комком мышц, шестой — костяным человечком, а седьмой… Седьмой походил на самого Александра. Но в бульонном вареве все они превращались в одинаково прозрачную водичку.

Поток живности иссяк. Остался один лишь закипающий бульон, да еще Саша, который смотрел на него. Александр понимал, что сейчас ему дозволено занимать чье-то чужое место, на самом деле ему положено быть там, среди прозрачных волн готовящегося блюда. Бульон остывал, и его гладь делалась зеркальной, отражавшей на себе небесную синь.

«Вот так любое тело делается бульоном. Отними у жизни время, и тут же поймешь, что ты — всего-навсего ходячий бульон!», пронеслась мысль в голове Александра. Он вдруг понял, что все так и должно быть, что так — лучше всего. Плещущийся под небесами бульон, который если и может видеть, то не увидит ничего, кроме неба, если и может думать, то не подумает ни о чем, окромя небес. Да и мыслей его никто кроме неба никогда не увидит и не услышит!

Но вдруг все пошло наоборот, будто время, поиграв в движение вперед, опомнилось и крутануло назад. Бульон заколыхался, и из него вновь поднялись людские орды и тучные звериные стада. Они выходили наружу, моментально высыхали, и разбредались по своим делам. Однако, количество варева в котле, порождая из себя все больше и больше живой массы, само не делалось меньше. Александр не удивлялся. Ни то из-за того, что провалился в какое-то удивительное состояние, ни то от того, что последние дни его жизни начисто отбили охоту к удивлениям.

Внезапно видение пропало. «Я спал? Но отчего так хорошо запомнил все виденное, ведь обыкновенно сны так не запоминаются. Они помнятся так, словно все было видено сквозь… бульон! А тут — как через воздух!», подумалось Саше, но сказать, спал он или нет было некому.

Александр попробовал представить себя бульоном. В этот миг дверь кухни со скрипом отворилась, и в темное пространство заглянул какой-то пахнущий мазутом тип. Не увидев того, чего он хотел, тип закрыл дверь, но его появление породило в сознании Сашки великолепную мыслищу. «Наверняка нынешнее время — не просто так, оно — нарочно! Ведь прежде церковники говорили о братстве во Христе, хотя все понимали, что уже давно никто никому не брат. Барин — не брат мужику, генерал — солдату, буржуй — рабочему, городовой — пролетарию! Но теперь все опять сделались братьями, и где-то чуют это, только не могут свое чутье словами человеческими описать, а я вот — смог! Мы — братья в бульоне!»

От радости Саша закачался на стуле, который после появления в квартире неприятных соседей сделался скрипучим, будто от горя разом постарел.

«Вот и мне работка нашлась! Я докажу-таки, что все мы родились из бульона! Что он — наше общее ВСЕ! И кто скажет, что тут чего-то не так?! Кто скажет, что Адам и Ева не были таким вот разумным бульоном, если кроме Бога их никто не видел?! Так и старику работенка найдется, ведь занять свои мысли ему куда важнее, чем получить хлеб и дрова! Глядишь, и поживет еще».

Опарин отправился к Учителю, ведь удерживать дома его теперь было некому. Подобно световой стреле он пронзил призрачную революционную Москву и вонзился в нутро своего университета. Как он и предполагал, мысли произвели на старенького профессора то же действие, какое живая вода производит на законченного мертвеца.

Из каморки профессора жизнь выплеснулась в закоченевшую лабораторию. В ней появились банки-склянки-пробирки-реторты-мензурки и прочая научная принадлежность. Спиртовки засияли синим пламенем — ученый поделился с ними остатками огненной жидкости, которую еще недавно предназначал для своего нутра.

Пошла работа. На зажегшийся огонек научной жизни словно мотыльки прилетели важные люди новой власти, обернутые в кожанки и вооруженные маузерами. Первый взгляд на них переполошил ученых, но уже со второго слова сделалось ясно, что ангелы смерти явились в эти стены для того, чтобы принести как раз жизнь. После их ухода перед дверями университетского корпуса стали появляться то подводы с дровами, то грузовик с нужными материалами, то посыльный с мешком, полным хлеба.

