Halgen — Девочка с кубиком

И когда это воющее слово прокатилось над страной, всерьез его поначалу никто не воспринял. Тем более, за последние 10 лет им грозились уже многократно, то коровье бешенство, то куриный грипп. А угроза, которая не сбывается — вязнет в ушах, вызывая уже не страх, а раздражение. Потому, когда телевизионные дядьки и тетки заговорили о начавшейся эпидемии, их слова переваривали с не большим аппетитом, чем пресную морковь. Жизнь почти не изменилась, только автомобилей «скорой помощи» на улицах сделалось чуть больше, да возле инфекционных больниц появились полицейские караулы.

Так все началось. А уже через неделю по городам носились крылья страшных слухов, телевизор показывал забитые под завязку инфекционные палаты. В инфекционные стали превращать уже и обычные больницы. У кого-то какой-нибудь родственник или знакомый уже скрылся за порогом инфекционного отделения, а вернулся оттуда пластмассовой урной с прахом (всех умерших от странной заразы поголовно кремировали). Становилось не до шуток. Заболевшие умирали поголовно, такой летальности мир не видел со времен знаменитой черной смерти, и это раздувало костер общего страха.

Прошло две недели. Раскаленные печи крематориев стонали, но захлебывались в нескончаемом потоке мертвых тел. Передвигаясь по улицам, люди старались держаться как можно дальше от себе подобных. Многие использовали подручные средства защиты — обматывали лица бинтами, закрывались самодельными балахонами, а кому везло — пользовался противогазом или даже армейским химкостюмом. Стоимость отдельной палаты в переполненных, вонючих больницах сделалась астрономической. Хотя смысла в таких палатах по большому счету и не было — каждый заболевший через несколько часов терял сознание, а через сутки — умирал. Симптомы у всех одни и те же — обильное истечение прозрачной, бесцветной жидкости через все естественные отверстия, страшное обезвоживание и смерть. Доктора, припомнив опыт борьбы с холерой, пытались лечить капельницами, но не помогало, жидкость выходила из организма много быстрее, чем успевали ее вливать.

Докторов катастрофически не хватало. Многие из них попрятались по своим квартирам и дачам, отключив телефоны и заперев наглухо двери. «Лучше потерять работу, чем жизнь», справедливо полагали они. Но это их не спасало, заболеваемость и смертность докторов — «дезертиров» была даже выше, чем у остального народа. А вот доктора, не оставлявшие своих рабочих мест, напротив почему-то не заражались и не умирали.

Сторонящиеся друг друга люди часто предавались и другой крайности — побросав бесполезные защитные средства, сбивались в толпы. Как положено при эпидемиях, по всем землям страны вспыхнули бунты. На этот раз объектом ненависти сделались нерусские, которые по народному мнению и завезли в страну «заразу». Сперва власти пытались пресекать вспышки народного гнева, но уже на третьей недели власть куда-то потерялась, и расправы охватили всю страну. «Стражи порядка» либо бездействовали, либо примыкали к бунтарям, добивая окровавленных жертв из табельного оружия. Бежать им было некуда, все дороги были блокированы войсками, а железнодорожное и авиационное сообщение вовсе прекратилось. Нередко, очистив пару кварталов от инородцев, толпа отправлялась грабить склады и магазины — в воздухе вместе с запахом смерти носился и запах голода.    

Московский Кремль вспомнил о своем крепостном предназначении, и вновь обратился в неприступную крепость, отгородившись от города могучими воротами. И во всей стране власть исчезла, ушла под землю и под воду, в закрытые со всех сторон места. По слухам, и там, за стенами и воротами тоже — болели и умирали, камень и железо не стали преградой для странной эпидемии. Но, несмотря на это, возвращаться власть не спешила, ведь вопрос физического выживания ее представителей был куда более важным.

Меж тем доктора пытались что-то делать. Выделения больных и внутренности умерших врачи обследовали на все бактерии и вирусы, которые были возможны. И ничего не нашли, хотя использовали все современнейшее оборудование, возможное на начало 21 века, включая электронные микроскопы большой мощности. Один профессор высказал мысль о прионах — вредоносных белках, наличие или отсутствие которых никто из ученых еще и не подтвердил, и не опроверг. Что же, эта теория годилась для академического спора, но для тушения огня эпидемии она оказалась бесполезной. Если нет микробов — нечего и убивать, не от чего прививку делать и вводить сыворотку. Получается странная вещь, что эпидемия эта — неинфекционная. Но как тогда лечить?

