Halgen — Помните Федю Блинова

— Ах, чтоб тебя! — крикнул сын, когда его сапог с лягушачьим кваком провалился в    очередную яму, наполненную жидкой грязью.

— Ничего, уже придумали машину, которой никакая грязюка не страшна. Мы идем ее смотреть! — бодро отозвался Федор.

Так к концу дня они добрались до блестящей колее, которая неслась над грязью, поднятая на аккуратную насыпь. Внезапно лес огласился пронзительным гудком, и сквозь него послышалось могучее дыхание, сильнее, чем лошадиное. Из-за поворота показалось блестящее существо, превосходившее своими размерами все, что Федор и его сын видали за свой век. Сын принялся креститься, а Федя крикнул ему в самое ухо:

— Чего боишься?! Это же машина! Ее люди выдумали, чтоб по земле ездить, и чтоб грязь за ноги не цапала! Погоди, кто-нибудь выдумает и такую машину, чтоб к небесам летать!

Сын смутился, раздумывая, верить словам отца или нет. Но тут он увидел человека, выглянувшего из паровозной будки, и, разумеется — поверил. Человек помахал ему рукой, и маленький Блинов уверился в послушности этого окутанного облаками пара существа его воле.

— Вот тебе паровоз! — весело говорил Блинов-старший, — А вот — вагоны!

Следом, подпрыгивая на стыках рельсов, катились разноцветные коробочки вагонов. Наконец, поезд проехал, оставив застрявший в ушах железный шум и запах дыма. Кое-где на ветках деревьев висели еще дымные колечки.

«Я тут год назад был, видел, как ее строили. Тяжкая работа. Мужики на тележках землю возили, потом бабами ее трамбовали. Рельсы таскали, шпалы тут же рубили и таскали. Где болото — там стоя по уши в грязи всю жижу вычерпывали, а после — засыпали», — вещал Федя Блинов сыну.

А сам ни с того ни с сего он подумал о другом. «А всю землю так и не объедешь. Рельсов да шпал не хватит, а уж мужичков, тех и подавно! Где рельсы людьми положены — там едешь, но в сторону свернуть — никуда, кругом — грязь. Вот сделать бы такую штуку, чтоб сама свои рельсы на себе бы и возила!», соображал он, на ходу рисуя носком сапога колеса и рельсы прямо на грязи, в которую превратилась струящаяся перед ними дорога. Грязь чуть-чуть держала самодельные эскизы, а потом жадно вбирала их в себя, и становилась прежней, серой, всепотопляющей.

Так они добрались до дома.

Поля покрылись весенним паром, и Федя взялся за привычный с детства труд. Земля оживала под его могучими руками, готовая принять в себя зерно и напоить его жизнью, которая потом перетечет в жизнь человеческую. Вместе с силой в землю перетекали и его мысли. Лишь иногда, остановившись передохнуть, вытереть со лба пот или испить ледяной водицы, Федор оглядывался вокруг. Широка земля русская, за холмом — холм, за лесом — лес, за полем — поле. Обойти бы ее вокруг, глядишь, и на Небеса ход где-нибудь найдешь! Только вот сапог не хватит — утонут они в жадной земле. Да и лошадиных силенок также не напастись. Придумать бы что-нибудь, что провезло бы по всей земелюшке, чтоб ехать — куда душа велит.

— Я такую штуку задумал, чтоб везде ездить могла! — сказал Федор соседу Тимохе.

— Оно, конечно, хорошо бы. Были бы такие штуки, и зла бы нигде не было на свете. Чуть оно где появилось бы — народ тотчас бы к добру от него уезжал, и зло бы само с собой долго бы не прожило. Да разве только нашего ума это дело?! В городах анженера всякие есть, они и думают пусть, они — грамотеи!

— Чем мы с тобой их хуже? — обиделся Федя, — Что мы, хуже их землицу родную знаем, или ехать по ней менее ихнего хотим?!

— Так-то оно так, но оно ведь знать надо…

— И узнаем, а что не узнаем — сердцем почуем! Сердечко ведь всем одинаково дано! — возражал Федор.

Тимоше оставалось соглашаться.

