Дух Никопола — Шалун

Там, за окнами его пентхауса, шумел, плакал, вопил, кричал мир — но ему сейчас ни до чего не было дела—

Шалун.

Зоопарк. Вечереет. Никого народу. Ему тогда было 9 (или 10).

Он один, родителей рядом нет — он предоставлен самому себе. Он — и животные за решёткой (их посадили за преступления, которые они не совершали. Но у животных нет адвокатов, поэтому они сидят по камерам). Он подошёл к группе одинаковых клеток, в которых сидели осуждённые обезьянки. Большие, маленькие, с хвостами и бесхвостые, энергичные и вялые, что-то чавкающие, и лениво играющие друг с другом. Ему стало интересно — он взял палку.

Обезьяны не обращали на него внимания; они занимались своими делами. Видимо, им казалось, что они на воле, на свободе, вокруг их родной тёплый лес и знакомые деревья. Они прыгали, радовались, суетились, и, казалось, ничто не сможет нарушить их древний душевный покой. И вдруг — в их мир ворвался шум, грохот и гром. Это он ударил палкой по прутьям решётки. Ударил ещё и ещё; и начал колотить. Звери заверещали и стали носиться по клетке. Паника. Визги. Крики. Обезьянки разбегались по углам, истошно кричали и друг на друга испуганно оглядывались. Они даже попытались подбежать к решёткам своих камер — но он сильнее стал колотить по прутьям — они перепугались и бросились кто-куда, и заметались по камере, отчаянно вереща, словно у них горит дом, а выбраться из него они не могут.

Их перепуганные крики всполошили соседей. Те тоже стали подавать голоса. Первыми всполошились соседи — гориллы и ослики из своего загона.

Он — перешёл к соседней камере, и стал по ней колотить. Гориллы громко стали протестовать, выкрикивая гневные нечленораздельные звуки. Зоопарк постепенно переходил в волнение. Заметались птицы в своих вольерах, зашипели хищники.

В этот момент он почувствовал себя дирижёром. Он подбежал к клеткам с хищниками: волки, тигры, пантеры¸ медведи. Он стал что есть силы колошматить по их клеткам. А чтоб добавить эффекта, стал кидать в них камнями. Звери взревели. Хищники стали отчаянно метаться по своим клеткам, и бросаться на прутья, ломая о них зубы. Медведь попытался выхватить палку, но получил по носу камнем — и заревел. Он окончательно переполошил весь зоопарк. Поднялся невообразимый кошмарный шум, гам, тысяча звуков разорвали вечер. Пронзительно заголосили птицы из соседнего вольера, пытались лететь и ломали свои крылья о клетки своих камер. Адскую симфонию завершили ослики, зебры, быки и бараны, которые отчаянно заблеяли, заржали, замычали. Гигантская необъятная прерия, полная тысячами звуков коллапсировала до размеров одного зоопарка и отчаянно завопила, проклиная всех и вся.—

Он усмехался, разглядывая 2 аккуратные белые линии. Ему в тот вечер не попало, как не попало ни разу, с тех пор, за его шалости, которым не было числа и границ, ибо родители его были влиятельные и богатые, а он — единственное их любимое чадо. Ему всё сходило с рук. А он этим пользовался. Он выделывал дикие вещи. Особенно с ракетами и петардами. Взрывал их направо и налево, запускал в толпу людей и в раскрытые окно, причиняя ожоги, и несколько раз чуть не спалив чьи-то квартиры.

А когда его ловили, он смело говорил адрес. Его вели домой к родителям, и родители откупались за причинённый ущерб, а иногда и грубо отсылали обиженного, если видели, что тот безопасен (низшей касты) и в суд не подаст (как не подают в суд обиженные звери).

Так он и жил. Причинял моральный ущерб окружающим, и, словно вампир, питался этим. В школе…

В школе…

Тут ему стало не по себе. Что-то шевельнулось в нём. Что-то для него нехорошее. Где-то в глубине души. Он не любил, когда это там у него шевелилось. Когда это происходило, он старался не думать, не вспоминать, не ворошить прошлое, развеяться, забыться.

На столике лежали две дорожки забвения.

Наклон. Вдох. Второй вдох. Пробрало! Откинулся на спинку. Сейчас всё будет здорово! Похорошеет!

Отец его. Отец умер довольно молодым: 52 года. Он был в Испании, когда получил извещение о смерти отца, и первым же рейсом до Москвы он обязательно бы успел на похороны, если бы полетел тем рейсом. Но он не полетел. Он задержался ещё не два дня на жарком пляже в Барселоне: пил, кутил, наслаждался компанией элитной проститутки, которой потом пришлось переплатить кучу зелёных сверх нормы, потому, что в её услуги не входило садо-мазо, а он уже в то время не мог с девушками заниматься традиционным… Он прилетел, и улыбающееся лицо отца посмотрело на него уже с памятника. А он подумал: почему его отец не носил усов, ведь они ему, наверное бы пошли. Он обернулся — никого — на памятнике он подрисовал усы. И точно — усы его отцу очень шли.

Он искренне улыбнулся, тупо уставившись в аквариум. Ему стало казаться, что сейчас среди рыбок он увидит одну, особенную, с лицом отца, усатым лицом, именно тем лицом, с памятника, которое он увидел в тот раз, в тот единственный раз — ведь на кладбище с тех пор он больше ни разу не был.