Через микроскоп ученые рассмотрели гибель отдельных клеток, взятых от больных. Они заметили, что те ни с того ни с сего принимаются выбрасывать воду из своего нутра, и быстро высыхают. Но где причина того, что клетки вдруг решаются на самоубийство?

Меж тем при исследованиях уже не на уровне клеток, а на уровне больших масс людей, нашли интересные закономерности. Например, те, чья работа была связана с финансами, заболевали и умирали много чаще, чем люди, работавшие с материальными предметами. Сравнительно мало заболевали священники, вообще не болели монахи. Еще через неделю уже стало окончательно ясно, что болезнь от человека человеку не передается. Оставалась передача от животных, но и она не находила подтверждений.

Наука всегда изучает повторяющиеся случаи, и находит в них закономерности. И одна закономерность была. Когда больной проваливался в яму бреда, он шептал что-то о девочке с кубиком в руках. Эти слова вылетали с пересохших губ всех больных — хоть Петербургских, хоть — Владивостокских. Может, в них следовало искать разгадку тайны. Но… Бред — он и есть бред, а наука бредом не занимается. Возможно, каждый из умирающих просто вспоминал сказку Г.Х. Андерсена «Девочка со спичками». Но почему все — одну и ту же? Что, в детстве им других сказок не читали? Об этом наука просто не думала…

Задолго до страшной эпидемии в Петербурге жил свою жизнь пожарный по имени Володя. У него была семья — жена и дочка, и единственным смыслом его жизни было дать семье, как он выражался, «человеческую жизнь». Ни ловко этажить денежные цифры, ни просто обманывать людей по мелочам он не умел. Это его неумение было каким-то болезненным, из-за него Володя очень переживал, и старательно его скрывал. Из литературы он читал лишь книжки про жизнь разных финансовых воротил, а потом рассказывал товарищам о том, какие трюки в той области совершал Ротшильд, какие — Рокфеллер, а какие — Сорос. «Во голова! Так во всем этом шаришь! И что ты тут у нас делаешь?! Ты бы уже половину Питера купить бы мог!» — восхищались они.

Но в реальной жизни единственным источником дополнительного заработка для Володи был большой карман, пришитый с изнаночной стороны к его брезентовой робе. На каждом пожаре он обязательно прихватывал, что плохо лежит (а на пожаре все лежит плохо), и прятал в тот карман. Разумеется, брал лишь то, что в него влезало. Иногда везло — на пожаре ювелирного магазина кармашек наполнился золотыми и серебряными кольцами и серьгами. Но чаще приходилось довольствоваться мелочами, вроде двух тысяч рублей, которые кто-то забыл на столе в складе лакокрасочной продукции, а когда все пылало — о них просто забыли.

У пожарных — своя иерархия, как в любой профессии. В ней Володя стоял не последним — он был разведчиком, то есть первый шагал в задымленные, наполненные багровыми отблесками помещения, находил огонь, определял возможные пути его распространения, и возвращался к командиру с докладом. И уже после в дело вступали ствольники, бичующие пламя водой или пеной. Самая же незавидная служба была у колонщиков — искать источники воды и тянуть рукава, а потом следить за ними. На огонь они могли смотреть лишь с изрядного расстояния. Разумеется, все, что на горящем объекте лежало плохо — доставалось восновном разведчикам, много меньше — остальным пожарным, принимающим прямое участие в тушении, а колонщикам не доставалось вообще ничего.

Целую неделю горели лишь помойки, и Володя изнывал от тоски. Чего с нее взять-то — с помойки?! Но в конце недели ближе к утру вызов поступил из какого-то военного института, давно пребывающего в плачевном состоянии. Институт работал с чем-то опасным, похоже — с радиацией, поэтому пожарные собирались на вызов без всякого энтузиазма. Тем более, что были полусонными, время-то в 4 ночи — самое отвратительное. Да и смена уже скоро, до нее часы уже считают.

В двух окнах мелькали огненные блики. Какой-то дед из институтских принес схему помещений института, и Володя вместе с командиром ознакомились с ней. Владимир прикинул свой маршрут и, надев противогаз, зашагал в самую гущу дыма. Колонщики тем временем оседлали два водопроводных люка и тянули от них магистрали.

В темноте по чужому пространству и когда все спокойно — идти опасно. Неровен час, лоб разобьешь. А тут еще и пожар, и идти надо быстро. Огибая преграды, Владимир продвигался к очагу, время от времени оглядываясь на едва заметного сквозь дым напарника. Вот он уже близок к месту, где сейчас властвует царь-огонь. Сделалось нестерпимо жарко, зловещий треск стал единственным звуком. Точно, огонь — за той дверью, но идти туда не следует. Откроешь — пойдет воздух, и полыхнет вовсю. Надо подтянуть сюда шланги и поливать дверь, лишь потом ее открыть и сразу прибивать пламя. Пора докладывать.

