Литаврина — Литаврина — Письмо с того света

Я родился здесь, в Москве, в 66-м. жил в старых домах на набережной — она тогда называлась набережной Мориса Тереза. Нам, детям, объясняли, что Торез был французский коммунист; но чем он отличался от других коммунистов и чем заслужил право дать имя набережной Москвы, — я уже никогда не узнаю. Вместе с ребятами мы ходили в английскую спецшколу — ближайшую к дому школу №19. Правда, это при родителях она была ближайшей к дому, а когда я дорос до первого класса, переместилась аж за Москву-реку, к Третьяковке в Лаврушинский переулок. Но дорога туда мне еще больше понравилась — интересно спешить на уроки через репинский скверик, мимо памятника Репину, возле которого девчонка — соседка днем выгуливала черепаху, и дальше, по набережной, в обход реки. Еще интересней оказалось зимой, чтобы сократить путь, нестись в школу прямо по льду замерзшей Москва — реки, вызывая восторг девчонок из класса — а может, и не только!

Мы с ребятами мнили себя настоящими героями — первопроходцами — до тех пор, пока однажды благополучно не провалились в полынью — лед оказался таким опасным, что даже зимние рыбаки его не жаловали! За что и получили страшнейший нагоняй от родителей — а я еще и от тетки…

Вот мы и подошли, друг, к самому непонятному и печальному для меня в моем детстве. Непонятное и печальное заключалось в том, что уже в первом классе я знал точно: врет и не краснеют во всяких там рассказах и сказках — о самозабвенной материнской любви. О такой любви — что, дескать, злой сын убил мать, и, вырвав ей сердце, уронил его дрожащей рукой: «И матери сердце, упав на порог, спросило его: «Не ушибся, сынок?» Любви такой нет, и быть не может, и надеяться лучше на себя самого — а на кого больше? Потому как мать меня особенно не любила. Именно ее нелюбовь, о которой в семье не говорили, но которую, я чувствовал кожей, и сделала меня таким беззащитным. И таким изначально во всем виноватым. Это мое самоощущение, не жалея сил, поддерживали как отчим (по понятным причинам), так и почему — то родная тетка Женя, старшая сестра матери. Позже выяснилось, что и у тетки имелась причина, не менее веская: Женя страшно боялась, что мать, уезжая жить к отчиму, оставит меня прописанным в их общей с родителями квартире.

Квартира была, в силу должности деда в правительстве, весьма солидная, четырехкомнатная, где всем могло найтись место, да и дед с бабкой поначалу не возражали меня приютить — надо же помочь обустроиться молодой семье! Вроде и менять школу не следовало…

Так и прожил я все десять учебных лет в состоянии неустанной круговой обороны. Вспоминать все ухищрения тетки (я прозвал ее Женькой) мне больно. Уже живучи самостоятельно и осмеливаясь навестить мою любимую бабусю Марусю, я сидел как на иголках, не в силах ни есть, ни пить, боясь неожиданного прихода Женьки с работы. А однажды в нашем студенческом общежитии отключили воду, и я, специально в рабочее время, забежал к бабке помыться. Женька вернулась неожиданно — и, оттолкнув бабку, с каким — то бешеным ревом заколотила в дверь ванной. Дрожащими руками я одевался за этой дверью и отчетливо понимал, что никогда не избавлюсь от застарелого детского страха, и никогда не осмелюсь плюнуть в ее нечеловечески злобное лицо…

А потом, очень рано, не дожив и до пенсии, умерла моя мать. И на поминках постаревшая Женька, сидя рядом со мной, райской птицей пела отчиму и двум — трем давним подругам, как она «оберегала семейное счастье сестры, сама не нашла достойного мужа, все силы отдала заботе о родителях, племянника воспитала, поставила на ноги. А ей, ей самой подаст ли кто стакан воды под старость?» Подруги слушали и умиленно кивали. Слушал и умиленно кивал отчим. Слушала даже бабуся Маруся — единственный искренне горевавший человек. А я — я спасовал и в тот раз. Не смог поднять тост — за «беспечальные проводы». Беспечальные — у отчима, пришедшего на поминки прямо с новой женой. Беспечальные — у Женьки, которой не с кем больше делиться заветным куском родительского гнезда…

На сороковины остались только мы со старенькой Марусей.