В колбе плескалась вода. Нет, не бульон, а простая вода, правда сдобренная несколькими простенькими химикатами, сделать которые можно из обычного воздуха. Углекислый газ, аммиак, водород, метан… Внезапно стены лаборатории озаряла яркая вспышка, рукотворная молния яростно била по склянке с жидкостью. Когда отпечаток молнии пропадал из глаз, они видели все ту же колбу с прозрачной жидкостью внутри. На первый взгляд ничего не изменялось. Та же водичка, вроде — не живая и не мертвая…

Но, получив эту жидкость, ученые яростно хватались за пробирки и пипетки. Что-то капали, смешивали, цедили, и их лица терялись в вихрях счастья, которое было столь велико, что делалось видимым среди центра несчастной послереволюционной страны.

— Бульон, ведь это — бульон! — кричал молодой, — Мы его сделали! Без крупицы мяса!

— Мы — боги! Мы повторили Творца! — улыбался молодецкой улыбкой старый.

Эксперимент был повторен уже сотню раз, но ученые продолжали проводить его снова и снова. Почему-то оба они так и не признались друг другу в одной и той же мечте. Им страстно желалось, чтобы в пробирке заплавало-забарахтолось что-нибудь живое, пусть даже и примитивное, пусть видимое лишь через строгую трубу микроскопа. Но гладкие пробирки изнутри оставались все такими же безжизненными, а их содержимое в темноте было таким же несветлым, как и простая вода.

«Сашка еще доживет, он много-много опытов поставить сможет, а я — нет! Ведь человечек смертен, я уже сам на краю этого бульончика стою, чтобы в него вернуться!», временами сам себе шептал ученый.

Так оно и случилось. Вскоре старый профессор умер. Саша нашел его в лаборатории, сжимающим заветную пробирку. Его закоченевшее лицо держала на себе столько застывшего счастья, что Александр сперва не заметил, что Учитель мертв. Его внимание приковал не скончавшийся ученый, а зажатая мертвой рукой пробирка, в которой как будто что-то шевельнулось.

Саша посмотрел внимательнее. Нет, ничего там нет, это только сквознячок поднял крохотную волнушку. Ведь так, Иван Федорович?! А?! Что с Вами?!

Тут Александр понял, что Учитель его уже не слышит, и вряд ли когда-нибудь услышит до тех пор, пока сам Саша не вольется в бульон того света. Но вместо сожаления о смерти профессора почему-то мелькнула мысль, что он увидел-таки показавшуюся на мгновение и тут же пропавшую жизнь. Отчего же столько счастья осталось на мертвом лице?!

Прежде, чем сообщить о смерти профессора и начать хлопоты о его похоронах, Саша еще несколько раз повторил опыт. Нет, ничего, все тщетно.

— Почему Иван Федорович на полу лежит? — услышал он из-за спины голос лаборантки, когда с досадой отложил десятую неудачную пробирку.

— А?? Да он умер. Помоги, пожалуйста, здесь прибраться, а потом похоронами займемся…

Когда гроб с телом Ивана Федоровича сокрылся под землей, Саша подумал, что в будущем, пожалуй, покойников будут варить до полного растворения, а полученный бульон выливать куда-нибудь в море. Так правильнее, и горя меньше, плакальщицы тоже не понадобятся — жидкий бульон сам заменит их слезы…

Он закрыл глаза и увидел море бульона, затопившее все видимое пространство. Должно быть, так было в самом начале, и так же будет в конце, когда вымрут все люди и последний оставшийся станет лить слезы о том, что сварить его мертвое тело уже некому. Небо наверху, отраженное в вареве небо — внизу. И еще молнии, связывающие верх и низ, пронзающие прозрачную массу, и вносящие в нее новые мысли. Вот она — основа всего, абсолютный мир, где нет ни зависти, ни неравенства, ни вражды!