Вова развернулся, и тут же увидел на лабораторном столе блестящий предмет, похожий на пенал. На его крышке красовался знак радиации — тот самый, похожий на вентилятор с тремя лопастями. «Говорят, радиация очень дорого стоит!» — вспомнил он, и пенал тут же нырнул в его карман.

Выбравшись на улицу через другой выход, Володя сообразил незаметно бросить пенал в люк ливневой канализации, который был прямо за раскрытыми по случаю пожара воротами. «А то еще мерить радиацию станут, и прямо на мне его найдут» — смекнул он.

Борьба с огнем продолжалась недолго. Вскоре пылающая комната была затушена и щедро пролита водой. После в самом деле явился человек с дозиметром и обшарил им пожарных на предмет радиации. Прибор показал, что все нормально.

Так смена и закончилась. Володя шел домой и раздумывал. Кому продавать эту самую радиацию-то? Она же не золото, которое надо многим, и не наркотик, необходимый некоторым. Она может понадобиться лишь узкому кругу покупателей, а где их искать?!

Придя домой, он включил компьютер и, не мудрствуя лукаво, набрал в «яндексе» два слова — КУПЛЮ ПЛУТОНИЙ. Почему плутоний, если Вова не мог знать, что в самом деле в пенале? Просто потому, что звучит грозно, и потому, что кроме плутония Володя никаких источников радиации просто не знал.

Что же, ответов оказалось на удивление много. Володя чуть было даже не взялся переписываться с одним из вероятных покупателей. Но вовремя себя остановил. Что я делаю?! В лучшем случае это — просто шутник, ну а в худшем… О худшем лучше даже не думать! Нет, одному здесь не справиться, надо ввести в дело друга детства Федора. Он с темными людишками вроде бы умеет общаться...

На следующую ночь они с Федей тайком открыли люк ливневой канализации за воротами НИИ, извлекли заветный пенал, и перенесли его в котлован заброшенной стройки, что был в десяти шагах от дома Володи. Там его и спрятали, на чем временно успокоились. Федор сказал, что вещь — ценная, и они будут великие дураки, если не продадут ее хотя бы за одну десятую ее настоящей цены. Даже таких денег им вдвоем хватит, чтоб всю жизнь роскошно жить и не ударять даже пальцем о палец. Ну, можно будет стихи сочинять или картины писать, наверное когда такая жизнь настает — таланты быстро открываются. Или не открываются, тогда просто поживай в свое удовольствие.

Что же, Федор в самом деле, наверное, куда-то ходил, где-то искал. «Там говорил — все глухо, сям говорил — безнадежно», рассказывал он при каждой встрече, которая заканчивалась очередным тостом «за успех!». Володе же оставалось просто ждать и приглядывать за тайником.

Как-то раз ночью Володя в очередной раз проверил свой тайник, и убедился, что пенал будущего счастья послушно лежит на месте. Утром он спокойно поднялся с кровати, благо день был выходной. Взглянув на солнышко, он решил кому-то позвонить по мобильнику, но средства связи не оказалось на месте. Вова спокойно обыскал пиджак, рубаху, штаны… Прибора не было! Он набрал свой номер по городскому — квартира ответила ему лишь по-осеннему мертвой тишиной, нарушаемой лишь беседой жены и дочки где-то на кухне. «Я же тайник смотрел. Мог туда уронить!» — вдруг вспомнил Владимир. Но днем туда не сунешься — народ по краю котлована так и шастает.

И все же Вова направился к котловану. А когда подошел близко, то от испуга у него подкосились ноги, и он сел прямо на коленки. Неподалеку от края обрыва виднелись два человека, одетые во что-то похожее на химкостюмы. «Кто-то раскопал тайник. Мальчишка какой, наверное, и родителям рассказал. Те небось уже куда следует позвонили, вот и приехали!» — лихорадочно соображал Вова, а сердце его тем временем стискивало, как в кузнечных клещах. «Там мой мобильник! Они его, наверное, уже нашли! Найдут теперь, как не хрен делать! Тем более, что не мусора, видать, искать будут, а ФСБ!» — трусил он.

