Halgen — Дорогой Иван Петрович

Аристократично бородатый дед подошел близко, и сквозь очки внимательно рассмотрел сочившиеся плотские капли. «Хорошо, Лисочка, очень хорошо!» — хвалил он, гладя псину по облезлой рыжей голове. Хотя, за что ее хвалить, разве есть ее заслуга в мутно-желтых каплях, выбегающих из ее нутра?! Таково уж ее устройство, раскрытое стареньким академиком Иваном Петровичем Павловым. Равно как и устройство самого человека…

Иван Петрович отошел чуть в сторону и дернул за свисавшую с потолка веревку. Раздался пронзительный свист. Лиска поджала хвост и прижала уши, ее утробная капель тут же прекратилась…

«Молодец!» — воскликнул ученый и обнял собаку за грязную шею. При этом он чмокнул губами, как будто даже решил поцеловать подопытную псину. После этого он извлек толстую тетрадь, взял со стола карандаш и сделал запись «Безусловный раздражитель (пища) — условный раздражитель (световой сигнал): выделение желудочного сока. Запредельный раздражитель (свисток): защитная реакция с прекращением выделения желудочного сока, следовательно — прекращение пищеварения».

Закончив с записями, он еще раз погладил псину по голове. Лиска лизнула его руку. Лизнула бы и еще раз, да Иван Петрович забрал тетрадь и вышел из лаборатории, направившись в свой кабинет. Там все было готово для солидной, чистовой работы — его ждали письменный стол, хорошие чернила и замечательная бумага. Мало кто в Петрограде 1918 года мог похвалиться таким вот богатством.

Ученый взял лист бумаги, макнул перо в чернильницу, и приготовился писать новую главу своей ученой книги. Но чуть засиделся в кресле, делая перерыв между опытом и толкованием его смысла. Он отлично знал, что ему следует писать, но… Его мысли сейчас унеслись к самому большому смыслу его труда, который он не мог вписать в книгу. Ибо дается этот СМЫСЛ лишь в неясных предчувствиях, которые наука категорически не выносит. Но без этих предчувствий нельзя обойтись, они — как чувство сокрытого за облаками осеннего солнца, которого хоть и не видно, но присутствием которого наполнен остывающий мир.

Мысли перенеслись в прошлое, ныне отрезанное от его жизни более могучим ножом, чем пришедшая личная старость. Ведь случилась революция, которая ныне старательно наклеила на каждый предмет и на каждую мысль ярлык с надписью «новый» и «старый». А на каждого человека — такой же ярлык, где написано «светлый» и «темный». «Темных» теперь надо просвещать, даже — сквозь их сопротивление, об этом позаботятся те, кто назвался «светлыми». Что же будет потом? Может, «светлые» когда-нибудь тоже сделаются «темными» уже для своих потомков, их тоже будут просвещать, даже насильно?! Об этом они и сами еще не думают, выпивая радость своего сегодняшнего дня…

Стрела памяти пронзила ту плоскость, которая разделила все на «до» и «после». Иван Петрович увидел себя юным попенком Ванькой, сидящим за партой Духовной Семинарии. Ваня постигал науку, сейчас он слушал лекцию о двух началах, присутствующих в человеке — животном и Божественном. Первое начало очевидно в каждое мгновение жизни — оно булькает в желудке и в кишках, тлеет половой истомой внизу живота, трепещет страхом в пятках. Оно всегда на виду, оно столь заметно, что может даже показаться, что оно — вообще единственное.

А Божественное? Оно — напротив, всякий раз при внимательном взгляде ускользает и прячется. Почуять его можно на какое-то мгновение, но уже в следующий миг ты не сможешь точно сказать, оно это было, или нет. Может, ты спутал с ним какую-нибудь дрожь своего естества?!

И все же Божественное начало в человеке есть, ибо каждый из людей, даже самый пропащий, всегда согласится с тем, что он — не зверь. А это значит, что и ему дано чувствовать легкое, бесплотное, но — живое в себе.

После вспомнился кабак, такой романтичный винный погребок, какие были лишь в ушедшем веке. Иван Петрович уже не мог вспомнить, оказался он там в тот же день, когда слушал эту лекцию, или — в другой. Но оказался несомненно. Семинаристы, что греха таить, бывали в нем нередко, а тот случай оказался все же — особенным.

В разгар веселья по ступенькам кабачка засеменили студенты, и Петр, друг Вани, принялся засучивать рукава. Стоит ли говорить, что семинаристы ненавидели студентов, а те — не любили семинаристов. А двери кабака равнодушно вбирали в себя и тех и других , заставляя кабачное нутро сочетать не сочетаемое. Конечно, это не раз приводило к эксцессам и даже к дракам, куда же без этого. Потому, глядя на друга, и Ваня тоже засучил свои рукава и сжал кулаки.

К ним подошел худосочный студентик, которому Ваня одним бы щелчком мог сделать неплохую головоломку. Вплоть до сотрясения тщедушного мозга. Студент, очевидно, это понимал, и потому драться не собирался. Он совершил неожиданное — сунул в кулак Ваньки книжонку, и, усмехнувшись, отбежал сразу в угол, где за столом его ждали товарищи.