А Федя задумывал такую рельсу, чтоб повозка-вагончик везла ее всегда с собой. Надо бы загнуть ее и намотать на колеса. Но как ты рельсу намотаешь, она ведь сломается? Может, на кусочки ее порезать, а потом соединить их друг с другом? Шипы да проушины в них вырезать, и штыри вбить, чтоб гнуться туда-сюда могли! И еще пошире их надо сделать, рельсы эти. Ведь чем шире сапог — тем меньше проваливаешься, хоть даже по болоту идешь. Это Федя знал давным-давно, ведь вырос он в нещедром на плоды, но зато богатом водою крае.

Нарисовал палочкой на высохшей, успевшей покрыться пылью дороге. Вроде, все складно. Но вот поедет ли, когда смастерить по-настоящему?! А из чего мастерить, где столько железа взять в деревне? Кузнецу столько в год не выковать! Значит, для первого раза из дерева можно сделать…

Золотые горы пшеницы взгромоздились за воротами амбара. А Федор взялся за топор, пилу и молоток. Набрав доски, он распиливал их на части, старательно вырезал шипы и проушины. Сын тем временем мастерил штыри, которыми потом соединяли звенья будущей конструкции.

— Папа, знаешь, на что оно будет похоже? — однажды спросил Блинов-младший.

— На что же?

— На гусеницу! Так же ползти будет, перекатывая свое брюхо! Разве нет?

— И то верно! Вот и назовем нашу штуковину гусеницей, гуской! — усмехнулся Блинов-старший, даже не подумав, что очень скоро это слово применительно к его штуковине станет таким обычным, таким частым и будничным…

Пришла весна, привычным движением своей горячей руки закрывшая большие и малые дороги. Но Федя Блинов уже поставил свою лучшую телегу на гусеницы, и посмотреть диковинку сбежались все сельчане.

— Поедет! — радостно говорил один.

— Не поедет! — мрачно возражал, почесывая бороду, другой, — Ленточка эта тьфу — и распадется!

— Не распадется. Вон как крепко сидит!

— Ну, с колес свалится!

Чтобы оборвать нить всех споров, Федор вскочил в телегу и натянул вожжи. Старая кобыла Африка послушалась волю хозяина. Но, вероятно, рассчитывала на привычное буксование колес в свежей весенней грязи, и потому слишком резко рванула с места. От рывка Федя даже упал, но мигом поднялся. Телега покатилась почти так же быстро, как будто она была санями.

— Весенние сани! — вымолвил кто-то.

— Во-во!

Федя лихо прокатился вокруг деревни, а после предложил мужикам покататься наперегонки. Те — в своих простых телегах, он — в своей подкованной чудо-телеге. Что же, нашлось несколько охотников, покатили вслед за Федором Блиновым, и безнадежно завязли, едва тот свернул в еще безжизненное весеннее поле. Вернувшись на крики отчаяния и нецензурную брань, Федор помог им вытащить телеги из грязного плена. После чего мечтательно сказал самому себе «Эх, прокатиться бы, да чтоб далеко! Теперь весь белый свет объеду!»

— Поезжай, Федя, для начала в город, — неожиданно сказал один из мужиков, — Там, я слыхал, выставка бывает, где всякую технику показывают. Вот и покажи свои гусеницы там! Авось, что и выйдет!

Что же, уже на другой день Федя вместе с сыном катили на своих двух гусеницах в сторону уездного городка. В дороге повозка открыла свой недостаток — время от времени гусеницы слетали с колес, и их приходилось подправлять вручную. Что же, всякая мысль, встретившись с рыхлой реальностью землицы хоть чуток, да изменится, для крестьянина это не впервой. Скоро Федор уже придумал, как подработать свои гусенички, чтоб они надежно сидели на тележных колесах. Только беда, что на ходу их не переделать, придется отложить…

Так и доехали до городка. Там в самом деле была выставка, на которой красовалась и машинка для ощипывания кур, и устройство для механической расколки дров. Федя поставил свою повозку в один ряд с этими диковинками. Мимо ходил разный народ, иногда удивлялся, долго чесал затылок и тихонько присвистывал. Иногда появлялись знатные господа, пузатые, и с тросточками в руках. Подходя к машинкам и механизмам, они всем своим видом изображали внимание, даже поправляли пенсне на своих носах (у кого они были). Некоторые слегка ударяли диковинки своими тросточками, тем самым, как будто, одобряя работу здешних талантов.