Незнакомцы в химкостюмах отвернулись от ямы и вскрыли канализационный люк, что был в трех шагах от ее края. Тут же Владимир разглядел машину с бочкой, стоявшую невдалеке от них. «Это же ассенизаторы» — вздохнул он, и чувство у него было такое, будто получил помилование прямо в расстрельном подвале.

Мобильник он все-таки нашел дома в столе, куда случайно его сунул. Батарейки у аппарата сели, потому он и не звонил. Но все-таки с тех пор Владимир стал часто перепрятывать свой пенал, не задумываясь над тем, что так лишь увеличивает возможность неприятностей. А если у кого есть карманный дозиметр, и он будет проходить мимо, а у него запищит?! К счастью, большого распространения в нашей стране карманные дозиметры не получили даже после Чернобыля.

Трубы у кочегарки, свой подвал, подвал соседнего дома, чердак… Место жительства пенала счастья менялось теперь чуть не каждые три дня. В один из таких переездов Вова не вытерпел и развинтил-таки контейнер, желая посмотреть, что у него внутри. Там оказалось что-то металлически-серебристое, похожее на простой алюминий. Вова даже не поверил в серьезность знака радиации, и потрогал вещество пальцем. Оно оказалось теплым. Владимир закрутил контейнер, и поставил его в новое место — в рваный сапог, завалявшийся на очередном чердаке. Вероятно, лежит давно, искать никто не будет. Хотя могут просто выбросить! На другой день Володя перепрятывал уже в новое место.

К началу отпуска Вова почувствовал себя неважно. Кружилась голова, тошнило, из носа часто текла кровь. Как только отпуск начался, он целыми днями лежал в постели, и говорил жене, что заболел. Она ковала головой. В таком возрасте «заболел» — это подхватил ОРЗ, а оно не страшно, быстро пройдет.

Временами навещал Федор. Он уже пару раз как будто находил покупателя на свой специфический товар, но тот всякий раз исчезал еще до начала серьезных переговоров. Но друг заверял, что у цели он уже близко, как никогда. Только поговорит с кем-то, и покупатель тут же найдется, и жизни обернется новым, разноцветным нарядом…

Но скоро Володе сделалось уже не до будущей светлой жизни. Болезнь скрутила его так, что он едва вставал на ноги. Он слыхал про лучевую болезнь и догадывался, что это — она и есть. Надо было обратиться к докторам, но он боялся. Те начнут допытываться, узнают, как он получил столь редкую в мирное время болезнь, и если они его и исцелят, остаток дней все одно он проведет за решеткой. Пожалуй, это не лучше смерти.

Жена со слезами на глазах допытывалась, что же с ним все-таки случилось, и почему он отказывается звать докторов. Владимир отмалчивался. В последние дни в его комнату часто приходила двенадцатилетняя дочка Настенька. Он брал ее за руку, смотрел ей в широкие синие глаза, теребил косу, и ронял слезы. «Хотел сделать вас счастливыми, жизнь на это отдал, а теперь и не оставлю вам ничего, и меня самого не будет». Настенька понимающе кивала, и тоже роняла слезинки.

Наконец, жена не выдержала. Она вызвала доктора, который не сумел поставить диагноз, но сказал, что в таком состоянии больного необходимо госпитализировать. Его отправили в пожарный госпиталь, где специалисты — далеко не худшие, но это не помогло. В госпитале Володя умер на второй день, его болезнь так и не смогли распознать. Предположили, что умер он от гриппа, который в его организме почему-то обрел чудовищную, свирепую силу. Что же, такие случаи бывают в количестве 1 на 100000, и этим стотысячным кто-то должен все-таки оказаться.

   Прошли похороны, на которых первым за женой и дочкой шагал Федя. Он ронял скупые слезины, а Настя с мамой рыдали вовсю. Екатерина припоминала, что мало интересовалась жизнью мужа, ее слишком заботила доченька. А он так старался сделать их жизнь лучше, что ушел в мир иной. И теперь ничего не поправить! Вот бы вернуться всего лишь на месяц в прошлое, когда Владимир был жив и здоров, и снова оказаться рядом с ним. Тогда бы Катя все изменила, была бы с ним рядом, и теперь не брела бы уныло мимо кладбищенских могил. До чего жестоко время! Когда оно течет себе вперед, то так привыкаешь к его плавным струям, что перестаешь их замечать. Но стоит только попробовать чуть подвинуть его обратно, и оно показывает свою злобу, свое бездушие. Душа готова порвать тело и навалиться на эту невидимую глыбу, но она все равно непоколебима, ибо в обратном направлении она — мертва. Странный предмет — время, ведь оно и живое, и мертвое одновременно, только — в разных направлениях.