Так и сложился — сам по себе, или, как малое деревце, пригнутый к земле злобой, — неисправимый мой характер. И в школе, и дальше — в институте — я старался сгладить «неудобства» от своей персоны. Хотел как лучше, а получилось, как всегда. Трудно сближаться с людьми, не зная, о чем говорить с девушками — боялся, что мой мир окажется им неинтересен, а мои искусственные потуги на веселье в компании вызывали только издевки. Не сказать, что стал изгоем — со мной оставались любимые книги, да и друзья, хоть и редкие и необычные. Но с девушками не везло катастрофически — и оттого я казался самому себе скучным, тощим, длинноносым и пучеглазым, как пугало. Я даже институтских «препов» стеснялся — отвечал быстро и сбивчиво, боясь отнять лишнее время. Был даже курьезный случай на лекции по истории. Преп, увидев, что я отвлекся, ехидно задал мне вопрос о женах Ивана Грозного. А я, говоря о церемонии его венчания, использовал тогда редкое слово «брачащиеся». Слово я вычитал в книгах и твердо знал, как оно произносится и пишется. И все-таки растерялся, когда преп заставил писать слово на доске и при всех высмеял мою «безграмотность и словесное неряшество»!И я смолчал. Я даже не нашел момента показать на следующей лекции книгу, принесенную из дома, где автор на нескольких листах черным по белому прописывал спорное слово! Наоборот, мне самым нелепым образом сделалось стыдно общаться с этим препом, как будто не он, а я проявил самоуверенное невежество, и даже на выпускном экзамене я не мог смотреть ему в глаза, и скомкал ответ, и получил презренную тройку по той истории, которую никогда не называл «предметом», а считал — и считаю –вселенской наукой!

Правда, в моей уступчивости и «самоумалении» крылись и положительные моменты.

Люди, встреченные случайно и помимо студенческой компании — старушки у магазина, старички с палочкой в метро — постоянно проникались ко мне симпатией — я предлагал помощь от души, не напоказ, не жалел времени на объяснение пути приезжим. Пройти и не подать просящему мог, только если не было денег. Вступался за бездомных собак кошек — как бы вели себя сами люди, выброшенные на улицу за пропитанием?

И все-таки жить было интересно. Я не любил красиво высказываться — мне нравилось слушать других, всегда хотелось им помочь. Со временем научился пропускать в любимых газетах объявления о поиске хозяина для брошенных зверей. А поначалу обзванивал друзей, старался всех пристроить, чуть не навязывал, частенько получая отпор. Как — то зимой, в мороз, принес с улицы больную собаку и спрятал под лестницей в своем общежитии — думал подержать две-три ночи, пока не потеплеет. Все удалось, собака ожила и подкормилась, вот только за время пребывания умный кобелек так тщательно «пометил» все углы под лестницей, что в ближайших к ней комнатах чуть не подняли бунт, а вахтерша Вера Васильевна долго грозила мне при встречах весомым кулаком!

Но на завершающих госэкзаменах я едва не срезался, потому что друг Генка Вахрушев «тонул» и срочно нуждался в подсказке. И мою шпору вместо Генки перехватил тот самый преп (помните «брачующихся»?) и долго уговаривал экзаменационную комиссию поставить мне «неуд» и выгнать «со справкой». Я тогда не знал, что изгнание с пятого курса со «справкой» — позор не только для изгнанного, но и для самого ВУЗа, и поверил, и здорово перетрухнул.

И только годы спустя, найдя, наконец, интересную работу, понял, что «вкладыш» с оценками –такая же необязательная часть диплома для работодателя, как школьные грамоты, вложенные в аттестат — для приемной комиссии в институте. И не только понял, но вскоре благополучно его (вкладыш) потерял, о чем ничуть не жалею.

А вот о том давнем, детском страхе, «вбитом» в меня кулаками через дверь ванной, жалеть приходилось то и дело.

Хотя со стороны я выглядел достаточно прилично. Учился неплохо, в общежитских разборках не замечен. Занимался даже в спортивных секциях (это при том, что школьную физру ненавидел и прогуливал). И вообще, выправился в высокого, ладного, вроде симпатичного парнягу. И если действительно задевали, или мучили зверя, обижали ребенка — в драку бросался, не думая, не владел собой и не соразмерял силы. В общаге это знали и со мной не связывались.

Мне и на улице трудно давалось невмешательство. Просто иногда не знал, как поступить. Например, в метро при мне и людях воришка обирал пьяного. Я не мог сообразить, что сделать. Закричать, подскочить, схватить за руку — не по мне. Разбудить пьянчугу? Тоже вряд ли получится! Смог только одно. На следующей остановке, выходя в толпе народа, близко подошел к воришке и, глядя прямо в лицо, четко, хоть и негромко, ему сказал: «Давай отсюда!» Он отлично понял, и тотчас вскочил из вагона. А я потом долго терзался, правильно ли сделал, вдруг он успел уже обворовать пьяного, не нужно ли было на станции подойти к метам и т.д.

