Halgen — Русская Америка

По левую руку высились лишенные леса скалистые горы, обворожительно красивые, но тоже не допускавшие присутствия среди их мертвых пик ни человека, ни даже зверя. Их тяжелые, каменные тела скрывали в себе ту же тайну, что и стремительные морские воды — кому предназначено их бытие, если человек для него — лишний?!

И сквозь эти потаенные, лишенные ни то что дорог, но и тропинок, продирался отряд казаков. Как не похожи были эти казаки на своих собратьев с Дона или Днепра! Черноволосые, с раскосыми глазами, они были людьми, рожденными уже в Сибирской земле. Родина их предков выплывала из песен, которые они пели дорогой, являлась картинками отцовских сказок. Но матери этих казаков были дочками земли Сибирской, бурятками, и сказывали они другие сказки, вспоминали других богов и героев.

У казачат, само собой, отцовское брало верх. Ведь отцы явились в те земли победителями, и когда уговором, а когда и силой взяли в жены матерей, обратив их в Христову веру. Сами они были православными, и материнские боги, включая и Сиддартхи Гаутаму, с детства были для них тем, чем для обитателей Московии всегда являлись лешие, домовые и водяные.

В Сибирь вошли еще их деды. Молодые и холостые, они с песнями шли из светлых родных степей во мрак таинственных буреломов. Их путь лежал на Восток, в те края, где по преданию земля поднимается к Небесам, и человек может взойти к престолу Божьему. По дороге, ясное дело, облагали пушной данью встреченные народы, приводили их к присяге русскому Государю, которого никто из казаков никогда не видел, и потому никогда не мог примириться со словами, о том, что Царь — это еще не Бог. В новых землях казаки не останавливались, скакали дальше, задерживаясь лишь на скучные и полуголодные зимовья.

На десятом или двадцатом зимовье кто-то из казаков уже чуял, что вышла его молодая удаль, подмерзла кипящая кровь. Тут еще попадалась хорошая девушка из местных, отец которой понимал, кто ныне хозяин в их землях. Он с радостью отдавал ее в жены казаку и благословлял на смену веры. Так казаки и останавливались, строили город, чтоб зажить оседлой жизнью, народить детей, и размышлять о том, что их служение Государю и дарение ему новых земель уже приготовило для них местечко в Раю.

Их дочки оставались жить в рубленых городах, выходя за казаков, и за служилых государевых людей, спешивших по указу на новые земли. Многие сыновья тоже оставались на месте, привыкнув к домашнему покою и обездвижению. Житье там было не бедным, амбары ломились от пушистых оброков. Мало-помалу осваивали хлебопашество, выращенный же хлеб перегоняли в огненную воду, которую выгодно обменивали у лесных сибирских людей все на те же меха.

Но среди детей находились и те, кто жаждал идти дальше, кому во снах являлись Небеса, припадающие к земле. Никого из них не кусал червь сомнения в том, что если идти дальше, навстречу солнышку, то обязательно поднимешься в небо.

Наконец, конские копыта ступили в соленые воды океана. Дальше пути не было. Кое-кто из казаков пытался смастерить кораблик, но на второй день их работы разразился столь свирепый шторм, что их руки бессильно опустились, и недостроенная ладья осталась лежать посреди берега, на растерзание верхним и нижним водам.

Казаки спешились, поплевали на руки, взялись за топоры и принялись строить город, самый крайний град всей Руси. Не впервой, дело знакомое и привычное. Сперва, понятно, срубили церквушку, потом — стены, а после уже за избушки взялись. После народы, что жили окрест городка — объясачили, и невест набрали.

Но опять родились дети, многие из которых, когда выросли, решили идти дальше, за океан. Суровость вод не оставляла надежд на сооружение спасительного кораблика. Что делать, пришлось идти по берегу, глядя в сторону страшных вод, и выглядывая за ними другой берег. Слезились глаза, от усталости иной раз обманывая своих хозяев. Крик «берег!» раздавался столь часто, что на него перестали оборачиваться, ибо та земля все равно являлась лишь в глаза кричавшего. Уже через мгновение «увидевший» стыдился своего крика, вернее той ложной надежды, которую он ни за что ни про что даровал своим собратьям…

Деревья прижались к земле, сделались чахлыми и худосочными. Тайга сдалась ледяным ветрам, сжигающим уже не только людскую кожу, но и древесную. От снежных мушек, обильно вспархивающих с промерзшей земли и юркающих с небес, в глазах неистово рябило. Потому, хоть соседний, выглянувший из-за мертвых вод, берег и видело много глаз, никто не посмел даже издать звук. Наконец, узенькая полоска привлекла внимание самого атамана, он протер глаза рукавом, провел ими по гриве своего смертельно уставшего и озябшего коня, и только после этого тихо, боясь спугнуть, сказал: «Кажись, берег».

После на ту сторону стылой воды отрядили разведку. Затем нашли небольшой лесочек, невесть как затерявшийся в этом стылом краю, заготовили в нем древесины, и взялись за постройку ладей.

С людей как будто свалились камни усталости, давившие их последние дни и месяцы. Пришли в себя и кони, они скакали на вольном выпасе, находя пусть и чахлую, но все же съедобную и даже вкусную траву.

Пространство между двумя берегами — своим, вроде бы ясным, и чужим, несущим в своем чреве великие тайны, одолели быстро. Перевезли и коней, которым на другой стороне было лучше — травы там оказалось больше и была она куда сочнее. Пока лошадки готовились к дальнейшему пути, казаки собрались в круг и решали, куда идти дальше. Почему-то все считали, что надо продолжать путь, не задерживаясь на этом каменистом с зелеными проплешинами берегу. Но выбор пути был невелик — по одну сторону торчали будто ошпаренные мертвые скалы, напоминающую длинную-длинную руку, заградившую казакам путь. Туда соваться нечего, это вроде как — «налево пойдешь — коня потеряешь». Острые камни для коней и впрямь — смерть. По другую руку все так же безучастно плескались стылые воды, туда пойдешь — пропадешь и сам. Осталось идти прямо, на юг, между безжизненным морем и мертвыми горами.

Рядом с атаманом Николой ехал молодой купец Федот. Он был из той породы русских купцов, для которых торговля и барыш — лишь что-то побочное, что нечаянно падает в руки, когда душа и тело устремлены к пути через дальние земли во имя самого этого пути. Прежде он торговал пенькой и парусиной с Англией, давая ее флоту тысячи белых крыльев.

Ныне никто не помнит, что кончик ниточки от морского могущества Британии, равно как и ее соперниц, был в руках у совсем не морской страны, Руси-матушки. Стоило дернуть за него со всей русской силой — и опали бы чайки-паруса заморских флотов, а бессильные деревянные тела кораблей навсегда бы уткнулись в берег…

Но Федота затянула в себя большая, поглощенная в первозданную тишину земля, именуемая Сибирью. Поначалу он искал в ней то, что должен был искать купец — пушисто-живое и мертвенно-металлическое золото, которое, покинув свои родные края, обратилось бы в его богатство. Потом он познакомился с казаками и прознал их мечту о походе на небо. Как человек, много общавшийся с людьми закатных стран, он над такими мечтаниями от души смеялся. Что не помешало ему отправиться в поход с казаками, ведь в самых диких, нехоженых краях, наверняка, лежат и неохватные, кружащие голову богатства.