На поминках, как водится, пили. Федя уселся рядом с вдовой, и наливая ей стакан за стаканом говорил о старом уговоре с Вовой — что в случае его преждевременной кончины тот станет заботиться о его семье. Екатерина кивала. Она не знала, что никакого уговора у них не было, просто у Феди были свои соображения, чтоб быть рядом с ней.

О последнем месте, в которое Вова спрятал свой пенал, он так и не рассказал Федору. Тот паниковал и надеялся, что, быть может, он успел рассказать обо всем своей жене, ведь перед кончиной людей так тянет рассказать о своем прошлом. С другой стороны, теперь вдова просто от злости может выдать контейнер, а заодно и его, Федора. Ведь они делали одно дело, но Вова — умер, а он остался жить. Потому Федя сообразил, что оставлять ее одну ни в коем случае нельзя. Надо на ней жениться, благо что он — холостяк. Вдобавок, он из другого города, точнее — городка, и живет здесь в съемной комнате, из которой тоже надо как-то выбираться.

Оказаться рядом с вдовой — не сложно, ведь рядом с ней пустое место, которое отчаянно требует своего заполнения. Букетики-цветочки, подарочки-конфетки, немного танцев да прогулок. Все, готово. Федор с Екатериной уже живут вместе.

После месяца совместной жизни Федор понял, что Екатерина ничего о драгоценном пенале не знает, а смерть мужа оказалась для нее жутчайшей неожиданностью. «Заболел гриппом, думала сегодня-завтра выздоровеет, а он взял, да и помер…» Значит, бедность, к которой он уже вобщем-то привык за свои годы не только не отменяется, но делается еще злее. Ведь теперь ему придется жить с ней и заботиться о ее дочке. Он же сказал, что был уговор! От таких мыслей ему стало столь тоскливо, что Федя стал попивать. Сначала понемногу, а потом и помногу.

Мир перед глазами Федора стал меняться. Из-за неудачи с радиоактивной штуковиной и прошлых своих неудач он почувствовал себя пропащим человеком. Вершиной его невезения сделался этот ненужный брак без любви. По расчету, который — потерян. Временами он грозил кулаком в небо, чувствуя причину своих несчастий там, за серыми слоями облаков. Но ни ответной угрозы, ни благих обещаний Федор с неба не получал, и его кулак лишь беспомощно махал в воздухе. Потому скоро кулак заплясал по загривку Екатерины. А она — терпела, чувствуя каждое прикосновение Фединого кулака к себе расплатой за свое невнимание к Володе, сведшее его в могилу. Иной раз она сама рвалась навстречу свирепому Федору, подставляла тело под жестокие кулаки, а потом с удовольствием рассматривала в зеркале полученные синяки да шишки.

Из-за равнодушия Екатерины к увечьям, бить ее вскоре просто надоело. Федор стал пить еще больше, и однажды идя пьяным мимо зеркала, краем глаза разглядел в нем отражение своего мертвого друга. На одно мгновение. Но образ остался в его памяти — бледный, страшный, каким был перед самой смертью. Страх сжал внутренности Феди в резиновый мячик, и пришлось почти залпом осушить полбутылки водки. После чего уверенность кое-как вернулась. «Ну смотришь оттуда — и смотри себе! Все равно ты мне ничего теперь не сделаешь!» Федор треснул кулаком по зеркалу. Оно со звоном раскололось, из кулака брызнула кровь, что ничуть не расстроило Федора. «Вот тебе и нет, а я — есть!» — пробурчал он.

Но кроме Екатерины была еще дочь Настя, которой исполнилось тринадцать лет. Чертова дюжина, которой она боялась так, что в тот год даже не праздновала свой день рождения. Хотя в те годы и обожала этот праздник. Как все дети…

В тот день я пришла домой поздно. Задержалась у подруги до ночи. Ведь мама пошла работать, и часто трудилась в ночную смену, а дома остался один дядя Федя. Я его боялась. Больше всего боялась собственного непонимания отчего прежде веселый дядя Федя, даривший мне конфеты да игрушки ныне сделался вот таким. Сначала слыша, как он бьет маму, я думала, что это — странная случайность, которой мне не понять. Но со временем мне сделалось так страшно, что на дверь своей комнаты изнутри я поставила железную задвижку. И пряталась там, когда слышала из другой комнаты его рев и ее стоны. Я предлагала матери в такие времена прятаться вместе со мной, но она только отмахивалась. Да, что-то я не понимаю в их взрослой жизни, но мне от этого ничуть не легче. Похоже, страшный Федор теперь будет у нас надолго, может — и навсегда. И мне теперь всегда бояться родного дома, в который прежде я так любила приходить, обнимать папу и пить чай вечером на кухне вместе с родителями. Со мной ли это было?!