И еще один случай, когда я не вмешался в страшные обстоятельства, до последнего дня не давал мне покоя. Произошел он гораздо позже, годы после института, я тогда уже женился, неплохо зарабатывал, не гулял и не пил помногу — все благополучно, честь по чести, как будто специально для моей матери и Женьки — пусть убеждаются, как были в отношении меня неправы. Почему я думал обо всем этом, не знаю. Мать тогда уже тяжело болела, жила с отчимом далеко, и вряд ли так подробно интересовалась моей жизнью. А тетку Женьку все равно было не убедить!

И все же намертво вбитые в детстве «понятия о приличиях» каждый раз оказывались сильнее меня.

Точно так получилось и в тот памятный вечер. В тот район Москвы я подвозил жену, наверное, раз в четвертый — кажется, она сдавала отчетную документацию в головной офис. Меня это мало интересовало, и каждый раз я ее ждал в машине, невидимый за тонированным стеклом, рассматривал квартал из одинаковых девятиэтажных башен вдоль неширокой улицы с односторонним движением.

В тот раз я вел себя, как обычно. И все же глаза сразу задержались на подъезде, единственном в серовато — белой двенадцатиэтажке прямо напротив моего тонированного стекла. Подъезд открылся, и три юркие серые фигурки закружились возле него. Три мальчишки — подростка, лет четырнадцати, в чем — то неприметно — линялом, с одинаковыми бейсболками, надвинутыми на глаза. Я не видел лиц, но от фигур ребят резко, точно запахом мочи из подворотни, повеяло напряженностью, скрытностью — и отчаянным страхом. Они вышли, покружились все торе. Потом трое вернулись в подъезд, не закрыв железной двери, а третий… Третий, прежде чем юркнуть за ними, задержался, будто повернулся ко мне, невидимому — и отчетливо, крупно, три раза перекрестился… Мне показалось, что он сейчас упадет от страха. Но нет, парень юркнул за двери — и все пропали. А потом — они, те же трое «серых крыс», вынесли их подъезда, тяжело пригибаясь, волоча ноги, явно нелегкую ношу — носилки, Обычные больничные носилки, с чьим — то грузным телом, накрытым с головой простынями!

Какие уж тут остросюжетные детективы! Никого не было вокруг подъезда, я тоже притаился в машине. Но и вокруг носилок никто не произнес ни слова. Самое ужасное было в том, что человек, лежащий на носилках, с закрытым лицом, несомый без «Скорой» и санитаров, тоже не издал ни звука

Первым моим движением было выбраться из машины и остановить «серых крыс»!

Пусть бросят носилки, я осмотрю лежащего человека и постараюсь помочь! И если даже помочь нечем — пусть милиция разберется, зачем детям тащить куда — то мертвого человека! А если есть зачем?

Я уже полез из-за руля. Но вдруг остановился. Нужно будет запереть машину, потребуется время, я могу не успеть задержать ребят! А если вернется жена, не найдет меня в машине, разволнуется, испугается? Оставить ей записку? А как она прочтет, ведь машину нужно запереть?

Пока мои «приличные» мозги ворочались в моей дурацкой башке, я упустил время — и «серые крысы» исчезли! А — да, прямо вместе с носилками завернули за угол того самого дома — башни — и как сквозь землю повалились! Позже, когда вернулась жена, мы несколько раз проехали по улице, подошли к дому — жена объясняла, что их главный офис вот тут, совсем рядом, что нет там никаких подвалов и трущоб, сплошь «приличные» дома и нормальные люди!

Нот ведь серо-белая башня, выпустившая «серых крыс» из единственного подъезда, тоже смотрелась вполне прилично! Зачем мальчишкам человек на носилках? Куда можно отнести неподвижное тело? И почему, почему, черт побери, человек на носилках, пусть пьяный, пусть обколотый, но не сопротивлялся, не двигал ногами или руками, не стонал, наконец!

В тот раз мы с женой поехали дальше, и она моментально забыла обо всем. Затем, возможно, в «Новостях» и объяснили эту загадку. Но у меня, для меня — она так и осталась в памяти поучительной историей, когда я, «защитник слабых», «приличный человек», не посмел вмешаться, не смог спасти человека! Вот так, друг!

Но продолжу по порядку. Женился я на пятом курсе, когда вопрос о жилье встал вплотную. И не то, чтобы выгоды искал, не то чтобы напрямую нацеливался «пристроиться» к однокурснице — москвичке — нет! Разменянная квартира ее родителей стала, скорее, приятным дополнением к самой процедуре брака. Куда важнее оказалось другое — хоть и не мене банальное, но для меня пережитое впервые! Месяца через три после первой, кое-как прошедшей у нас ночи, подруга, робея, вызвала меня из аудитории и огорошила новостью — неожиданной, видимо, всегда и для каждого, — что, дескать, «она не уверена, но ничего нет уже второй месяц и родители убьют, если узнают, а Катька…» — остальное утонуло в слезах. Вот тогда я и ощутил — нет, не любовь, а то самое чувство, что заставляло пристраивать бездомных зверят, и бесконечно подавать просящему. Какое — то глубинное, тайное, но непререкаемое чувство — что именно я в ответе — за слабых, больных, бездомных. Именно я в ответе за эту девочку, за нашу будущую жизнь, за неожиданного и неудобного ребенка. С этого дня мы сделались «официальными» женихом и невестой, и счастливые родственники с той и другой стороны не замедлили подсуетиться со свадьбой.