Чем дальше он шел с казаками, тем больше проникался их верой, и тем меньше вспоминал о своем первом замысле. По пути им попадались и ручейки с золотой крупой на дне, и стаи пушных зверушек. Но все золото на себе не увезешь, даже те золотые камушки, что он набрал с собой, и то мешались, отягощая и без того нелегкий походный груз. Зверушек тоже не побить — порох беречь надобно. Как-то он подумал остановиться, и хорошенько заняться сбором драгоценных находок, но лихой бег казачьего отряда увлек купца с собой дальше. Да и оставаться одному в тайге — боязно, вернее даже — страшно.

Осталось идти вперед, проникаясь казачьей мечтой, хотя зловещий нерусский шепоток, временами раздававшийся в голове, спорил с ней, и даже высмеивал самого Федота за то, что он продолжает путь.

— Земля не может быть круглой! — говорил атаман, — Ведь шарик не имеет начала и конца, по нему век ходи — и никуда не придешь, ни вверх, ни вниз! Где в нем дорога к Небесам?! Получается все одно, как жизнь от первого до последнего дня прожил, помер, и опять сначала жить начал, и так — навсегда! И где тут смысл?!

— Ну а если, по-твоему, Земля — как блин, то тут какой смысл? — пожал плечами Федот.

— Тогда с нее можно вниз, в преисподнюю скатиться, но можно по ее вершине и в Небо попасть, — спокойно ответил Никола.

— Что же, я Землю не обходил, просто говорю тебе, как наука считает. Даже игрушечную Землю такую делают в виде шарика, на котором моря и горы нарисованы. Глобус называется!

— Я тебе такую же игрушку могу смастерить с вершиной посередке и с краями! — не сдавался атаман, — Каждый как думает, так и мастерит!

Они ехали дальше. Никто не знал, пусты от людей эти края, или нет. Чем дальше они шли на юг, тем больше делалось непуганой дичи, мясо которой разнообразило суровую походную трапезу. Но людей все не встречалось. Может, эти края уже для человека с плотью и кровью и не предназначены? Может, тут могут ходить лишь одни обнаженные души, направляющиеся к Небесам?!

За два поколения после того, как казаки покинули родную степь и нырнули во мрак чужих лесов, у них успело появиться особенное, лесное зрение. Конечно, для коренных обитателей чащоб им было еще далеко, но теперь им могло открыться уже многое, чего никогда бы не разглядели их предки. Например, казаки могли за тысячами листьев увидеть человечий или звериный глаз.

И дозорные сказывали, будто и впрямь видели человеческие глаза, наблюдавшие за движением отряда. Видели их меньше того времени, за которое сами успевали моргнуть, они молниеносно таяли среди хвоин и листьев. Может, то были глаза зверей?! Но нет, дозорные клялись, что человечьи! Неужто это — здешние люди? Тогда отчего же не выходят, ничего не говорят казакам, как это делали эвенки и тунгусы, ханты и чукчи?! Понятно, языка не знают, но ведь казаки уже научились мастерски изъясняться звуками да жестами! Боятся они, что ли?!!

Странное тогда получается дело — дичь здесь не пугана, а люди — наоборот, пуганы. Но кем?! Кто мог напугать людей, не перепугав при этом зверей?! Ясно, что здесь что-то уже не человеческое…

Но ладно, путь есть путь, а страх — попутчик никуда не годный. Пугливые люди казакам все одно ничем не мешали, ничем они и не помогали. Потому можно завести песню, и пусть она понесется впереди отряда, пусть сомкнется над ним, защищая людей силой родимой, хоть никогда в жизни и не виданной, земли! И снова полились песни, про незнакомые этим краям Дон, Днепр и Кубань, да про вольные степи, да про казачью долю…

Лес, скалы и океан. День, неделю, месяц. Вокруг — непроглядная тайна чужой земли, которая то щекочет душу, то зажимает ее клещами страха, то играет с ней в кошки-мышки, принимая роль кошки. Где-то далеко позади — Родина, на землю которой никогда не ступала нога никого из казаков. Чуть поближе — просто место рождения, которое вроде походного лагеря. Оно предполагало отдых и подготовку к дальнейшему ходу, но не прикрепление к себе на свою жизнь и на жизни потомков. Другое дело, что казаки, двинувшиеся вперед, и оставленные там родители пошли разными дорогами, хоть и в одном направлении. Те — через смерть, эти — прямо во плоти, но все вместе — на Небеса.

В один из дней лес и скалы, наконец, стали слабеть и редеть, будто сдавались перед напиравшей на них невидимой и бесконечно могучей силой. Может, эта природная рука, сдвигающая леса и горы и есть этот тайный небесный ход?!

Вот деревья и камни вообще исчезли, и казакам улыбнулось широкое поле. То, о котором они слышали от отцов и пели в своих песнях. И, несмотря на то, что сами никогда не видели, тут же его узнали.

— Братцы… Мы же домой пришли, в родные земли! — крикнул казак Гордей, и из его глаз покатились слезы.

— Тут Дон! Или Днепр! — прошептал казак Матвей.

— Вот! Земля, выходит, впрямь круглая! А я о чем говорил?! — сказал Федот, хотя радости в его словах не было. Такое чувство, что он жаждал не подтверждения, а опровержения этой идеи, избавления от камня, повешенного на него иноземными умниками. Не вышло, камень, выходит, прирос к нему навсегда…

— Если это — впрямь Донские или Днепровские края. А что как нет?! — резонно заметил атаман.

Товарищи посмотрели на него со смесью радости и печали. Выходит, они никуда не пришли, но это означает, что надо продолжать путь, и над ними еще сверкает звезда надежды.

Казаки собрались на круг. Все были согласны в надобности дальнейшего пути, но, в то же время, все знали, что подходит к концу провиант, почти закончился порох, износилась и ободралась в сибирских чащобах одежда, попортились стволы ружей. На ходу всего не исправишь, надо ставить город. Первый русский город за много-много верст от русской земли, в тех краях, откуда восходит солнышко. Тут люди первыми во всей Руси встретят новый день.

Надо пахать землю и высыпать в нее то, что осталось от припасенной пшеницы, благо что земля здесь для нее — добрая. В плуги можно запрячь обозных волов, пока те еще не обессилили от пожизненного похода. После придется строить мельницы, кузницы, пороховые мастерские и еще много-много чего. Хорошо, что многие казаки владеют еще и полезными ремеслами.

Первозданную тишину огласили удары топоров, визг пил, чавканье сырой глины. По всему, такой труд зело громаден для той горстки людей, что пришли в эти края. Спустя три века едва ли кто за него бы и взялся. Но в те годы трудились артельно, еще и с песней, и городок быстро рождался под несколькими сотнями мозолистых умелых рук. Сперва — храм, в котором начал службу казачий батюшка, отец Илларион. Три колокола казаки привезли с собой несмотря на чудовищную тяжесть и без того перегруженного обоза. Потом соорудили стену. А после принялись за хаты, которые казаки здесь строили, как их деды с Дона и Днепра, из необожженного кирпича, покрытые мелом. Дошла очередь и до кузниц, мельницы и мастерских. Всего через полгода в окружении колосистых пшеничных полей белел новенький городок, крупинка далекой южной Руси.

Казаки говорили о временности этого пристанища, но все больше и больше обживались в нем, и отправлялись уже познавать округу. Все-таки женатыми и пошедшими в этот поход со своими женами были лишь немногие из них. Многим предстояла женитьба, а невест можно было найти только среди окрестных народов, если, конечно, они в этих краях обитали. Меж тем по городку, названному Русью, стелился теплый запах хлеба, испеченного из зерен, взошедших под здешним солнцем.

Никола с Федотом отправились в разведку.