Через пару дней его руку пожимал вождь тех дней, Владимир Ильич Ленин.

— Гениально! Ваше откгытие — агхигениально! — говорил он, пожимая Опарину руку, — Естествознание услышало, поняло наш клич и тоже сделало гешительный шаг впегед!

В тот день Опарин вернулся в свою давно покинутую квартиру. Незваных соседей в ней уже не было, вместо них комнаты заполняла новая резная мебель, окна украсились бархатными занавесками. На столике в прихожей появилась невиданная в те дни вещь — телефон. Вскоре появились две женщины и мужчина, которые представились коротко «обслуга».

Опарин читал просветительскую лекцию рабочим одного из заводов, которых по такому случаю собрали в одном из цехов. Александр немного волновался из-за наличия вокруг огромного количества циклопических предметов, незнакомых ему. Но быстро освоился, и принялся говорить то, что давным-давно сложилось в его голове. «Несколько миллионов лет назад атмосфера земли состояла из ядовитых газов, непригодных для дыхания, а сама планета была раскалена. Постепенно Земля остывала, газы ее атмосферы вместе с водяными парами осаждались на ее поверхность и из них возникал первичный бульон. В нем под воздействием грозовых разрядов и возникали сложные молекулы, из которых зародилась жизнь…»

— Ишь, как лепит, — говорил один рабочий другому, разумеется — шепотом.

— А чего он говорит-то?

— Будто мы из бульона родились!

— Из чего? Из какого еще бульдога?

— Из бульона. Это мясное варево такое буржуйское!

— Ну, лепит! Еще бы сказал, что из щей!

— Тихо! — вмешивался третий рабочий, — Раз начальство приказало его слушать, значит надо слушать и хлопать, когда будет положено! Не нашего это ума дело, кто от кого породился! Скажут, что мы от квашни родились — все одно придется хлопать!

Речь, разумеется, закончилась горным потоком аплодисментов, сопровождаемых криками «Ну, профессор, блин, молодец!».

Александр Иванович Опарин вошел в новую жизнь. Она была пропитана телефонным звоном, скрипом перьев, хлопками аплодисментов, громом приветственных речей. Кипа исписанных бисерным почерком листов сложилась в книгу, которую издали большим количеством экземпляров.

Опарин лично наблюдал за процессом печати. Он внимательно следил за кропотливыми руками наборщиков, выкладывавшими из свинцовых буковок написанные им слова. Потом он любовался печатной машиной, жадно глотавшей бумажные листы и за одно мгновения пропитывающей их девственную белизну мудростью слов, начертанных черной типографской краской.

Была интересна и работа машины, обрезавшей готовые бумажные листы. Машина была немецкой, ее холодную чугунную поверхность украшали гирлянды таких же чугунных цветов, что так любили в те времена сентиментальные германцы.

Когда готовая книжка легла на руки Опарина, он вдруг почувствовал, будто какая-то его часть, пройдя через холодный мир машин, превратилась во что-то иное, что уже никогда не сделается бульоном.

Это породило в нем радостное чувство, с которым он отправился читать лекцию во вновь заработавший университет. Не успев пройти по всем ступенькам и ступенечкам научной лестницы, он пришел в свой университет уже готовым профессором. Привел его к этому качеству не длинный и кропотливый труд, а быстрая вспышка молнии-мысли, и потому Опарин сделался живой легендой. Студенты на него смотрели с обожанием, ведь каждый из них мечтал о том, что в один из дней его, конечно же, пронзит такая же молния-мысль, в одно мгновение меняющая всю жизнь.

Другие же профессора смотрели на Опарина с завистью, они видели в нем только «носатого» человека, сумевшего в нужный момент уловить дух времени. Впрочем, Опарин мог позволять себе смотреть на них свысока, и оставлять черные воды чужой зависти плескаться где-то на уровне своих щиколоток.