На второй день Феде сделалось скучно. «Поехали домой. Чего тут стоять, чтоб на нас глазели, не цыганские медведи мы чай!» — сказал он. Сын кивнул головой.

Федя уже натянул поводья, когда к ним подошел человечище с громадной бородищей, едва не достающей до самой земли.

— Погодь! — раскатисто проговорил он, делая ударение на «о», из чего можно было узнать, что он — житель волжских берегов.

— Что такое? — Федя замедлил движение рук, которые уже натягивали поводья.

— Если я тебе тыщу рублев дам, мастерскую откроешь, чтоб такие таратайки мастерить?

Блинов удивленно посмотрел на незнакомца. Что он, смеется над ним? Такого оборота Федор стерпеть не мог.

Но случилось неожиданное. Бородач в самом деле вытащил из-за пазухи ассигнации.

— Вот!

Блинов соскочил со своей чудо-повозки, взглянул на ассигнации. Настоящие!

— Что же, идет! — воскликнул он, и бородатый протянул ему руку.

Через год на окраине городка зазвенела железом новая мастерская, рядом с которой вырос новенький дом Блиновых. Федор быстро освоил работу с железом, сообразив, что железные гусеницы окажутся лучше деревянных. Не будут так снашиваться. Будучи с детства грамотным (отец обучил), он принялся читать книжки по механике, которые мог достать в здешних краях. И вот гусеницы уже совершеннее, еще лучше цепляются за грунт и могут прокатиться где угодно. Конечно, там, где пройдет сама лошадь. Гусеничные телеги Блинова пошли нарасхват, и покупали их дорого. Скоро появились заказы даже на гусеничные брички — вездеходки.

Но Блинову не давала покоя мысль, как бы соединить его гусеницы с железной силой паровоза, которые пыхтели на станции, что была в городке. Тогда выйдет и вовсе самоходка, которая сможет кататься сама, без лошадки, ездить везде, где вздумается ее седоку. А то, может, и землю она сумеет пахать заместо лошадки, ведь силенушек в ней, наверное, будет поболее. Значит, и плуг хороший потянет, и поле легко вспашет!

Блинов ходил на станцию и внимательно рассматривал паровозы, говорил с машинистами. Один из машинистов привез ему книгу об устройстве паровоза, изучение этой машины пошло быстрее. Через год Федя набросал на бумаге первый рисунок, изображавший маленький паровозик, соединенный с гусеницами.

В то время у Федора появился умный подмастерье — Яша Мамин. Он научился ловко соединять части гусениц, и даже предложил новый способ их крепления. Заинтересовался он и гусеничным паровозом.

Их стараниями спустя полгода машина была готова. Разожгли топку, подняли пары, и Федя открутил регулятор, направив пар в машину. Гусеничный гигант пополз по двору мастерской, выехал на широкую улицу. Перед ним показался забор соседей, и тут Федя сообразил, что не придумал, как разворачивать свою машину. Паровозу-то легко, он бежит, куда его рельсы ведут. А тут как быть?! Пришлось сбрасывать пар, но было уже поздно — соседский забор затрещал под тяжестью железа. Соседи испуганно смотрели на невероятное существо, окутанное облаком пара. Ведь еще немного — и оно ввалится в их дом, и тому, конечно, не поздоровится. Но гигант остановился, и они, успокоившись, побежали рассматривать чудо Блинова, ощупывать металл его гусениц.

При помощи четверки лошадей первый в мире трактор вытащили обратно в мастерскую. Забор заделали. А Федя задумался над тем, как притормаживать одной из гусениц, заставляя машину поворачивать.

Тем временем Яша отправился в большой город, чтоб узнать новое, что придумано в механике. Там он ходил по мастерским, по фабрикам и заводам, внимательно рассматривая все, что сотворено человеком из огня и железа. Он буквально чуял ноздрями запах дара земли, железа, и сворачивал всегда в ту сторону, где им пахло. Чтоб увидеть еще какую-нибудь диковинку, порожденную освещением человеческим сознанием первозданной темноты минерала.