Степь дышала множеством легких запахов, щекочущих ноздри и пьянящих сердце. Наверное, запахи здесь были иные, не те, что на Дону. Но в песнях о них не пелось, и Никола не ведал, как пахнут его родные края, потому и чуял в горьковатых ароматах вкус родных, но никогда не виданных земель. Для Федота же это воздушное вино было лишь одним из множества ароматов, которые проходили через его ноздри в самых разных, родных и заморских краях. Кони неслись по степи. Впереди маячила зеленая стена, ни то леса, ни то просто густого кустарника. Должно быть, там протекала речка, и ее живительная влага сама собой переливалась в жизнь зеленую, сочную. Когда друзья подъехали ближе, их ноздри пощекотал запах дыма. Не страшного, пожарного дыма, но дымка мирного, дружного с человеком. Друзья спешились, и, затаившись, погрузились в плотные облака зеленой жизни.

Все гуще и гуще делалась дымная струйка. Вот уже даже слышны потрескивания огня, конечно не злого, но доброго. Кому же служит этот добрый огонь? Друзья, затаив дыхание, глянули сквозь просвет в ветках. И ахнули — вокруг огня собрались неведомые им люди, не похожие ни на казаков, ни на бурят, ни на других сибирских обитателей. Их обветренные, скуластые лица пестрели от разноцветных красок, головы украшали разноцветные птичьи перья. Люди эти были красивы, они словно вырастали из сгустившейся красы этих краев.

Взгляд Николы коснулся восседавшей у костра девушке. Он подивился гибкой силе ее тела, которая чувствовалась в каждом его изгибе. Сине-черные ее волосы будто хранили в себе черноту здешних ночей, а немного раскосые глаза будто скрывали тайну родных краев, которую не должен увидеть пришелец.

Никола раздумывал, показаться ли ему незнакомцам, или лучше уйти. Ведь он не знал, как его здесь примут, и если уж набросятся с яростным криком, то помощи ждать некуда. Может, придти после, с отрядом, показав удивительным людям каким-нибудь знаком, что они пришли не с войной, но если что — в обиду себя не дадут.

Пока атаман раздумывал, Федот толкнул его под локоть. Никола чуть повернулся, и тут же увидел старика, хоть и седого, но столь же мускулистого, как люди его народа. По его виду было ясно, что среди своих людей старец занимал какое-то важное положение. К тому же на его шее блестело что-то золотистое, наверняка повешенное специально для того, чтоб отличать старика от соплеменников.

Старец пристально смотрел на них, и не было сомнений, что он их видит, но почему-то не делает и шага в сторону казаков. Положение стало щекотливым. Бежать? Так все равно их больше, один взмах руки вождя, или его окрик, и их уже схватят. К тому же, наверняка, кто-то неслышный и по пятам казаков идет, а дорожку они в этих дебрях нашли только одну! Идти к нему? Пожалуй, так лучше. Не может быть, чтоб у таких людей не ценилась смелость, а потому участь при шаге вперед будет в любом случае лучше, чем при шаге назад!

Никола и Федот встали в полный рост, и пошли вперед. Мускулистый старец едва заметно улыбнулся. Со всех сторон к нему подошли люди, но без оружия, с расслабленными руками. Никола и Федот тоже бросили в сторону свои ружья.

Дед сказал что-то своим людям на непонятном, похожем на гортанную песню языке. А потом, почему-то уже по-другому, обратился к казакам. Никола, конечно, ничего не понял ни из первой фразы, ни из второй. Но Федот, как ни странно, вторую фразу понял, и что-то ответил на странном шепелявом языке.

— Что он сказал? — поинтересовался атаман.

— Он сказал, что является атаманом народа Юма, обитателей этих земель, — сказал Федот.

— Передай ему, что мы — мирные, землю их воевать не будем, а поживем в своем городе и пойдем дальше. Предлагаем дружбу. Можем предложить кое-что на обмен, например — зерно, железо и порох, — попросил атаман, — Ты же понимаешь их язык.

— Это не их язык, — быстро ответил Федот, — Это — английский. На нем говорит тот народ за морем, которому я пеньку продавал. Но люди эти — всяко не англичане, они даже и не похожи. Откуда они прознали этот язык — мне пока неизвестно. Позже, думаю, узнаем!

Потом Федот добросовестно перевел фразу. Вождь повторил ее для соплеменников уже по-своему, гортанно-певуче, на том языке, который не знал и Федот. Сомнений не оставалось — английский язык у них знал лишь вождь.

Тем временем старик что-то сказал словами, понятными Федоту, и тот незамедлительно перевел:

— Порох им очень нужен. Но он не знает, что они могут предложить взамен.

— Пусть разрешат кому-то из нас остаться жить на их земле, пусть дадут проводников тем, кто пойдет дальше. Это уже очень много, — ответил Никола, и друг послушно переложил его слова на чужой язык.

Старец кивнул головой, что означало согласие, а потом стал говорить что-то длинное, о чем Федоту пришлось долго раздумывать прежде, чем перевести. Наконец, он принялся ладно складывать вызволенные из неволи чужих смыслов слова.

— На наши земли, земли народа Юма, пришли чужие люди. Они похожи на вас, но они жаждут наших земель, они убивают и гонят наших людей. Скоро не останется земель под нашими ногами, ведь дальше уходить некуда, дальше — великие воды. Пришельцы говорят, что они — избранные Богом люди, а мы — нет, и потому они могут творить с нами все, что им надо. Но мы видели их тела, когда они становились мертвыми, и не нашли на них ничего, что говорило бы об избранничестве небес. Не может ведь оно не оставить никакого знака на теле, если его кожа для знаков и предназначена. Потому мы взялись за оружие, и стали биться с этими таинственными людьми, пришедшими из дальних стран. Но у них есть порох, а мы делать его не умеем, потому его у нас лишь столько, сколько мы в силах взять у них. Вас мы тоже приняли сперва за них, и хотели разбить вас прежде, чем вы соорудите здесь крепость, взять которую с десятком своих ружей мы никогда не сможем. Но… Мы сразу заметили, что не очень вы на них похожи, как будто в вас есть что-то и от нас. Ну а после, когда вы стали строить свою крепость, и трудились все вместе, с песней, то уже окончательно поняли, что вы — не они. Правда, это еще ни о чем не говорило, ведь вы могли быть и не лучше их. Потому мы решили ждать, все равно ведь рано или поздно вы бы к нам пришли. Так оно и случилось!

— Английский язык, то есть тот язык, на котором вы говорите с нами — от них узнали? — неожиданно поинтересовался Федот.

— Да! — промолвил вождь, — Поначалу мы их боялись, и потому никого не брали живым. Нам чудилось, что каждый из них может обернуться хоть капающей ядом змеей, хоть клыками лютого зверя. Но после мы потеряли страх, увидав их мертвыми, и потому стали брать в плен живыми, чтоб потом поменять на наших людей, угодивших к ним. От пленников я и узнал их язык. Другие люди моего народа не смогли на нем говорить, сложно язык и губы так складывать. А я — смог. И дочь моя Анпейту тоже смогла, хоть сейчас она и молчит, ей вести беседу с дальними гостями не подобает. Но вы, я вижу, тоже говорите на ином языке, и только один человек у вас знает язык врагов наших!

— Мне доводилось бывать в их землях, — сказал Федот.