В перерыве к нему подошла красивая студентка, и протянув свеженькую книжку по теории «первичного бульона», попросила автограф. Александр Иванович сильно удивился:

— Где Вы достали мою книжку? Она ведь еще не вышла!

— Сказать честно? — покраснела ученица, — Украла из типографии. Я там подрабатываю по ночам. Нехорошо, конечно, поступила… Но я не могла иначе, когда узнала, что у нас будет такой человек преподавать!

— Какой такой человек?! — усмехнулся профессор.

— Вы… Вы ведь знаете о нас все! Знаете, из чего все получилось!..

— Что же, приятно слышать такое…

Вскоре студенточка сделалась его женой. Своим появлением она стерла память про Наталью, которая исчезла, растекшись по русскому пространству. Впрочем, зачем было вспоминать про ту, прежнюю жизнь, в которой он был простым студентом, лишенным родной квартиры, и покинутым невестой? Теперь он мгновенно взмыл на такую высоту, с которой все прожитое казалось несуразным нагромождением ни то песчинок, ни то пылинок…

Из квартиры он переехал в особняк, количество обслуги утроилось. На страницах газет он сделался одним из светил современной научной мысли, храбро противостоящим «буржуазным псевдоученым». В университете получил под свое начало кафедру, еще в нескольких институтах — место почетного профессора.

Александр Иванович приступил к написанию нового труда, уже десятого по счету. Когда он писал пятнадцатую страницу, до края его ушей донеслось слово «война», которое показалось профессору сильно знакомым. Да, было что-то такое в его давней молодости. Но ныне он видел весь мир, лежащий за окнами его дома, как безбрежное бульонное море. Люди (в их числе и вожди) казались ему простыми бульонными каплями, которые на самом деле не имели между собой никаких границ. Все события людских жизней он воспринимал, как колебания блестящей поверхности моря мясного варева, которые неизбежно будут совершаться, но которые никогда не изменят свойства самого бульона.

Самого себя же Опарин чувствовал небесным глазом, наблюдавшим за бульонным морем. Конечно, его разум понимал, что на самом деле все не так, и его носитель — точно такая же бульонная капелька, как миллионы других. Но нутро противилось, и всякий раз, когда Александр Иванович старался представить себя погруженным в бульонный человеческий океан, оно вытаскивало своего носителя на поверхность, поднимая в равнодушную небесную высоту. Разум не противился, наоборот, он соглашался с душой, так удачно подготовившей для него великолепный небесный трон…

Подумав о новой волне в котле бульона, Александр Иванович щелкнул пальцами и снова взялся за перо. Очередная книжка была написана точно в срок, окончание которого совпало с началом странного грохота, который доносился откуда-то из-за города. Если бы он продолжался хотя бы один день, его можно было бы обозвать грозой, родственницей той грозы, которая когда-то породила живую массу. Но прошло два дня, а тишина и не думала наступать. Вместо нее к профессору явились два человека в форме.

— Александр Иванович, линия фронта подошла близко к городу, бои идут уже рядом. Вам, как достоянию отечественной науки надлежит эвакуироваться вместе с семьей в Новосибирск. Условия жизни и работы на новом месте будут обеспечены, — сухо произнес один из них.

— Новосибирск? Замечательно! А то мы уже десяток лет никуда не ездили! — неожиданно весело ответил профессор, и крикнул жене, — Вели прислуге собирать наши вещи, мы отправляемся в этот, как его… Новосибирск!

Люди в форме пожали плечами и посмотрели тем взглядом, которым голодные глядят на не разумеющих сытых. Но ничего не ответили.

В родной город профессор Опарин вернулся, звеня многочисленными орденами. Теперь он был уже академиком, одна из научных премий носила его имя. Безмерно растолстевший, звенящий наградами, он окончательно уверовал в то, что он — есть небесное око, взирающее сверху на колышущийся бульон, который в данный момент принял облик множества человеческих тел.