Как сказала, пустив слезу за стеклом неизменная злобная тетка Женька: «Глядишь — и наладится никчемушная твоя жизнь!» Да — а, жизнь налаживалась. Правда, страхи по поводу беременности оказались напрасными. Зато я, вдохновленный отцовским долгом, самостоятельно прошел мерзейшее собеседование у психолога — и устроился на модную и денежную должность менеджера в преуспевающую дистрибьюторскую компанию. И хотя директорша и мой непосредственный начальник — супервайзер произвели на меня самое «безмозглое» впечатление — целый час, по очереди, долдонили, попугаи, какой у них прекрасный спаянный коллектив, какой гений — зарубежный основатель фирмы, и какая, наконец, огромная, невообразимая честь выпал мне на долю , — что в памяти ехидно всплыло заезженное слово «зомби».

А дальше — ничего. Втянулся. Старался не заморачиваться определенным занудством моих начальников и коллег и добросовестно делать конкретно порученное мне дело — благо, что довольно интересное и от заученной болтовни далекое. Я разрабатывал концепцию рекламы нашей продукции.

Когда впервые налаженный ритм механической жизни — работа — дом, дом — работа — дал незаметный сбой? Не знаю, хоть, как и всегда, виню себя в том, что не заметил, не смог выполнить…Обещал сделать счастливым человека рядом — делай! А если его (ее) счастье наступает твоему собственному на горло — опять же сам виноват! Выбрал не ту, не умеешь уступить вовремя, не… Все эти не», однако, начали наступать на меня почти сразу. Ведь жена сразу объявила, что «работать за копейки» она не собирается — дома дел хватает. Однако все домашние дела, также почти сразу, хоть и «тихой сапой», методично и неостановимо повадились «переползать» на мои плечи. Стоило мне два раза в месяц покритиковать яичницу на завтрак — и жена, налетев с поцелуями, заявила, что «давно хотела предложить завтракать» самому — сильно устает по вечерам, помогает подруге по вечерам переводить английские тексты, — «ты же помнишь, я по языку всегда выделялась на курсе»! И , конечно, сначала, где-то с месячишко, я разогревал гренки от ужина, — а потом и вовсе «перевелся» на самообслуживание. Ходить в магазин еще логичнее оказалось самому — ведь жена не зарабатывает, ей трудно планировать! Ужин готовили вместе. Как и мыли посуду, кстати!

И не то цепляло меня, как ловко и улыбчиво жена ежедневно творила, точно жестокая нимфа Калипсо перед Одиссеем, волшебное превращение «половинки» во вьючную живность. А то, что я, я сам, незаметно, невольно, давал на все согласие. Слишком уставал на работе, хотелось тишины и согласия дома. Казалось мелочным торговаться за каждую вымытую чашку и каждое вынесенное ведро. Не мог забивать голову «мышиной возней» с ее родными. А главное — и тут, в семье, не отпускал душу тот давний детский страх, страх неизвестно чего: потери тепла — вдруг не найду новое? Возможной потери жилья — квартира ее матери, удастся ли поделить при разводе? Да мало ли чего еще? Я знал его — тайный страх, привычно мешавший принимать мужские решения…

Так мы и дождались того, последнего, окончательного, сбоя.

В тот день после обеда жена, как снег на голову, проперлась ко мне на работу. И не то, чтобы я что-то скрывал — я просто перестал пускать ее в свою жизнь. Мы с ребятами тогда спорили над рекламным стишком — я забраковал его за неуклюжесть и нагромождение непроизносимых шипящих согласных — «ах, почаще б с шоколадом..» Вопрос оказался важным, я горячился, и когда меня простодушно поддержала даже девочка — курьер, в восторге подхватил ее на руки и расцеловал. И тут вошла жена. Как потом оказалось, хотела еще раз поблагодарить за мой подарок, проезжая мимо. Подарок и впрямь был знатный. Накануне мне по заказу «подогнали» именно то, о чем она каждый вечер «мечтала» по телефону с подругами — большую хрустальную люстру в стиле винтаж, — на мой взгляд, непомерно дорогую и несоразмерную нашей гостиной.