После они курили со старцем и его людьми трубку, тот говорил о прежней жизни своего народа, которая была вечным движением вместе с силами окружающего мира. Каждая пылинка была связана с людской жизнью, а сами людские жизни — с бытием всего мира. Звери и птицы были суть — людьми, только принявшими иной облик, и в знак единства с ними человеки носили перья на головах и звериные имена. Движение солнца и месяца по небу свершались людскими стараниями, прекращение которых означало бы конец самого мира. Потому люди, изгонявшие и убивавшие народ Юма, виделись ему сгущенным злом, грозящим задавить не только обитателей этих земель, но через них — весь мир. Они же не продолжат прерванных песен и молитв, нескончаемой работы, обращенной к самим Небесам! И тогда… Тогда солнце и месяц навсегда спрячутся, и земля падет в мертвом мраке, которого враги не боятся лишь потому, что о нем не ведают. На них, наверное, упал предательский туман, посланный злыми шаманами заката, который опьянил их. Теперь в пьяном угаре они видят лишь землю, а приросшие к ней люди кажутся чем-то вроде колючих недобрых трав, которые надобно обратить в прах.

У русских их дивил колокольный звон, все время доносившийся со стороны города Руси, который они сравнивали со своими нескончаемыми песнями во славу небес. Это делало казаков непохожими на бледнолицых врагов, и приближало их к народу Юма. Никола объяснял, как мог, свою веру, рассказывал о Троице, о Боге-Сыне, Христе. Вождь отвечал, что враги тоже упоминают Христа, значит Он был не один, и воплотился равно и в добре и во зле, и, наверное — везде, заполнил собою весь мир. Никола и Федот спорили, но не всегда могли подобрать подходящие слова — они рассказывали о своей вере, как сами ее понимали. Наконец Никола пообещал привести отца Иллариона, который расскажет обо всем грамотно и понятно. Английского он, конечно, тоже не знает, потому переводить станет Федот.

Люди Юма называли свои имена, которых ни Федот, ни Никола не запомнили — слишком сложны они были для русского уха. Ни с чем не схожи. Единственное имя, врезавшееся в память им обоим, будто высеченное на двух камнях их мыслей, стало Анпейту, имя дочки вождя. Вокруг него и у казака и у купца сразу же выросла блестящая драгоценно-золотая корона.

На обратном пути Федот опять заговорил о круглой Земле, только теперь — голосом, полным тоски. Он окончательно открыл для себя сходство Земли и шара, но оно принесло ему лишь бадью уныния.

«В Англии я слыхал про дальнюю землю Америку, что лежит за океаном, и к которой их несут проданные мною паруса. Там говорили о диком народе, обитающем в дальней земле, про богатства, которыми он владеет, но лишен разума, чтоб применить их во благо. Потому разум должен поставить их себе на службу, что он и делает, продвигаясь день за днем в варварскую темноту диких земель», — рассказывал купец.

— И при чем тут круглая земля? — спросил атаман.

— Да при том, что мы пришли в Америку, только с другой ее стороны!

— С чего это?!

— Но он же сказал, что на этом языке говорят враги. А уж что на таком же языке говорят англичане — могу дать тебе голову на отсечение!

— Интересно все же выходит. Получается, что мы будто подошли к озеру и видим на его глади себя же, но — наоборот. А блестящая озерная гладь — это народ, который мы сегодня повстречали. Выходит, мы верим в Христа, и они тоже в Него верят, но не как мы, и потому — не в нашего Христа. Все наоборот… Знаешь, я думаю, а может то — слуги антихриста? Если идешь на Небо, то встречи с черным царством не миновать, его надо пройти, чего бы то ни стоило!

— Может и так, — с некоторым утешением сказал купец, — Я думаю, что всяко это — испытание, которое на нас накладывает Господь, а потому мы должны сквозь него пройти…

На другой день Никола собрался было отправиться к индейцам один. Но, спохватившись, он подозвал к себе Федота, ведь лишь он один мог говорить со здешним вождем и его дочкой, пусть и на чужом для всех языке. Вместе они и отправились в их лагерь. Старик — голова народа Юма встретил их с прежней радостью.

Казаки завели разговор о вере. Но глава людей этого края не понимал рассказов казаков о Христовой вере, а они не могли понять картины мира, что виднелась через зоркие индейские глаза. Мысль о переселении душ была Николе еще как-то понятно — то была давняя вера его матери, которую не утратил он сам, сохранив в самой потаенной глубине своей душевной кладовки. Отчего, если Господь благостен и всемогущ, Он не может позволить душе прожить еще жизнь, только в другом теле, чтоб на Небо придти уже чистой, готовой к встрече с Ним? Но вот картина мира и смысл человеческой жизни, как их представляли люди Юма, были ему непонятны. Он не мог принять значение человека, просто как одной из частей творения, а не его великого центра. Может, виной всему был английский язык, чуждый и Христовой вере, и индейской? Должно быть, он, как кривое стекло, искажал и одну веру и другую, делал их непонятными друг для друга, и оттого — неприемлемыми?

Как бы то ни было, индейский старец все равно был рад этой беседе, ибо знал, что иной народ готов поведать ему о своей вере лишь свинцовым языком пули. Никола же все время этого ученого разговора нет-нет, да поглядывал на Анпейту. Она тоже бросала то на него, то на Федота осторожные взгляды. Атаман с грустью раздумывал о том, что поговорить с глазу на глаз он с ней вряд ли когда сможет — он не знал их языков, ни одного, ни другого. Конечно, казаки, пообщавшись уже со многими народами, и научившись быстро постигать их языки, переходя от жеста к слову, могли освоить и язык Юма. Но на это надо все же много времени, а казаки собирались вскоре продолжить свой путь.

Неожиданно разговор, как уставшая небесная птица приземлился. Федот разговорился с вождем о возможном обмене. Речь зашла про обмен хлеба и пороха на мясо и шкуру бизона, этого степного зверя, на которого испокон веков охотились местные жители, и которого они так и не сумели обратить в покладистого обитателя хлевов, наподобие коровы. Мясо придаст казакам силу, а из шкур можно изготовить новые сапоги, взамен прохудившихся старых. О крепости бизоньей шкуры говорили стойкие под ветром жилища Юма, на которые то и дело указывал старик.

Никола отошел к речке, его заинтересовали разноцветные суденышки, выдолбленные из стволов больших деревьев. Леса здесь было немного, толстых деревьев и подавно, значит появились они тут издалека. Для мореходства они не годны, перевернет первой же волной, только река их и может нести. Но зачем степным кочевникам эти лодки? Выходит, они тоже решили осесть на землю, промышлять рыбной ловлей, как это сделали когда-то далекие предки Никола? Вероятно, это случится, они — осядут, но после их потомки снова оторвутся и пойдут вперед, как это сделал Никола и его сотоварищи!

За этими мыслями он почувствовал чье-то легонькое дыхание, доносившееся из-за спины. Он обернулся и увидел… Анпейту! Она широко улыбалась, а потом неожиданно принялась делать какие-то жесты, указывая то на воду, то на лодки, и говорить слова на своем певуче-гортанном языке. «Она же меня своему языку учит!», быстро сообразил атаман.

С того дня он стал часто бывать у индейцев. В условленном месте его всегда ждала улыбающаяся Анпейту, готовая преподать гостю очередной урок. Атаману помогала родившаяся в сибирских странствиях способность быстро постигать чужие языки, и скоро он мог изъясняться на языке народа Юма. Прогуливаясь по речному берегу, они говорили о жизни в этих краях, и атамана поражало, что о зверях, птицах и даже растениях она говорила, как о чем-то равном себе. Одно из деревьев своего края Анпейту когда-то полюбила. Эту любовь почувствовало множество людей ее народа. Они тайком приходили к тому древу вслед за ней и невидимые для Анпейту кланялись ему, а после того, как она с ним расставалась, приносили дары — дикий мед и листья табака. Потом люди уже не таились, они сказали Анпейту, что видят ее любимое древо — священным, ведь на его вершину нередко садится усталый орел, промышляющий в этих краях. Она обрадовалась, что ее тайная любовь сделалась всеобщей и позволила повесить на ствол возлюбленного растения череп бизона, который бы связал таинственное древо с живыми людьми.