Несмотря на разнообразие пищи, почетное место на праздничном столе Опариных всегда занимал бульон. Кушал его обыкновенно лишь Александр Иванович, старательно смакуя каждую ложку и закрывая при этом глаза. Всякий раз вместе с бульонным теплом по организму разносилось чувство поглощаемого мира со всеми его живыми существами и их судьбами. Профессору казалось, будто он вбирал в себя сразу все, и моментально сам становился всем, что есть в Бытие, и видимым и невидимым. Так праздновал он свои дни рождения и юбилеи, пока жизнь его не прошла через все земное поле и не приблизилась к его горизонту.

Одряхлевший Александр Иванович вошел в свою домашнюю лабораторию, которую он приказал соорудить в своем особняке, но которой никогда не пользовался. В прежние дни хватало другой работы, надо было не покладая рук писать научные и популярные книжки, статьи, брошюры, чтобы еще и еще раз разнести по народу мысль о его происхождении из бульона. Когда в его руки ложилась еще одна новенькая книжка с именем профессора на обложке, Опарин представлял, как десятки тысяч глаз прильнут к написанным им буквам, и, конечно, впитают их в себя, обнимут тем теплым и ласковым, что называется верой. И ему чудилось, будто невидимые руки чужой веры поднимают его еще выше, и он объемлет своим взглядом еще больший простор мира, сотворенного из кипящего бульона.

Но теперь Опарин почувствовал, что свою последнюю книгу он уже написал. Мысли больше не слагались в строчки и не лились из-под пера. Если Александр Иванович и силился написать что-то новое, у него в очередной раз выходило уже знакомое, написанное. «Значит, пришла полная вера в мои мысли, то есть — в истину, и добавить к ней более нечего», решил профессор. Он отложил перо, и стал просто бродить по коридорам своего особняка, уже ни о чем не раздумывая, а только ощущая себя большим-пребольшим небесным глазом.

К своему удивлению, он обнаружил комнату, полную пробирками, ретортами, колбами и прочими научными вещичками. Ослабевшая память полезла в собственную глубину и зацепила там мысль о том, что сам профессор когда-то давно пожелал иметь у себя такую комнату. Пожелал и забыл, но комната была создана, и никем не зримая жила своей жизнью на протяжении полувека. Что-то должно было тут зародиться…

Опарин ходил по комнате и заглядывал в каждый ее уголок. Ему отвечала только лишь молчаливая пустота, да облака пыли, взмывающие в воздух при прикосновении к каждому предмету. Никто в ней не жил, по крайней мере — из видимых человечьим глазом существ.

Опарин сам вытер пыль и заглянул в стеклянный шкафчик. Предчувствие его не обмануло — там лежали те самые реактивы, которыми когда-то он доказывал бульонную суть всего мира. Он извлек реактивы, и снова наполнил ими колбу, запечатал ее и поднес к машинке, производившей электрические разряды. Его морщинистые руки снова плясали, будто вернулись в те времена, когда они были гладкими и свежими, жаждущими своего участия в научных свершениях.

Жизнь пришла в мертвую с самого рождения комнату. Она наполнилась звоном, блеском, кипением. Давний опыт повторился, и снова глазам Александра Ивановича предстала прозрачная белая жидкость, в нутре которой плавали вещества, которые по мнению ученого образовали жизнь. На этот раз Александр Иванович не стал доказывать себе их наличие при помощи пробирок и реактивов, он просто поверил плескавшемуся раствору, и снова взялся за работу. Он повторил опыт еще раз, и еще, и еще…

«Что если все-таки из пробирки выплывет жизнь, сотворенная мною?! Ведь теперь я — другой, не тот, что был в те дни, и уже могу сам сотворить новую жизнь!», подумал Александр Иванович, и руки его заплясали по колбам и пробиркам с новой лихорадкой, будто напившись живительной влаги.