Просить подругу Ленку о ночлеге было неудобно — уже два раза просила, теперь придется рассказывать о причине, о том, что у нас дома. А мне страшно даже рассказывать, боюсь — захлебнусь в слезах и недоговорю. Нет, лучше уж пойду.

Лена попрощалась со мной. Весело, помахав ручкой, сказав на прощание какую-то шутку, которой я, конечно же, не поняла. Не до шуток сейчас. Лена заметила мой мрачный взгляд, но, наверное, не придала ему значения.

Я брела в дом, который теперь сделался клубком моего страха. Сейчас приду, тихо прошмыгну в свою комнату, задвину засов, и сразу лягу спать. Во сне лапа страха ослабнет, а утром придет мама, я обниму ее, она уронит на меня слезу и покивает головой. Мол «терпи, я терплю больше твоего!» Зачем терпеть, для чего, и, главное — сколько, она не скажет. Не знает сама. Что случилось с прежде веселым другом ее мужа Федюней, она так же не знала, как и я.

Я открыла дверь и, скинув туфли, поспешила в свою комнату. Но страшный человек вырос прямо из темноты. В этот раз он был как-то особенно пьян. От него несло, как от неисправного самосвала.    

«Ну что, пришла, рыбка моя?! Дай-ка я тебя обниму!» — прошипел он, одной рукой забираясь ко мне под платье, а второй удерживаясь за стенку, чтоб сохранить равновесие. «Дай я тебя поцелую!» — его рука сжала мою грудь. Я резко рванулась и выскользнула из его объятий. Но он успел схватить меня за косу. «Ах ты, … Тоже …!» Превозмогая боль, я резко повернулась, и тут же задела вазу, в которой во времена жизни моего отца красовались цветы. Теперь же она всегда была безжизненной и пустой. Ваза рухнула ему на ногу, и хоть веса в ней было мало, от неожиданности он отпустил мою косу, оставив в руке пучок оборванных волос.

«У-у-у!» — провыл он, но я уже крутанула дверной замок и выскочила на лестницу. В одних шлепанцах. Заспешила по ступенькам. Он несся где-то сзади. Но на очередной ступеньки споткнулся. Загромыхал, заматерился. Тем временем я уже выскочила на улицу.

Два квартала я бежала, отчаянно сверкая пятками. А там остановилась, чтоб перевести дух. Стала раздумывать. Я смутно догадывалась о том, что произошло только что. И понимала, что этот случай может быть лишь началом. Дальше будет лишь еще страшнее. Рассказать об этом маме? Да, она молча погладит по головке, поплачет, и даст какие-нибудь советы. Хотя что за советы она может тут дать? Нет, без советов обойдется.

Я огляделась. Со всех сторон меня разглядывали равнодушные окна здоровенных домов. Я — маленькая, они — большие, набитые множеством люда, у которого свои проблемы и беды, а если и нет бед, то люди обязательно их для себя придумают, и до меня им дела никогда не будет. Не будет до меня дела даже тому, с кем я дружу. Покивают головами, скажут подобранные слова — да и баста. Они не плохие, но как можно сочувствовать, а тем более помогать тому, кому не сочувствует родная мать?!

«На земле искать нечего!» — решила я, и с этой мыслью пошла по улице дальше. А где искать? Под землей, что ли? А почему — нет, даже если я там останусь навсегда, то, может, папу там встречу. А здесь никогда не встречу никого, кроме заплаканной матери, которой до меня теперь дела не больше, чем всем остальным…

Мне на пути попалась вентиляционная шахта метро. Такая конструкция в виде большого бетонного гриба с решеткой, из которого дует теплый, пахнущий метро, воздух. Я потянула на себя решетку, и она со скрипом поддалась, брякнув замком, бесполезно пристегнутым к одной из перекладин.

Недра встретили меня бездной, наполненной мраком. В это бездонное озеро темноты вела железная лесенка. Конечно, как всякий человек, я бы побоялась пробовать своим телом этот беспросветный воздух. Но сейчас во мне не было и пылинки страха, все возможности чего-то бояться выгорели во мне недавно, и теперь страшиться было нечему. Я полезла по лесенке, оказавшейся на удивление прочной. По дороге вспоминала «Алису в стране чудес». «Наверное, я пролечу сквозь землю…» Эх, как не похожа я сейчас на ту Алису из 19 века, пресыщенную обычным миром, и потому исследующую его изнанку! Да и шахта эта тоже не похожа на тот лаз. Там по стенкам какие-то полочки были, баночки, а здесь — лишь мрак, который неизвестно, имеет ли конец.