Школа.

Школьная учительница, Елизавета Андреевна, храбро с ним боролась. Она пыталась его вразумить, перевоспитать (воспитать). Она говорила с ним много и подолгу; он делала вид, что внимательно её слушает (и ей казалось, что он действительно её слушает), но он обдумывал новые шалости и проказы. И школа вздрагивала от очередной его выходки. В один день все школьные унитазы были взорваны петардами. В другой день фиолетовая и оранжевая дымовая паника окутала все коридоры школы — пришлось срочно эвакуироваться и вызывать МЧС. Все знали, что это его рук дело — но он уже не был маленьким ребёнком — он не сознавался в том, что это он устраивает все эти теракты. Доказать никто ничего не мог.

Все сверстники сначала им восхищались. Но когда им всем, каждому в отдельности, перепало от его шалостей; и особенно — после того случая, когда Семёну (однокласснику) взрывом оторвало две фаланги на левой руке — его стали избегать и бояться.

Елизавета Андреевна — единственная не сдавалась. Она упорствовала — и тогда у него в душе и зашевелилось это нехорошее, противное чувство, вовсе ему ненужное, лишнее. Он его не желал. Елизавета Андреевна настаивала. Она стала первой из числа тех, кого он планомерно извёл.

Он всё очень хитро подстроил. Он подговорил\заплатил одному своему поклонику\подрожателю (попросту — шестёрке), чтобы тот украл кошелёк у Елизаветы Андреевны так, чтобы все подозрения пали НЕ на истинного вора — а не него, на Шалуна.

Сказано-сделано. Кошелёк был украден. Все обвинили в этом Шалуна. Но, как обычно, все сделали это молча, и только Елизавета Андреевна сделала это открыто. Он, в ответ, обвинил её в ложных подозрениях и добился у родителей того, что они подали на учительницу в суд. Ей ничего не оставалось делать, как подать встречный иск — о воровстве.

В самый разгар процесса кошелёк, вдруг, нашли у Елизаветы Андреевны; из него не пропало ни единого рубля. На нём не было ни единого постороннего отпечатка пальцев; как ни крути — с юридической точки зрения — воровства не было.

Дело замяли.

Елизавета Андреевна сникла, затушевалась, через 2 месяца ушла из школы, уехала, пропала, исчезла, про неё забыли и не вспоминали.

Больше никто в школе его не беспокоил.

Но у него появился новый интерес — девушки. Что он только с ними не делал! Как только он их не изводил и не издевался над ними! Он ведь парень не глупый, сразу смекнул, что стоит пред девушкой разыграть отчаянную влюблённость (причём, сделать это натурально — что у него очень получалось), как тут же девушка — любая — на это ведётся: и начинает влюбляться в ответ. А ему это и надо было. Он — бездушный, как палач, беспристрастный, как судья, хладнокровный, как хирург, словно паук муху заманивал в тончайшую паутину чувств — и начинал её мучать. Он изводил их, измывался, ничего к ним не испытывая (физическое удовлетворение не в счёт), методично доводил их до исступления, практически до самоубийства. Мучил их, издевался (иногда и физически, но чаще — морально). Доводил их до белого колена, а потом хладнокровно растаптывал. Объявлял им, что не любит, и не любил, и никогда бы не смог полюбить такую, как она.—

Рядом с рыбкой, у которой было лицо отца, плавала рыбка с лицом матери.

Мама видела его насквозь, она принимала всё спокойно, смиряясь со своей судьбой, смиряясь с тем, что у неё настолько коварный и бездушный сын, и продолжала, по-своему, его любить. Она и сейчас его любит, и шлёт ему открытки из дома престарелых, куда он её сплавил год назад.

Две белые полоски растворились в его крови и начали своё благотворное влияние на мозг. Стыд и совесть были задушены, так и не родившись. Стало очень хорошо и счастливо. Он понял, что любит всех, всех, кого унижал, калечил, насиловал, оскорблял, стирал. Всех, кого сбил на своей машине, когда пьяным или обколотым катался по ночным улицам. Любит всех своих детишек, от которых он отказался, своих нерегестрированных жён, которые с ним намучились, и которые его проклинают. Любит всех, над кем он издевался, и кого топтал с вершины своего Бомонда, куда он забрался в силу денег и родословной. Там, на вершине жизни, были твари и похлеще его, но никто не сравнился с ним по выходкам и эпатажу; ведь он был не просто Шалуном — он думал, как Шалун, его мозг привык к вывихам настолько, что стал думать только в вывихнутых перспективах, с изломом, с издёвкой, в плоскости, где нет условностей, где нет морали, где нет ничего ценного, который даже и цинизмом нельзя назвать. Он словно ехал по левой полосе там, где все ехали по правой. Он всегда начинал с запретов и законов, которые легко переступал, ломал, уничтожал, создавал для себя новые законы и заповеди — которые так же легко переступал. Он — колосс, идущий поперёк всех течений. Людишки гибнут под его могучей поступью, многих он давит — но также многие его боготворят! считают свои кумиром, вешают на стены в спальню его постеры. Сам принц Абдулла мог бы ему позавидовать.

— Простите меня, люди! — сказал он, улыбаясь аквариуму, где плавали рыбы с человеческими лицами. Они простили его.

А там, за окном, плакал и стонал мир.