Конечно, к годовщине свадьбы мне пришлось плюнуть нас вои взгляды. Целый день я мотался за люстрой, вешал ее и монтировал поочередное включение плафонов — платного электрика я уже не мог себе позволить. Вечер мы провели в давно забытой уютной домашней обстановке — жена даже расстаралась на ужин при свечах…

А теперь она стояла за открытой дверью, и лицо ее не выражало нечего. Абсолютно. Выдержав паузу, она просипела: «Я завезла бумажник, — ты утром забыл дома!» Прервалась, будто ей не хватило воздуха. Отступила, закрывая дверь за собой, и как-то очень четко, прямо по-военному, простучала по лестнице острыми каблучками…

В полной тишине все в комнате перевели дух. Заговорили, засмеялись — через час об инциденте никто и не вспомнил. Только девочка-курьер, уходя домой, неожиданно пожала мне руку…

…О том, что случилось дома, мне мерзко и стыдно вспоминать. Домой в тот раз совершенно не тянуло, почему-то хотелось напиться, но я мужественно преодолел искушение (тем более — перед зарплатой — дело оставалось за малым), и хоть и поздно, но самостоятельно и резво добрался до квартиры. Открыл дверь своим ключом — и прямо прошел в гостиную, ожидая чего угодно... кроме того, что увидел. Нет, вроде ничего из ряда вон. Жена была дома, то входила, то выходила куда-то на кухню, в ванную, бестолково суетилась, не обращая внимания на мою уличную куртку и грязные ботинки на ковре. И в комнате все тоже было обычно — на первый взгляд. А после — глаза мои сразу уперлись в нечто ужасное — бесстыдно зияющую серую дыру с размазанной штукатуркой прямо посередине недавно зашпатлеванного и побеленного моими силами потолка. Под этой дырой, как-то сиротливо разбросав провода и крепления, валялась бедная, поруганная, разбитая и ободранная, дорогая моему сердцу люстра…

Убедившись, что зрелище дошло до моих ошарашенных мозгов, жена выдвинулась из кухни и произнесла — замечательный, актерский, пропавший впустую без публики, душераздирающий монолог. О том, что она… имела глупость…загубила жизнь…с таким слюнтяем…импотентом и неудачником… без копейки денег… и этот слюнтяй и импотент еще смеет…

Ее слова доходили до меня урывками. Когда она, наконец, устала и приостановилась, я прошел в кухню, налил стакан водки, хлопнул пустой бутылкой об пол — и неприлично, некрасиво, безо всякого мужского самообладания, заорал, срываясь с низких нот на высокие: «Заткнись! Сидишь у меня на шее! Куда тебе детей — кроме яичницы, ничего не умеешь, даже белье отвозишь мамочке! Не могу, не хочу с тобой больше», — и тому подобное. Я орал, как потерпевший, как раб, которого долго — долго «прогибали», пока не вспыхнул «бунт на корабле»!

Жена особенно не прислушивалась — хотя и поняла — перегнула палку. Мне же, едва замолчал, сделалось неловко — чего уж тут скандалить, когда дело ясное. И вот эта полная и абсолютная ясность, которую нутром почуяла притихшая жена, и заклинила наши семейные отношения намертво. У меня и раньше так бывало: раз и навсегда. Почему-то именно так, над моей люстрой, кончилась моя к жене привязанность, чувство ответственности за нее, за нашу семью, желание строить какое-то будущее. Кончилось все. И нечего было орать, — мне даже и разговаривать с ней больше не хотелось. Неисправимо трезвый от водки, я ушел из дома — и до закрытия сидел на последние деньги в ближайшей кофешке.

А дальше? Ты думаешь, мы разошлись, я эффектно хлопнул дверью, а жена и теща выбросили мой чемодан на лестницу? Так бывает только в книжонках! А мы с женой… продолжали жить дальше. Именно продолжали жить, правда, теперь уже, как соседи, и если б что-то зависело о жены, думаю, она даже могла исправиться. Старалась готовить, пусть для себя одной, сама стирала белье (я пользовался прачечной), убиралась раз в неделю — напоказ. А главное — сделалась такая тихая, робкая и виноватая. Даже мать свою как-то оборвала, когда теща, заявившись к нам, с порога принялась охаживать «непутевого зятя». Словом, я жил по пословице — «везде хорошо, где нас нет»! Потому что меня в этом дом уже не было. Совсем. И стало не о чем говорить, и я просто не торопился, оформляя ссуду на работе и обзванивая банк по поводу ипотеки.