Когда я остановилась передохнуть, то увидела, что кромешная тьма окутала меня со всех сторон, подступилась вплотную к телу, и, как будто, начала впитываться в его клеточки. Выхода было два — подниматься назад к равнодушным домам и окнам, или лезть дальше в столь же равнодушный мрак. Что там может быть? Мертвые тоннели, рельсы, которые, как я слышала — под током… Но, может, там и что-то другое тоже есть, а наверху — ничего.

Я продолжила свой путь. Не знаю, сколько шагов я еще сделала, но неожиданно почувствовала струящийся снизу слабенький фосфорический свет. На яростный свет ламп метро он никак не походил, и потому я ему сильно удивилась. Сделав еще два десятка шагов, я с удивлением заметила, что лестница — кончилась. В обе стороны тянулся длинный тоннель. Стояла такая тишина, какая была на кладбище, когда мы с мамой последними отходили от свежего могильного холмика, остро пахнущего землей.

Оглядевшись по сторонам, я вздрогнула. Тоннель оказался наполненным людьми. Причем люди совершали какую-то странную работу, должную по своей сути быть весьма громкой. Один был кувалдой по здоровенной деревянной свае, другой ведром вычерпывал воду из ямы в углу тоннеля, еще несколько человек на тележках возили куда-то землю. Но ни звука не раздавалось с их стороны, даже молот бил по свае так, будто был сделан из ваты.

Не было сомнений, что они что-то строят. Работав их была направленной и слаженной, не оставалось сомнений, что они знают, что желают построить. Но что они строят, и отчего все это делается беззвучно, оставалось загадкой. Так же было непонятно, почему все строители столь странно одеты. На них были белые рубахи, и белые же портки, а длинные волосы на каждом были подвязаны бичевой. Как будто все они сошли со страниц исторического учебника! Вместе с тем они были подвижными, а, значит — живые. На съемки фильма тут тоже не походило — не было ни одного из атрибутов этого процесса, не режиссеров, ни кинокамеры…

Можно испугаться. Но чего мне бояться, если я сама хотела попасть под землю и встретить здесь кого-то? Ясно, что люди подземелья не будут похожи на тех, кто топчет поверхность! Набравшись смелости, я потянула одного из строителей за рукав. Если честно, я не сомневалась, что, взявши его за рукав, я почувствую пустоту, будто он соткан из тумана. Но моя рука коснулась вполне добротной ткани. Трудник остановился и окинул меня взглядом.

— Хочешь спросить, что мы делаем? Осушаем, Настенька, осушаем! — ласково сказал он, назвав меня по имени, отвечая на вопрос, который я не задавала. Чему удивляться, если здесь — подземелье!

— Что осушаете? — спросила я.

— Осушаем землю. Спасаем от нового потопа. Только нет сил больше, вода одолевает нас!

— Какая вода? Где она?

Тут остановился работник, который вез тачку. Повернувшись в нашу сторону, он принялся говорить.

— Каждый знает, что Петербург построен на воде. Когда Петр его основывал, он сам по-настоящему не понимал, для чего Руси этот город, и по глупости своей Европу здесь хотел строить. Но Петербург — Русь, только особая, вечно воюющая с водой. Вода — это больше, чем просто жидкость, это все, что размывает человека. У тех, что наверху сейчас в голове — одни лишь цифры, которыми они измеряют все на свете. Да, те цифры произошли от денег, которые были частичным мерилом вещам. Но ныне цифры живут уже сами по себе, и похожи они на капли воды потому, что — и есть вода. Когда этих цифр в ком-то много — тому, вроде как, все прощается, он — как будто навсегда вымыт и всегда чист. Но это лишь заблуждение душ, размякших от воды, ведь вода, когда ее столько — это яд. А у кого этих цифр нет, о своих грехах мыслит «Почему тем, у кого они есть — можно, а мне — нельзя! Я тоже могу», так и в него вода просачивается.

— Победить воду можно лишь огнем, — сказал тот, который забивал сваю, остановив в воздухе свой молот, — Огонь — сушит. Когда мы строили город, воду мы побеждали не землей насыпей и не деревом свай. Ее сушил огонь, что внутри нас, и потому мы так и не умерли, мы оставлены иссушать воду до самого конца. Мы только упрятаны. Как будто под землю, но это для вас мы — под землей. Сами мы видим на каждом рассвете — солнышко, есть у нас леса и поля, и птицы поют по утрам, которых вы там у себя уже, наверное, давным-давно и не слыхали. Верх и низ давным-давно поменялись местами, но вы этого почему-то не заметили, считая свой мир — верхним, а наш — нижний. Правда, про наш мир вы ничего не считаете, мало кто из вас его видел!