Большим горем было для нее, когда ее народ покидал насиженные места, и дерево вместе с родной землей осталось в руках завоевателя. Что с ним было после — она не ведает, может его срубили (она сказала — убили), а, может, прошли мимо, ведь для них то дерево ничем не отлично от тысяч других… Тогда же от шальной пули, выпущенной пришельцами, погибла ее мать, и ее покинутое тело осталось лежать на земле, куда больше никогда не ступит человек народа Юма…

Никола впитывал ее слова, и теперь помышлял уже о войне с таинственным завоевателем, которого он пока еще не увидел. А его народ тем временем уже вовсю торговал с людьми Юма, и на прошедших тысячи верст казачьих ногах блестели новенькие сапожки. Отец Илларион рассказывал людям Юма о Христе (сам он удивительно быстро освоил их язык) и предлагал креститься. Желающих было на удивление много. Разумеется, мало кто понял слова батюшки, или, тем более, принял их к сердцу. Но крещение здешние люди принимали, как своего рода охранную печать, как обещание защиты со стороны казаков, которое они уже не смогут ни стереть, ни смыть.

Поселения Юма подступили вплотную к Руси. Кто-то из людей этого народа по-старому обитал в кожаном жилище, но кто-то сооружал себе и глиняный дом, по образу и подобию казачьих. Издалека приходили все новые и новые люди этого народа, облепляя своими поселениями русскую крепость и превращая ее в большой город. Многие из пришедших принимались обучаться навыкам земледелия, и вскоре на широких вспаханных полях заколосилась первая индейская пшеница.

Сама собой здесь вырастала новая страна, как сказали бы мудреные книги — особая цивилизация, ядром которой сделалась маленькая казачья крепостица. У нее появлялся свой язык, сложенный из смеси русских слов и слов Юма (английский язык как средство общения был более не нужен). Родились первые дети, отцы которых были казаками, а матери — женщинами народа Юма. Никола раздумывал над тем, как связать этот жизненный островок с большой Сибирью, навсегда прирастив его к вольным казачьим краям, начало которых лежало где-то в просторах никогда не виданной родины.

Еще он готовился к свадьбе. Он собирался жениться на Анпейту, брак которой благосоловил ее отец, увидевший в атамане сильнейшего человека здешних краев, который по праву достоин сделаться главой несчастного народа Юма.

Кормящая зерновая мельница молола муку, ну а воинствующая, пороховая — страшный, неспокойный порох. Его было мало, ибо рудознатцы нашли слишком мало серы. С селитрой же вовсе было плохо, ибо привычное ее изготовление из скотного навоза было невозможно — слишком мало тут обитало скота. Казачьи кони, немного волов — вот и все. Люди Юма же были охотниками, а по степи, конечно, много навоза не наберешь…

Черная несъедобная мука, мать хлеба смерти, лежала в амбаре, что стоял напротив амбара с мукой белой, мамой хлебушка жизни. Последняя кормила людей, растекалась кровью по их жилам, а первая пока еще не ведала, кого ей предстоит накормить своим страшным дитем. Между двумя амбарами гуляли русско-индейские влюбленные и новобрачные парочки, бросая свои похожие на цветочные сердцевины взгляды мимо этих слепых строений.

Между тем индейские уши, чуткие к травяным и звериным шептаниям, уже слышали тревожный гул земли. Они знали о враге то, чего не могли ведать русские. Например, им было известно поведение недругов, странное для русских и не очень понятное народу Юма. Суть его была в том, что вражины обычно жили порознь друг от друга, часто неистово враждуя, и потому не обладая никакой смертельной силой. Но время от времени песчинки сплавлялись в камень, катившийся по пространству, и подминавший под себя буквально все. Под ним пылали вековые леса, заболачивались озера, наполнялись смердящими трупами живительные источники влаги, бессмысленно истреблялись бизоньи стада. За ним оставалась одна лишь ровная земля, лишенная народа и следов всего того, что некогда связывало бывших обитателей этих краев с небесной волей, да и вообще что напоминало бы о прежнем живом их бытие. Когда опустошенной земли становилось много, камень вновь распадался на крупицы, разнесенные по завоеванному клочку суши. В таком виде они были беспомощны, и оплакивающие родные края народы вполне могли бы нанести им ответный удар, вернув себе родину. Но слишком глубоки были их раны, слишком велик страх. Пока люди приходили в себя, с кровью и потом обживаясь на новых землях, пока собирали войско, на них вновь несся смертельный камень. Спасение видели лишь в бегстве, которое не замедляли даже крохотные победы, иной раз достававшиеся народам очищаемых земель обильными потоками крови.

Так бегство дошло и до моря, пасть которого непрестанно шипела о близкой кончине. Нет жизни человеку среди соленых вод и равнодушных рыб! Народ Юма уже с тоской поглядывал в ту сторону, готовясь к близкой смерти. Людей осталось мало, и воевать теперь было некому — кости лучших воинов остались лежать возле пней священных деревьев и в глубине обращенных в зловонные ямы священных источников. Девушки, которых было большинство, ведь им полагалось спасаться первыми, знали, что враг не возьмет их силой в жены или даже рабыни, как прежде делали соседи. Они представляли грубые и беспощадные руки врага, охватывающие их тела, видели их даже в страшных снах. Кожа будто уже чуяла будущее, которое все одно завершиться дикой смертью. В тот день их нутро выпрыгнет из растерзанной плоти и взмоет к вершине невидимого Древа, пронзающего мир, прежде отраженного в тысячах священных деревьев, от которых остались пеньки да угольки. Ну а после навсегда закатится Солнце, и Земля исчезнет в безжизненном мраке, который сотрет и самих победителей. И если тот день — близок, то почему не приблизить его, только принять смерть не от чужих страшных ручищ, но от своих добрых рученек?!

Морская чаша звала в себя. И белизна чьего-то девичьего тела уже навсегда погасла в ней. За первой смертью с суровой неизбежностью последовала бы вторая, третья, десятая… Но тут появился этот странный народ, которого сперва приняли за врага, отрезавшего последний путь к спасению, путь в морское брюхо. Лишь после того, как они построили свой городок, над которым поплыл звон колоколов, народ Юма понял, что это — не враг. И теперь уцелевшие люди Юма с радостью дивились способности русских мастерить искусственные преграды, которые, быть может, остановят страшный катящийся шар.

Кто-то уже говорил, что вернулись давно ушедшие предки, и пришли они в самые страшные дни, чтобы спасти последних людей Юма. Конечно, они принесли с собой новую веру, ведь вера предков в последние дни мира уже не спасает! Потому их веру надо принять безропотно, не задавая лишних вопросов, все равно вскоре все станет ясно.