Мне было так не по себе это время, что чужую боль и беззащитность я ощущал еще обостреннее. Однажды чуть не кинулся в метро к старой карге, ударившей палкой худого бездомного пса. Ну и что ж, что облаял, он ведь такой же, как ты — голодный и больной! И чует твое раздражение, и реагирует — по-своему, по-собачьи! В другой раз я дал свою визитку мальчишке, который пел под гитару в метро. Решил пригласить его на корпоративный праздник — пусть попоет не за милостыню, а за достойные деньги! Долго потом волновался, все представлял, как примет это начальство — наша шефа любила приглашать людей модных, да и вообще — вечеринки проводились, в основном, в кафешках или ресторанах! А парень этот и не позвонил…

Шел конец девяностых, ипотека еще не вошла в обиход, — и возня с поиском банков и оформлением документов, слава Богу, отняла — таки время. Объявления о недвижимости искал я старым добрым способом. Вроде и вариантов хватало — мог обойтись и без риэлтора. И все же что-то еще осталось и доставало меня в жизни, что-то не давало покоя. Что-то я делал нет так, где-то опять поторопился с уступками. Старая дурь, которую я никак не мог выжить со времен соседства с упомянутой теткой.

Дома? Нет, дома, если можно назвать его домом, все шло как нельзя лучше. Говорить с женой мне стало не о чем. А она, наоборот, превратилось в милое, робкое, участливое существо, так и ждущее случая — подать ужин, постирать, погладить — чуть не тапочки принести! В общем, жить почти не мешала.

А вот на работ е… Незаметно, по крупицам втягиваясь в бумажную возню с кредитом, с поручителями (ими выступали шефа и первый заместитель), справками о зарплате ( и адской работой отразить в них ту, что стояла в ведомости ,— и ту, что выдавали в конвертах),я, почти ощутимо, увязал в чуждой и ненавистной мне кадровой политике руководства моей процветающей, престижной и богатой фирмы. То, от чего я раньше мог, заметно или незаметно, «откосить» — знаменитые корпоративные вечеринки, хождение строем на обязательных загородных пикниках, фирменные значки на лацкане и ежеутреннее пение внутренней «речевки», наконец — стало естественной проверкой моей лояльности. И вынуждало делать над собой еще большие усилия. Я становился винтиком дурацкой корпоративной машины, сам участвовал в том, что мне давно представлялось тупым американским зомбированием пришедшей к нам молодежи. Эта пришедшая из американских тюрем система — постоянно, до «отупения», видеть, произносить, чувствовать всеобъемлющее, великое и прекрасное, лицо нашей фирмы — «Пол-холл» — которая до внедрения замечательной системы носила простое и непритязательное русское имечко — «Паркетные полы». Народу, правда, в ней было поменьше, муштры тоже, но вот качество продаваемого паркета отличалось, скорее, в лучшую сторону…

Сразу скажу, однако, что на этом производственном фронте окончательный сбой, к чести моей дипломатии, а может, и в силу пресловутого «ванного» страха, произошел, когда я благополучно переместился из тетиной квартиры в уютную, удобную и даже не маленькую комнатушку в добротном доме — сталинке на улице Льва Толстого, буквально в минуте от метро Кантемировской. Хотя я ругаю себя, что «прогибался так долго. Так долго, что чуть не упустил время — спасти от системы ту девочку — курьера с доверчивыми глазами — ту, которую так хотелось защищать и беречь.

И все же — я не потерял ее! Мой стадный механизм — раз! — и сломался окончательно.

Случилось это в тот раз, когда руководство на майском празднике решило «побаловать сотрудников» (именно так и выразилась кадровичка) большой вылазкой на природу. Оказалось, что за компанию с нами приглашены и особо отличившиеся менеджеры по продаже паркета из наших иногородних филиалов.

Наш заезд, ничего не скажешь, оказался организованным с размахом! Сняли для нас целый корпус в бывшем подмосковном пансионате бывшего ЦК партии (коммунистов). Правда, набить постарались поплотнее. Тем не менее, лично мне, всего на двоих, достался прекрасный двухкомнатный номер, с большой гостиной, балконом, раскладным диваном, отдельной ванной и спальней с двухместной кроватью. Мне и с соседом повезло! Им оказался незнакомый менеджер из саратовского филиала, совсем мальчишка, все свободное время, днем и ночью пропадавший в пансионатских беседках с постоянно новыми пассиями, оставляя меня в желанном одиночестве — так, что мне даже ни разу и не пришлось воспользоваться раскладным гостиным диваном. В этом крылся хотя и большой, но единственный плюс. Минусы же буквально лезли из каждой щели, как тараканы у плохой хозяйки.

Мало того, что весь наш день оказался расписан по порядку. Мы строем являлись на завтрак, с неизменными ноутбуками в зубах. Строем шли оттуда в конференц — зал, где до обеда выслушивали рассказки «лучших менеджеров», сколько паркета те ухитрились продать и с какой легкостью впарили его (паркет) людям, просто перепутавшим дверь их офис — магазина с соседней аптекой.