Павлов рассмотрел неожиданный подарок. Книжка называлась «Теория происхождения человека», на ее обложке красовалась хамоватого вида обезьяна. Конечно, это была издевка. Но ведь издеватель не пожалел такой дорогой книжки (набираемые вручную и снабженные литографскими картинками, книги тех времен не могли стоить дешево)… А сам он и ест, наверное, плохо — вон, какой худой! Нет, бить дарящего — не по Божески, хоть книжка наверняка — безбожная…

Драчливый порыв прошел, и книжку забрал себе Ваня. Через два дня он ее прочел, и она его потрясла… Но не так, как, наверное, хотел бы худосочный. Нет, Иван Петрович не принял в себя веру в чудесный процесс обращения волосатого существа в самого человека, что следовало из книги. Но он осознал жажду живущих рядом с ним людей перекопать всего человека и злорадно заявить о его безнадежной животности. Это — вершина жажды отрицания всего и вся, которая накатила паровым катком из Европы, и выпереть которую обратно уже не под силу и былинным богатырям.

Закончит Иван Петрович семинарию, потом — Академию, будет рукоположен в сан. И что дальше? Отправится в глухой приход, куда еще не свалилась книжка про обезьяну?! Так долетит она и туда, вместе со студентиками, которые ее прочтут и растолкуют. Старики и старухи будут открещиваться от них, как от бесов, а молодежь — прыснет смехом, порадуется поводу шагнуть поперек старших…

В дурном настроении на следующий день отправился Иван на лекцию. Ясно, что семинарию придется бросить, он сдавался перед студентами и их книжкой. Не как перед истиной, а как перед силой и яростью, против которой чуял свою малосильность… Лучше идти учиться на инженера, там в обезьяну верить никто не заставит, и спорить с теми, кто верует в нее — тоже…

Эти мысли Иван Петрович и водил по своему сознанию во время лекции. Но неожиданно в него все-таки залетели слова лектора, который будто бы отвечал на его вопросы. «Богопознание может произойти через познание того, что не есть Бог. Это — апофатическое Богопознание!» — с чувством говорил преподаватель метафизики, отец Илья.

Иван Петрович почуял свой путь, словно отец Илья открыл ему калитку, за которой начиналась широкая дорога. Дальнейшую жизнь он жадно цеплялся в животную плоть, находя все новые и новые звериные начала человека, которым он тут же давал названия рефлексов да инстинктов. После каждого своего опыта он мог утвердительно сказать, что еще что-то в мыслях человека, в его представлении о самом себе происходит от животины. «Сердце в пятки ушло?! Нет, батенька, душа тут не причем. Может, ей тоже страшно, но в пятках просто кровь стучит, потому что сердечко чаще бьется. Это — от животного, у собачек моих подопытных — то же самое…»

Иван Петрович помнил, как щипало у него в глазах и в сердце, когда, оставляя кровавый ручеек, его скальпель впервые вонзился в выбритое пузико предназначенной для опыта псинки. Жулька, кажется, ее звали… Ему было жаль зверей, которые под его опытами жили совсем не долго. Он любил животных. Но много большая любовь заставляла его продолжать работу, и снова брать в опыт тварей Божьих, у которых он всегда просил прощения…

И вот труд подходит к… Можно сказать — к завершению. Все животное выделено из человека и старательно описано на основании опытов на зверях. А то что осталось, что ускользнуло от его искания?..

Несомненно, оно присутствовало, ведь книга, написанная им, была выплеснутая на бумагу любовь к тому, чего нельзя найти в опытах. Саму свою книгу Иван Петрович чувствовал, как небольшой мир, который он творил, подражая Творцу мира большого. Поток его силы, застывающий на бумаге, сам академик не мог объяснить теорией рефлексов. Значит, здесь и явило себя таинственное, трепетное начало?!

Человек, живущий на разломе эпох, легко может из просто человека сделаться живым символом. Таким стал Иван Петрович Павлов. А земля Русская весь 20 век провела в апофатическом Богоискательстве, старательно изучая природу, и познавая то, что не есть Бог. От преклонения перед Волшебной Материей, которую русский человек поначалу поставил на место потерянного Бога, он пришел к пониманию отсутствия ее самодостаточности, к явному ощущению присутствия сверхприродного начала. В физической науке это понимание выразилось рождением Теории Суперструн, ставшей закономерным венцом пути снизу — вверх. Так через Отрицание мы подошли к Обретению…

Иван Петрович поставил ТОЧКУ на самой последней странице своей книги, за последним словом. И отправился в Знаменскую Церковь, старостой которой он был. Кто-то не сильно дальновидный именовал эту сторону жизни академика — «чудачеством», но ученому не мешал. На углу Невского проспекта глаза Ивана Петровича застелил золотой ковер света, бегущего от куполов и крестов. Павлов размашисто перекрестился.

«Темнота!» — кивая на академика, промолвил матросик в расклешенных брюках и с пулеметными лентами, повязанными крест-накрест.

Товарищ Хальген

2012 год