Жена Александра Ивановича ходила по комнатам в поисках мужа. Обойдя все комнаты, она подумала, что супруг куда-то ушел, и уселась в пушистое кресло, чтобы подождать его возвращения. Ее охватили раздумья. Всю жизнь она жила с этим человеком, но ее для него вроде как и не существовало. Глаза Саши всегда смотрели мимо нее, и его лицо всегда говорило о том, что мысли летают где-то вдали, в тех краях, где ей, супруге, их и не увидеть. Он часто говорил ей про происхождение живых существ, в том числе и людей из бульона, и она с грустью осознавала, что сама является для него не более чем бульонной капелькой, только подплывшей к смотрящему глазу ближе других. Сама она бульонную теорию, увы, не признавала, но, разумеется, никогда не говорила об этом мужу. Ведь если он видел бульон во всех людях кроме одного человека, самого себя, которому он определял особую судьбу глаза, взирающего на бульонное море, то ей, как и всем остальным людям, оставалось лишь приложить все усилия, чтобы почуять самого себя бульоном. Но стоило сделать по этой дороге первый шаг, чтобы убедиться, что почувствовать самого себя капелькой безбрежного мясного варева невозможно. Хорошо было остальным — им надлежало только кивать головами на лекциях с обязательным посещением, читаемых не верящими лекторами. А их дети так же тараторили заученные из драных учебников слова о бульонной теории, и получали от учителей оценки за силу своей памяти. Но какого было ей, жившей с «человеком-бульоном» бок о бок, и не принимавшей то, из чего была построена его (да и ее) жизнь.

Поэтому не веселой была ее жизнь, но и уйти от профессора она не могла. Разве уйдешь от светила, которое светит всему миру, а ей, стоящей к нему ближе остальных — вроде как больше всех?! Да и лучше ли ей было бы идти по жизни с другим, простым мужем, который, несомненно, уделял бы жене очень много внимания, то и дело спрашивая то о приготовленном обеде, то о глаженном белье, или о стиранных носках? А как на счет бед, обрушившихся игольчатым градом на всех людей ее народа, но чудесным образом обошедших их дом, и роль громоотвода опять-таки выполнили те мысли супруга, которые она в нутре себя отвергала!

Так ей ли было пенять на судьбу и проклинать тот день, когда она, будучи наивной студенткой, пошла с новенькой книжкой к профессору, желая просто-напросто сделать ему приятное?! Показать, что во времена, когда ученье сделалось непочетным, находятся-таки люди, даже девушки, жаждущие знаний?!

Но ладно, мысли в сторону, ведь дожила-таки она с ним до старости! О чем же теперь раздумывать и размышлять? Профессорша поднялась с кресла и снова взялась за поиски позабыв о том, что решила, будто ее муж ушел куда-то по делам или без них. Она вновь обходила комнаты и неожиданно увидела дверь, которой прежде не замечала. Привлекло ее, конечно, то обстоятельство, что дверь была открыта и будто приглашала зайти за нее.

Она вошла в незнакомое, но всегда близкое помещение, и у нее подкосились ноги. Профессор Опарин безжизненно лежал у погасшей спиртовки, а его закоченевшая рука цепко сжимала пробирку с какой-то прозрачной жидкостью. Впрочем, что это была за жидкость — супруга профессора поняла в тот же момент, только это ее ничуть не волновало. Все ее мысли притянул к себе труп ее супруга. Если бы она давным-давно видела тело мертвого его учителя, она бы поразилась их сходству в этот миг. Но она его не видела и ничему поразиться так и не смогла. Не заметила она и различия. Если на лице Учителя когда-то навсегда застыло нестираемое счастье, то лицо ее мужа напоследок отчего-то сложилось в неподвижную гримасу удивления, оно очень напоминало застывший знак вопроса.    

С таким лицом его и похоронили.

Товарищ Хальген

2010 год