Легенду поддерживало и внешнее сходство казаков с народом Юма, и дары, которые они принесли с собой. Но казаков эта наивная вера сильно тяготила, ведь она обязывала их к всемогуществу, которого у них, конечно, не было. Ведь за столько лет скитаний им так и не раскрылся тайный ход в Небеса…

В день свадьбы Николы креститься решили все люди Юма, кто еще остался не крещеным. Как они могут быть иной веры, чем их новый вождь? Об этом они и говорили, шагая вслед за длинной процессией, направляющейся к храму. Громко звонили колокола, и люди Юма почтительно склоняли головы. Все было, как на далекой родине, где так и не побывал никто из казаков. Что-то особенно трогательное было в эти мгновения окончательного единения двух народов, очередного их сплавления в нечто новое, прежде незнакомое ни казакам, ни индейцам. Грудь каждого из людей города Русь распирало от невыразимой полноты, будто забрезжила впереди золотая дорожка, ведущая к самым облакам.

Внезапно колокольную музыку перерезал выстрел. Потом — еще один, и еще. Люди Юма подумали, что это казаки с великой радости палят из своих ружей. Но опытные казаки сразу сообразили, в чем дело, и без всякой радости бросились к стене. Пули уже шпарили широким ливнем, дырявя и царапая беленые стены хат, срывая с крыш солому. Возле стены воины пригнулись, и соблюдая привычную осторожность, подобрались к ее краю. Внизу уже ржала, шевелила гривами и цокала копытами конная река. Несколько мгновений казаки дивились на всадников, наряженных в кожаные курточки и широкополые шляпы, а те, в свою очередь, дивились на неизвестно как принесенную в эти края крепость. Но уже скоро и те и другие поняли, кто — враг и принялись неистово палить друг в друга.

За казаков была искусно сделанная стена с бойницами и земляной вал. Было и впитанное с отцовскими наставлениями и материнским молоком умение воевать. Враги же, рожденные уже на другом берегу океана, и потому прежде не видавшие вообще крепостей, сперва опешили. Потом они по глупости решили рвануть напролом, и усеяли дорогу перед воротами несколькими десятками виновных человечьих и безвинных конских тел. Потом, вероятно отыскивая слабое место, объехали вокруг крепостицы, и их отряд подтаял, как сосулька в жаркий день от кругового, похожего на лучи солнца, огня казаков. Уцелевшие развернули своих коней и помчались прочь, не оглядываясь назад. Должно быть, они еще не поняли, с кем встретились в этом уголке ровного пространства.

Никола со смехом отложил ружье и подхватил на руки прибежавшую невесту, у которой отныне было двойное имя Анпейту-Анна. Казаки не скрывали своего ликования от легкой победы. Хмурым оставался лишь старый вождь, отец невесты. «Рано радуетесь. Завтра их будет столько и еще столько, а после — столько, еще столько и еще столько!», ворчал он, но никто его не слушал.

Свадьбу праздновали до следующего дня, и сами не заметили, как победно отбили еще один приступ. Поверили в свою победу лишь когда увидели пленного — самого храброго из вражьих бойцов, который не побоялся спешиться и полезть на стену, оказавшись никем не поддержанным.

Прихлебывая квас, Никола допрашивал его через Федота. Пленного звали Джон, был он родом из каких-то краев, название которых ничего не говорило ни атаману, ни его другу.

— По что вы идете в чужие земли? — спрашивал он.

— Земля не может быть своя или чужая. Она — того, кому ее дает Бог. Еще до рождения каждого из нас Бог определил, кому гореть в аду, кому блаженствовать в Раю, и при жизни об этом даются знаки. Удачливость — вот знак уготованного Рая. Земля — лишь один из таких знаков, и раз она нам дается — выходит, уготован Рай.

— Но вот ты сейчас у нас в плену. Где же твоя удачливость?

— Откуда мне знать замысел Творца, — грустно ответил он, — Да, сейчас вот… Но после, быть может… Ведь раньше…

На вопрос, к какому народу он относится, пленник гордо ответил, что он — «пионер», то есть — первопроходец. Происходил он, конечно, из англичан-пуритан, приставших когда-то на своих парусниках к берегам земли, которую они называли Новый Свет. Но степная жизнь изменила потомков, сделав их непохожими на предков. Вместо скрупулезного накопления монет, столь почитаемого первыми пришельцами, их уделом стал лихой захват земель, стирание с них обитавших веками народов вместе с их святынями. Ведь единственная достойная «пионера» святыня — это его успех.

Дальше речь пошла о планах врага. Никола с сожалением выяснил, что «пионеры» извлекли должный урок из неудавшихся штурмов, и теперь собираются перейти к осаде.

Пленного посадили под замок, после чего решили скорее жать созревшую пшеницу и запирать зерно в амбары, а также наполнять погреба мясом, солеными индейскими травами и прочим провиантом. Насчет воды было проще — через крепостицу протекал ручеек. Одной стороной крепость Русь выходила к морю, и в крайнем случае можно было надеяться на рыбную ловлю. Запасы пороха были хоть невелики, но их могло хватить месяца на три осадных боев.

На другой день в городе началась осадная работа. Готовили смолу и камни, стрелы и копья. Нарастили земляной вал, подсыпали землей и ворота. В полях трудились серпами и косами. Ко второму дню городок к осаде был готов. И вовремя! Неподалеку в степи уже затеплились огоньки вражьих костров. С той стороны пребывала сила, сжимающая городок своими мертвыми объятьями.

«Теперь — кто кого пересидит. Но чую, победа будет у нас. Ведь мы видели их в бою! Терпенья у них — ни на грош с копейкой», говорил Никола.

Началась осадная жизнь. Казаки не унывали — пели песни, праздновали праздники. Временами враг пытался идти на приступ, скорее чтоб поволновать защитников града, чем чтобы завладеть им. Эти приступы отбивались без особого труда, они скорее забавляли воинов скрашивая унылую осадную жизнь. Из защитников никто не погиб, зато «пионеры» то и дело оттаскивали из-под стены залитые мозгами и кровью тела своих товарищей (или, скорее, компаньонов). В этой работе им никто не мешал, казаки чтили похоронный обряд. К тому же им было ведомо, как похоронное дело, подобно топору рубит боевой дух атакующих. Раненым, еще теплые тела которых распадались на стоны, казаки сочувствовали. Скорее всего, их ждала смерть, гораздо более мучительная, чем тех, кого казачьи пули и индейские стрелы пронзали насмерть. Среди здешних полевых трав и кучковавшихся возле речных струй деревьев росло много чего целительного, лечебного. Об этом ведали люди Юма и другие индейцы, их раны излечивались за день-другой. Но «пионеры», говорившие со здешними людьми исключительно языком ружья и ножа, не могли ничего знать и о чудесных растениях. Сами растения они тоже предполагали истребить, так и не познав их, распахав поля, вырубив и расчистив леса. За это теперь и платили их раненые, медленно застревавшие в паутине смерти.

Иногда совершали вылазки. Спустившись с крутого обрыва вместе с индейскими лодчонками, казаки и люди Юма отправлялись подальше вдоль берега, за спину «пионеров», скучковавшихся лагерями вокруг многочисленных костров. Казаков дивило, как проворно и бесшумно индейские стрелы пронзали тела вражьих дозорных, после чего на лагерь неприятеля обрушивался казачий огонь. По земле неслись крики и вопли, мешавшиеся с конским топотом. Торжествующие казаки и люди Юма собирали разбросанные ружья и мешочки с порохом, отправлялись назад к индейским ладьям. Лодки были шаткими, не то, что просторные казачьи струги, и требовалось немало искусства, чтобы невзначай не перевернуться. Зато они отлично скользили по волнам и скрывались из виду тех, кто иногда кидался преследовать.

Все больше и больше «пионеров» бросало надоевшую и опасную осаду, уходило обратно в те края, откуда они пришли. Никола полагал, что еще немного — и ворог будет разбит по частям. Иного и быть не могло, ведь не было у «пионеров» ни мудрых начальников, ни строгих командиров, ни жажди положить жизнь «за други своя». Каждый сражался сам за себя, объединяясь с другими лишь в меру надобности.