— Воды сделалось много, и нам больше с ней не совладать, — опять стал говорить первый работник, — Оно и верно, новый потоп пришел. Но если потоп первый топил тела, то второй топит — души. И наша надежда — на тебя, ведь не зря же ты сюда пришла?!

— Я случайно сюда попала… — возразила было я.

— Вспомни свои мысли, когда ты шла там, наверху! — заметил работник с тачкой.

— Да, я хотела сюда! Мне там… Плохо! — сказала я.

— Больше можешь не говорить, мы все знаем. И знаем, что ты сделаешь. Мы дадим тебе источник большого огня, и ты вынесешь его отсюда, и зажжешь его на весь мир! — сказал человек с тачкой.

Я попробовала представить себе источник огня. Зажигалка? Спички? Нет, в те времена, из которых эти люди, и спичек не было. Наверное, два камушка и шнурок, я про это где-то в книжке читала…

В мою руку лег прозрачный предмет, похожий на кубик.

— Вот он, — пояснил работник с кувалдой.

— Что мне с ним делать?

— Ничего. Поднимешь его наверх, и просто будешь всегда с ним. Нам его не поднять, ведь хода отсюда для нас — нет!

Трудники вновь взялись за работу. А я подошла к лестнице и ухватилась за нее обеими руками, направляясь теперь вверх. Или наоборот — вниз. Я уже запуталась в этих двух направлениях, что живут в мире. Вскоре слабый свет под моими ногами пропал, и меня снова со всех сторон обступила тьма. Но я уверенно карабкалась по железной лестнице. И вот над моей головой раскрылся фонарно-светлый лаз, выход в тот мир, который я недавно покинула. Выбравшись из бетонного грибка, я вдохнула в себя верхнего воздуха. Странно, но тот воздух, что был внизу — лучше. Он пах травами и цветами, а этот — лишь сыростью и какой-то плесенью.

Прозрачный кубик был зажат в моей руке. Я побрела туда, откуда недавно бежала. Домой. Вернее — в тот страшный дом, что еще недавно был моим домом. Но теперь я не боялась. Побывавшему в подземелье и встретившему его жителей в верхнем мире бояться уже нечего.

Поднимался серый рассвет, пропитанный водой до последней своей ниточки. Небеса обдавали водянистой моросью, каждая капля которой дрожью расходится по всему телу. Но бояться здесь мне больше нечего!

Я поднялась в свою квартиру. Мама уже вернулась с работы и что-то стряпала на кухне. А страшный человек серым кулем валялся у себя в комнате прямо на полу. Поднять его и переложить на кровать у мамы, конечно, не было сил. Если бы были — переложила. Может, когда он проснется, то вспомнит прошлое, и начнет терзаться? Ничего не начнет, а если начнет — тут же вылечится положенным средством. Ибо вместо души у него — куль с водой, а вода не может гореть и страдать, она умеет лишь течь, втекать и вытекать…        

Я положила кубик на свой стол, привычно заперла щеколду, и легла в кровать. Чтоб проспать всего несколько часов и быть разбуженной криком матери. Я выскочила в коридор, и увидела страшное зрелище — бледное тело Федора трепыхалось в луже самой настоящей воды.

«Не уберегла! Вовку не уберегла, и его тоже! Что это за жизнь-то такая!» — причитала мама.

Я ничего не говорила. Мне жаль было того, давнего дядю Федю, но не то существо, которое лежало сейчас передо мной. Оно сделалось таким по своей воле, и само вобрало в себя эту воду, которая теперь обильными ручьями его покидала. Теперь мне уже сделался непонятен недавний страх. Чего я боялась-то?! Несколько десятков литров прозрачной жидкости?!

Так и началась знаменитая эпидемия. Она свирепствовала почти месяц. А когда закончилась, то оказалось, что народ как будто пробрался сквозь узкое горлышко, и потому сделался — другим. Уже более не народом воды, но народом огня, как Ной и его дети после избавления от Всемирного Потопа. А новый народ породил новую страну, которая, быть может, породит и новый мир.

Прозрачный коробочек остался стоять у Насти на столике. Как защитник тверди от новых волн.

Андрей Емельянов-Хальген

2012