С обеда до ужина торчали в том же конференц — зале, «рождая» креативные идеи по рекламе и продаже все того же продукта. А после ужина начиналось самое ужасное…

Между корпусами пансионата располагалась небольшая уютная спортивная площадка с утоптанной травой, видимо, для активного отдыха любителей пляжного волейбола — благо река и сам пляж начинались неподалеку. Так вот, в нашу бытность этим любителям вряд лит что обломилось. Ибо руководство компании надумало — ни много ни мало! — использовать площадку для нашего «завершающего юбилейного» вечера! Для «супермодного креативного шоу»! То есть — по-моему — для завершающего, полного и неотразимого, тотального «промывания мозгов»! Именно поэтому все вечера, под дикий рев громкоговорителей, мы, как негры, копались в земле, ставили палатки, вбивали плакаты, и планки ограждения, и разметку для размещении я будущих команд участников. Спору нет, физический труд, особенно после сытного ужина, необычайно своевременен. Вот только лопались барабанные перепонки от рева организаторов да мозги от тупости и никчемности нашего бессмысленного труда.

При таком отношении к «делу» — что заставило меня терпеть всю неделю? Как что — весь набор моих обычных идиотских комплексов! Не хотелось показухи, скандала; страшно не хотелось ссориться с начальством, ходившим у меня в поручителях. И — самое, самое главное! — в тот раз впервые взяли на тренинги ту самую девочку — курьера из нашего офиса. И мне, старому дуралею «за тридцать», трудно оказалось удержаться от мальчишеской робости в ее присутствии , о желания чаще быть рядом, — чтобы помочь, защитить — хотя все это мы уже проходили…

А защищать ее следовало, прежде всего, от этого целодневного «паркетного» гипноза! И это — кажется, в первый раз! — пересилило.

Утром последнего дня, когда праздничное мероприятие уже вовсю ревело и гремело над преображенной площадкой, когда мы все, после завтрака, строем, в выданных на случай одинаковы спортивных костюмах с логотипом «Пол — холл», уже размещались по обе стороны жюри согласно выданным командным значкам, когда лично шефа и ее зам в центре судейской коллегии надевали на лица подобающие случаю широкие оздоровительно — спортивные улыбки, когда все было на мази и все участники безропотно погружались в оглушающий гипноз маршей, речевок и всеобъемлющих команд руководства своей всеобъемлющей, самой процветающей, самой передовой, самой необходимой стране фирмы, в которой им выпала великая, небывалая честь отдыхать и трудиться, я, проходя мимо улыбающихся судей соревнований, неожиданно не повернул вслед за капитаном команды налево, — туда, где мы собирались выстроиться для объявления программы соревнований. Не повернул сам — и не отпустил девочку-курьера, которую держал за руку. Так,. И мы ушли. что за нами оказалась небольшая пробка, и нарушился строй, и спутался ряд другой команды. И даже рев организаторов поперхнулся в рупорах.

Да — да, я взял девочку за руку — и мы близко подошли к судейской коллегии, глядя в лицо нашей шефе, вблизи показавшейся нам растерянным, прямо по-детски — оплывшее лицо немолодой дамы, с капельками пота от жары, пробившимся сквозь густо наложенный тон. И я сказал — негромко, прямо в это лицо, будто единственно к ней обращаясь, —так, что не всем удалось расслышать: «Эмма Марковна, мы не сможем участвовать». «Почему?» — так же негромко спросила шефа. «Мы уходим. Мы больше не можем здесь работать». Мне показалось, что глаза ее покраснели, как от непрошенных слез…Но вряд ли. И мы ушли.

А над площадкой уже снова гремели динамики, и команды, после минутной заминки, перестраивались так, чтобы сохранить одинаковую численность. И мы шли мимо вбитых моими руками колышков, и наспех натянутых призовых палаток с крутыми желтыми надписями на боках: «Пол — холл, ура!!!»

И потом, собрав вещи, прошли мимо конференц — зала, где остались уже ненужные нам ноутбуки, мимо пляжа и речки, куда так и не попали за время отдыха, и мимо дежурного в каптерке у входа в пансионат. Мы искали ближайшую остановку автобуса. И казалось — если бы не нашли, и пришлось идти до Москвы пешком— так и шли бы вдвоем, ночи и дни, боясь только разлучаться…

Так и затеплилось наше счастье… И так незаметно, как в детской мозаике, события жизни потянулись, сложились искусным узором — так хотелось разглядеть его получше!