Как-то Никола и Федот брели мимо осляной, где под замком сидел пленник Джон. Его полагали при надобности поменять на кого-нибудь из своих, кто ненароком попадет в полон. Но такой нужды не возникало, и он продолжал сидеть крепко запертым.

— Как он там? — спросил Никола у сторожившего казака Матвея.

— Все воет, — пожал плечами Матвей, — А чего выть-то?! В тепле, харчуется хорошо, даже тютюн получает!

— Мы с ним поговорим, — сказал Никола.

Они отперли замок и вошли в осляную. Прислонившись к беленой стене там сидел Джон, уже не похожий на прежнего бравого «пионера». Бледный, похудевший, он смотрел тоскливыми глазами на камешек, что лежал перед ним.

— Что с тобой? Бьет тебя Матвейка исподтишка, или харч отнимает? — спросил Никола.

Джон вздрогнул от обращенного к нему вопроса на чужом языке, который тут же как эхо был повторен Федотом на его родном. Давно уже никто его ни о чем не спрашивал! Посмотрев на вошедших мутным взглядом, он на секунду задумался и отрицательно покачал головой.

— Что же с тобой такое?

— Понимаешь, я все думаю о Боге. Вот слышу я стрельбу, и понимаю, что наши идут на приступ, и радостно мне делается, что еще немного — и я снова буду свободен, а потом мы поделим землю, и будет у меня успех. А то что сейчас — это просто шутка, свалившаяся на меня с небес, чтоб Творца повеселить! Но стрельба смолкает, и я прямо-таки вижу злобную ухмылку Того, кто правит небом и Землей. Он смеется, он издевается надо мной, он отправил меня в ад еще до смерти, но дал перед этим помечтать о Рае. Он похож на злобную тварь, вроде крысы, и я не могу принимать Его выше себя! Но ведь я — живой, а живому нужна вера, пока он еще здесь, под Солнцем и Луной! Не могу… Примите меня в свою веру!

Федот и Никола покачали головами. Потом посмотрели друг на друга и решили позвать отца Иллариона. Батюшка вскоре явился и долго говорил о чем-то с пленником один на один. А на следующий день среди православного люда Руси появился новый человек по имени Иван, не знавший пока ни одного из двух языков, на которых говорили в этом городке.

Иван ходил, присматривался. За ним неотступно следовал Федот, переводя все слова, обращенные к нему, и все, что он говорил людям города. День за днем он обживался среди тех, кто его пленил. Вскоре враги пошли на новый приступ, и Иван попросил дать ему оружие, как одному из своих, православных. Николу этот вопрос озадачил, но ружье он ему все же дал. Трофейное, двустволка «Канзас», из тех, что казаки во время вылазок отобрали у «пионеров», и с которым он хорошо умел обращаться. А после того, как Иван отправился к стене, Никола подозвал Федота и велел ему приглядывать за новообращенным, и в случае чего не задумываясь в него стрелять.

Иван вместе с казаками лихо палил в своих вчерашних соплеменников. Трудно сказать, стрелял ли он в них или мимо — ружья того времени попадали в цель четыре раза за сто выстрелов, и скорее подстрелить кого-нибудь можно было случайно, чем специально. Но бился он с не меньшим азартом, чем казаки, и издавал радостные крики, когда под стеной кто-нибудь лихим кувырком летел с коня на землю.

После боя казаки обнимали Ивана, и чувствовалось, что теперь они видят с ним своего. Так же радостно обнимал его Федот, забыв о недавнем наставлении Николы, и сам Никола, позабыв о своем собственном наставлении.

С тех пор Иван не пропускал ни одного боя, и даже ходил с казаками и людьми Юма на вылазки. Там он проявлял такую лихость, что про него говаривали, быть может он тоже из казаков, когда-то заблудившийся в этом краю, и нечаянно приставший к чужакам, а теперь вот — вернувшийся!

Воздух пах победой, за которой последует новый посев и новая жатва. Что же будет дальше? Наверное, дети казаков и индейцев пойдут когда-нибудь дальше на поиски небесного хода. Но это поколение уже намертво приросло к здешней землице, и навсегда останется в этих краях, свяжет их с Сибирью.

Присутствие врага чуялось все слабее и слабее. Гасли глаза вражьих костров, все немощнее делались новые приступы. Смельчаков, готовых лезть на плюющуюся свинцом стену более не находилось, «пионеры» отваживались лишь появляться на безопасном для себя расстоянии и делать редкие выстрелы, не могшие принести никакого вреда. Наверное, все они согласились с тем, что надо уходить, только некоторые еще желали уйти красиво. Большинство же уходило некрасиво — садилось в седло, и, не простившись с соратниками, мчало вспять, в сторону океана, на берег которого сошли их предки. Те края были для них востоком, из них восходило солнце, и Федот, слыхавший про округлость Земли, временами дивился — как солнышко может приходить из тех краев, которые всегда были страной заката? Казаки тому не дивились — в круглую Землю никто из них не верил, да и в землях заката не бывал сроду.

Близость победы чувствовалась в каждом дне, и уже пошла речь о том, что, может быть, прежде чем продолжить путь следует вернуть потерянные земли их народу? Ведь державший их враг распылен, подобно царапающей горло дорожной пыли, разметать которую метлой ничего не стоит! Прежде его сила была во все новых и новых победах, но теперь они почуяли, что есть поражение, и оно задавило их, подобно каменной ноге. Казаки дивились поспешности, с которой бежали вражины. Чувствовалось, что если казаки вместе со своими новыми друзьями соберутся и их настигнут, то каждый из них будет драться лишь за самого себя. После того, как ослабла зыбкая рука их непрерывных побед, вражья сила мгновенно растаяла, и теперь так легко обратить победу малую в победу полную.

Никола согласился с доводами своих собратьев и собратьев жены на большом круге, где собрались все воины города Русь. Настала пора собираться в большой поход, который, быть может, приведет их в Небеса. А если не приведет, то они лишь вернут земли их родным жителям, а сами вернутся обратно в Русь, и будут ждать, пока подрастет новое поколение, которого уже народилось много-много…

Перед походом так сладко лежать рядом с женой. Каждый миг делается неизмеримо дороже, едва только сознание начинает щекотать мысль о близкой разлуке, о дальних странствиях, пропитанных тайной мечтою снова войти в эти утраченные мгновения. Все силы души Николы стремились сейчас остановить или хотя бы замедлить время, но оно все одно скользило сквозь их стиснутые руки, непобедимо приближая прощальный миг. Что поделать, такова казачья доля, которую приняли еще давние-давние предки Николы, обитавшие на его невиданной Родине. Тяжка эта доля, но вместе с тем она неизмеримо легче доли крестьян Московии, столпившихся в сенях барского дома в ожидании положенной порки. Легче она и купеческой доли, туго свернутой пеленами долгов и обязательств, рисков и выигрышей. Пожалуй, она даже лучше, чем доля барина, которому предписано делать много-много ненужного и бесполезного, только лишь для того, чтобы вечно доказывать его барственность. Нет, никто из казаков ни за что не променял бы жизнь, которая выпала ему на какую другую, хоть и купеческую, хоть и барскую!

Мягкую гладь ночи неожиданно прорезал отрывистый колокольный звон, а ее мрак — яростные вспышки. Казаки давно знали значение этого звона, как, впрочем, и все русские люди. Народ Юма, конечно, значение звона не понял, но удивился ему — прежде так колокола никогда не звонили. Потому улицы быстро наполнились народом.