В мастерскую он вернулся радостный, и сразу рассказал Федору, что в городе он увидел новый двигатель, дизель. Который куда меньше паровой машины, и топка ему не нужна, да и ящик с углем или с дровами — тоже. Еще он узнал, как устроена механическая передача. И теперь думает, что можно легко соединить двигатель заморского ученого Дизеля с гусеницами русского умника Блинова так, чтоб те могли притормаживать и поворачивать повозку по воле ее ездока. Федор пожал ему руку и задумал купить заморский движок, чтоб дальше работать с ним.

Удары молотков, скрежет напильников подравнивали материю к образу, рожденному сознанием. В такие дни работа не знает различий между днем и ночью, и не ведет глупенького конторского подсчета часов. Человек превращается в малого творца, который, подражая Творцу великому, сливается с ним, разламывая печать ветхозаветного грехопадения. Смена солнышка и луны — в другом мире, а здесь, в прокопченном котле мастерской — творение, которое должно быть завершено.

Одним из вечеров, когда месяц покрыл серебром свод потолка, Яша Мамин нашел своего наставника и учителя бездыханным. Его закоченевшая рука сжимала напильник, которым он подправлял зубцы одного из зубчатых колес, да не закончил своей работы, перенеся ее остаток туда, куда отправилась его душа. Конечно, не смог Федор взять на Тот Свет звонкое тяжелое железо, и потому он забрал лишь самое главное, но, вместе с тем — невесомое, смысл своей работы. И забрал его так, что на Земле его не убыло, просто ограниченный земной смысл слился с безграничным смыслом небесным…

Работу пришлось прервать, чтоб похоронить МАСТЕРА. В его гроб положили похожее на Солнце зубчатое колесо — последнее, что видели его глаза на Земле, и чего касались его руки. Еще вместе с ним похоронили сделанный его рукой рисунок будущей машины, увидеть которую живой ему так и не довелось. Мысль понеслась сквозь воздушные скитания вместе с его душой…

С тех пор Яша Мамин, навещая могилу учителя, чувствовал, будто его мыслям кто-то помогает в их движении, вроде мыслит он уже не сам по себе, а вместе с кем-то невидимым. А в мастерской Блинова-старшего заменил Блинов-младший. И если прежде Блинов был учителем Якова, то теперь сделался его учеником. Звон деталей слился со звоном колоколов близкого храма, и младшему Блинову иногда виделось сходство отцовской мастерской с церковью. Тоже своды, тоже отблески огня на них, и повсюду — почти колокольный звон.

Иногда железо было столь покладистым, что казалось, будто оно думает одну думу со своими властителями. Но в другие разы с ним выходила настоящая война, как будто металл решил проверить людскую стойкость. В итоге человек брал верх, и железо подчинялось его воле. И так — каждый день, и единственным отдыхом в работе было выполнение обычных заказов на гусеничные повозки, за которые серебряные платили монеты.

На ходу приходилось и учиться. Многое мастера делали не так, как положено по книгам, а по-своему. Просто от того, что не могли достать и прочесть этих книг. Наверное, они много чего изобрели в процессе своей работы, быть может — полезного для многих человеческих занятий. Но никто тех новшеств никуда не вписывал, а самим мастерам было некогда, и они просто вплелись в механическую ткань будущей машины.

Наконец мысли, силы и целая жизнь, взятая без остатка, сложились в нелепую на первый взгляд штуковину. Она молчалива стояла в цеху, когда Яков заправлял ее топливом, водой, маслом, и время от времени отходя чуть назад, с восхищением смотрел на творение, будто оно даровано ему свыше, а не вышло из-под его рук, свидетельством чему были оставленные на память многочисленные мозоли.

Наконец, машина ожила. Издала грохот, похожий, как говорили очевидцы, на гром (просто ничего громче в уездном городке было не услыхать до тех пор, пока через полвека в нем не разместился военный аэродром). Выплюнув в небо струйку чего-то темного, она выдвинулась на улицу и покатилась по ней, неся в себе двух человек, пораженных своим творением не меньше, чем многочисленные зеваки. Блинов-младший потом говорил, что на небе, как только они выкатились из мастерской, он увидел прозрачное лицо своего отца, пропитанное синевой и окруженное золотистыми, сгустившими солнечные лучи, облаками.