Там, где высились пороховой и хлебный амбары, бушевал крылатый огненный зверь, покрывавший собой уже и ближайшие хаты. Уши закладывало от треска, неистового и деловитого одновременно. Прихватив багры, топоры, лопаты и ведра, народ бросился на пожар.

Ручеек, протекавший через крепость, мог поить своими водами ее людей, но его было ничтожно мало для чрева жаркого чудовища. Морской же берег был слишком высок, и пламя росло быстрее, чем на веревке удавалось поднять очередное ведро воды. Кучность прижавшихся друг к другу хат позволяла огненному языку слизывать разом целые улицы. Соломенные крыши вспыхивали быстрее пороха, и объятые пламенем разлетались в стороны, разбрасывая семена новых пожаров. Тем временем со стороны стены послышались новые выстрелы, и казаки бросились туда. Увидев огонь, отчаявшийся неприятель решился-таки на новый приступ, к которому присоединились даже ушедшие, кто ускакал еще не слишком далеко.

В спины казаков лизал жар, а перед глазами неотвратимо сгущалась вражья сила. Стрелять в нее было, конечно, проще, чем прежде — огонь хорошо освещал их. Но как было разорваться на войну уже с двумя вражинами — тем, живым, что впереди и тем, огненным, что позади?

Никола с тоской понял, что победа — ушла, и теперь остается лишь покинуть город и уйти живыми из этой земли. То же самое понимали и все люди городка. Народ собирался у северной стороны стены, и, спустившись к самой воде, под прикрытием берега уходил в ночной мрак.

В городке остались лишь Никола да Федот.

— Уходи, атаман! Твоя жинка ведь ушла, и ты иди за ней! Ты всем нужен, а ей — больше всех! Ну а я останусь здесь, чтоб искупить свою вину и задержать врага!

— В чем же твоя вина? — спросил атаман, перезаряжая ружье.

— Я тебе говорил про свою торговлю. На моих парусах добрались они до этих земель, значит они и принесли погибель здешним людям! Сколько народу я сгубил — не счесть!

— Разве ты сгубил? Так же и про землепашцев сказать можно, что лен для парусины растили, и про баб, что его пряли да ткали, и про твоих кормчих!

— Нет, — покачал головой былой купец, — Они не ведали, что творили! А я слыхал в чужих землях и про Америку, и про ее несчастных людишек, которых загоняли под родную землю те, кто шел под моими парусами! Но я все одно — торговал не мог бросить дела, оставленного мне отцом, а ему — дедом! Но теперь зло прервется, а мое тело навсегда останется здесь, и в этом будет высшая правда!

— Но ты же был не один! Останется еще много-много купцов, и они продадут еще много-много парусины! Да теперь паруса им уже не так и нужны — они плодятся тут и без них. А если уйдешь со мной, мы соберем войско, и все одно вернемся сюда, и одолеем их! Мы бы одолели их и сейчас, как бы не беда!

— Нет. Мне виднее, как грех свой искупать…

Тут же поблизости послышались крики и выстрелы. Друзья обернулись и увидели чуть поодаль на стене метавшуюся фигуру, страшную и неузнаваемую в свете пламени. Что-то выкрикивая, она размахивала тряпкой, и палила вверх из ружья. Но пока Никола и Федот, отстреливаясь от наседавшего снизу врага, добрались до того места, фигура будто споткнувшись, осела, а после — рухнула.

Федот посмотрел на упавшего и сразу узнал в нем Джона-Ивана. Его опавшее, как засохшее яблоко, лицо источало из себя кровь вместе с пузырями тяжких слов, с трудом пробивавших кровавые сгустки.

— Это я, я поджег город, начал с порохового амбара, со слабого места, — хрипел он, — Когда я его увидел и понял, что МОГУ его запалить, я СНОВА поверил в своего бога! Я понял, что все было предопределено, и мой полон был лишь для того, чтоб я смог получить самую большую свою удачу, которая — точка в споре о том, куда отправится моя душа!

— Но ты же уже крещен по-православному!

— Крещен… Но крещение не сменило моих мыслей, оно все одно оставило меня, как я был прежде! Даже Джон и Иван — все одно, это я прознал…

Слова тянулись все труднее и труднее, глаза умирающего покрывались мертвой стеклистой пленкой.

Иван и Федот видели, что наказать предателя они уже не смогут, он наказан за них. Единственно, что Федот мог сделать — это задать страшный вопрос, последний в жизни коварного Джона — Ивана:

— Что с тобой сейчас — успех или нет? И куда уготована твоя душа?

Умирающий не ответил. Его душа, едва выпрыгнув из тела, сейчас же обратилась в сгусток страха перед неизбежным адом. Таким невидимым сгустком она и повисла в воздухе до самого Конца Времен, вечно боящаяся ада и никогда не достигающая адского пекла, ибо тиски ужаса и сделались для нее адовым проклятьем. Но казаки не видели ее посмертной судьбы, перед ними лежало лишь застывшее тело с широко распахнутыми глазами.

Враг был уже в городе, где делать среди огня и едкого дыма ему было нечего. Супостатам оставалось лишь толпиться возле ворот. Остатки пороха иссякли у Николы и Федота, и они незаметными тенями полезли по стене. Федот все еще помышлял о своей гибели во искупление, но Никола его убедил, что все возможное уже совершено, а гибнуть за просто так есть самый тяжкий грех, все одно как наложить на себя руки. Бывший купец стал было спорить, но быстро согласился, и отправился вслед за атаманом.

Врагу уже было не до них. «Пионеры» громко кричали, хлебали что-то праздничное, о чем-то спорили. Должно быть, о будущей судьбе земли, с которой они стерли едва родившийся народ. Каждому, понятно, было мало, и вот-вот мог начаться новый бой, уже между самими «пионерами». Оставалось лишь подивиться, сколь быстро у некоторых народов лучшие друзья принимают облик злейших врагов.

Никола и Федот догоняли своих. За их спиной слышались новые выстрелы и вился дымок погибшей крепости Русь, последней точки в великом русском пути. Ход в небеса им не отворился, но друзья не сомневались, что еще много русских людей отправятся той же дорогой, что и они. Быть может, они уйдут дальше, ибо молиться станут усерднее и добра творить — больше.

К утру они нагнали людей из крепости Русь, и Никола вновь возглавил их, конечно, рассказав о смерти Джона. Люди покачали головами, не замедляя своего движения. Они не поняли его веры точно также, как «пионеры» никогда не пытались понять веру индейцев, а сам Джон — и православную веру. Дальше прошли и глухие леса, и холодные северные земли, у берегов которых застыли брошенные когда-то казаками корабли. Из-за холода этих краев, деревянные тела не прогнили и даже не рассохлись. На этих ладьях, поразивших индейцев, они и переправились обратно, чтоб продолжить путь сквозь таежные дебри, где ручейки улыбались золотым светом своих дон. Но злата теперь никто не собирал, через него перешагивали молча и брели дальше. Верхом никто не ехал — кони были нагружены мешками с провиантом, на многих казаки перевозили своих жен да недавно рожденных детей.

Так и дошли они до русского Приморья, где в местах, на которых земля родила хлеб, а море было богато рыбой, построили несколько селений. Которые стоят и по сей день, и люди которых знают странный, будто бы давно умерший язык и имеют немного необычный для Руси облик, хоть при этом все они — православной веры. Впрочем, каких только людских обликов в Сибири не встретишь…

Товарищ Хальген

2011 год