— Черт, небось, колеса крутит! Не бывает, чтоб они без живой силы крутились! — крестясь вздыхала бабка, выглядывая из-за забора.

— Ты чего, старая?! — говорил ей дед, — Черти всегда худое делают, а разве эта тарахтелка что худого творит?! Чай, кто другой колеса крутит, ну уж никак не бесы!

Так и объехал первый, если не считать парового предшественника, трактор вокруг всего городка. Когда он остановился и затих, жители принялись его ощупывать и разглядывать, всячески обсуждая его жизненную силу и ее происхождение. Земля сохранила следы от гусениц — еще такие необычные и непривычные.

Трактор гонял по болотам и холмам, по распутным весенним дорогам. Везде он проскакивал быстро, обращая всю Землю в одну большую дорогу. Гусеницы перечеркнули слово «бездорожье», направив его во вчерашний день.

Шла пахота, и Яков вызвал на поединок нескольких крестьян, лучших пахарей округи. К своей машине он прицепил плуг, точно такой же, что и крестьяне к своим лошадкам. Принялись пахать. Мужики старались вовсю, чтоб не осрамиться перед какой-то машиной, ревом пугающей лошадок и покрывающей небо дымными плевками. По их лицам виделось, что они ее не любят и едва ли когда полюбят, и что они отчаянно переживают за своих лошадей. Лошадушки ведь любимые, с крохотных жеребяток выращенные. А как полюбить машину, которую не растил, теплым пойлом не поил, не объезжал, по холке не гладил, в ночное не выводил, не купал, гребешком не чесал?!

Трактор ушел так далеко, что скрылся за горизонтом обширного поля. Лишь черный след распаханной земли оставил на память удрученным пахарям, напряженно продолжавшим соревнование, в котором им уже не победить.

Вот так несколько простых русских людей взяли, да изменили мир. Они оказались необыкновенно нужны своему времени, которое с радостью приняло их дар и вобрало в себя, вырастив плод новой эпохи.

Стальной мускул принялся лихо пахать землю (а после был обучен еще и сеять, и урожай убирать, и молотить, и косить, и веять). И множество крестьянских рук сделались ненужными, народ устремился в города, отчего те стали распухать, как грозовые облака. Рванул ввысь заводской дым, из прокопченных цехов вышло много всего разного, в том числе и тракторы. Но заводской народ сделался уже другим, старательно вытравлявшим из памяти запах прелой земли и навоза, слова отцов и дедов. Своим детям они готовили бумажно-конторское, далекое не только от земли, но уже и от самих заводов будущее. Те должны были сделаться людьми, для которых весь мир присутствует лишь в закорючках чернильных символов. Таковыми они и сделались. Народ терял связь с землицей, все глубже зарываясь в городские лабиринты, и лишился ее настолько, что ныне готов потерять и самую землю.

Гусеничные машины вгрызлись в вековую тишь лесов, в потаенные земные недра. Получив броню и пушку, гусеницы породили главное оружие ушедшего века — грозные танки, или панцеры, которые следовало бы назвать по-русски — бронеходы. Памятуя о русском происхождении самой главной их части. Почти не осталось в мире мест, где никогда бы не встречалось отпечатков их железных подошв с размазанной по ним кровью и человеческим внутренностям (за исключением, разве что, самых труднодоступных горных и полярных районов). Творения Блинова, помеченные знаками разных народов, яростно рвали друг друга в обугленные клочья, вминали в земную плоть людей вместе с их творениями. Тактика бронетанковых войск дала изумительную по своей красоте аллегорию массированного наступления бронетехники — намотать врага на гусеницы. Те самые гусеницы, которые когда-то родились у русского гения Блинова в мыслях о достижении Небес.

Воистину, русская техника — это святыня, ибо рождена она светлыми мыслями о достижении Небес, об искательстве Основы Мира. Потому и обращение с ней, каждое к ней прикосновение должно быть бережным, какого заслуживает святыня. В другом же случае оскорбленная святыня, поставленная на службу сиюминутных потреб, явит нам свою тень, и обратится во зло, затопляющее мир. Потому нам следует не забывать русского самородка Федю Блинова и его ученика Яшу Мамина.

Андрей Емельянов-Хальген

2012 год