Работу я, конечно, нашел. Вернее, — именно так сложилось — позвонил тот самый редкий друг, предложил совместное дело. И, как в той мозаике, наклевывалась субсидия малому бизнесу — это чтоб не быть никому обязанным!

Вот и ехал я в тот день в знакомый банк на переговоры — в известный, заинтересованный во мне, регулярном плательщике ипотеки. Назначили с пяти до семи, но я решил не затягивать: точность — вежливость королей, это все знают!

Я шел к метро в самом радужном настроении. Не беда, что еще не построил дом, не родил сына, не говоря уже о дереве, что имею плохую машину и регулярно езжу на метро. Радость — он ведь, как птица, прилетает не к сытым и богатым, и счетом в банке ее не удержать! Я шел радостный, и детский страх из ванной согрелся и уснул в дальнем уголке души. Я знал, что субсидия будет, что дело мы начнем и пойдем дальше. Что жизнь все же подарила мне немыслимое, неповторимое — живую человеческую душу, целый мир — тот единственный, где только я смогу оказаться дома!

Я улыбался людям — и не сразу почувствовал тот легкий тревожный холодок, нашедший меня тогда, у подъезда серо-белой двенадцатиэтажки. Как будто три «серые крысы» закружились у входа в метро… Но «крыс» не было. Чей-то случайно пойманный взгляд не давал мне покоя.

Ах, вот и она, девушка — может, и женщина — рядом со мной торопится к метро. Одежда, какая-то линяло — черная, старила ее, как и низко надвинутый на лоб серый платок — мусульманский хиджаб. Прикид, конечно, нерядовой. Но оглянулся я не из-за этого. Лицо девушки оставалось открытым — и целую минуту я прямо смотрел в ее немосковские , нерусские черные глаза. И ясно, как в открытой книге, прочел в них такую горечь, страх и решимость — что снова я припомнил мальчишку, осенившего себя крестом у подъезда…

Сначала мне просто захотелось помочь. Ринулся подойти к ней поближе — и вдруг, шестым чувством, мне бросилось в глаза странное для этой молоденькой — все-таки, как ни уродуй, совсем молоденькой девчонки — неброское уплотнение вокруг живота. И тогда я понял все.

Я улыбнулся напоследок — хорошему дню, хорошей будущей работе, хорошей девчонке, которая все-таки еще будет счастливой!

Я подошел и взял ее за руку, преодолевая ответную дрожь. Я наклонился поближе — девчушка оказалась совсем маленькой! И для удобства незаметно переложил руку ей на плечи. И я говорил с ней, и знал, что она поймет. Я рассказывал ей о своей мечте. О том, как радостно прийти с работы домой, одолевая усталость, туда, где стол накрыт ее руками и простая еда согрета ее теплом; как радостно, что есть та, что разделит твою беду и удвоит твою радость, радостно кидать камешки в строгие окна родильного дома — и встречать ее у выхода и бояться не удержать бесценный сверток в ослабевших руках; как радостно растить сына, похожего и не похожего на нас обоих, — и как после сына захочется из роддома принести дочь…

И эта восточная девочка, у которой все было впереди, слушала и слушала мои слова, и не отстраняла худенькие плечи, и что-то отвечала, будто разрывая пелену невидимого вязкого дурмана. Точно могла поверить, что радость еще впереди, что есть другие законы, и другие страны, и любая вина искупима, особенно когда тебе всего семнадцать, и даже через годы, как у меня, все может еще стать похожим на мои мечты… И будет общий дом, и стол, накрытый добрыми руками, и запах пота от мужниной рубашки по вечерам. И будет семья, и свершится великое чудо, которое только ей дано свершить — чудо рождения новой жизни…

Мы шли вдвоем от метро, старясь уйти подальше от вечерней толпы, спешащей домой с работы. Я просто вел ее туда, где никого не окажется рядом. И вот — мы прошли скамейки, где заняты целодневным общением словоохотливые старушки; прошли клумбы, где бегали возле цветов непослушные карапузы. Мы дошли до конца клумб, — и слабая, робкая надежда, как Золушка, встала на пороге моей души. Я знал, что Лейла уже не нажмет на кнопку. А вдруг и впрямь все будет, как в сказке? И все останутся живы, и случится все самое хорошее — у меня, и у нее? Осталось всего пять шагов — до бравого гаишника на перекрестке движения: раз; два; три…

Я ведь знал, что она не могла быть одна. Кто-то третий, в сторонке, холодно и цепко, как в прицеле, вел за нами взглядом. Он тоже считал шаги, сам нажимая на кнопку. Раз, два, три…

И все.

А разве все? Ведь все-таки остались — озабоченные мужья, спешащие в метро с работы. Остались две потешные старушки, что сорились на скамейке. Остался малыш, убежавший о матери в середину цветочной клумбы!

И ничего, что меня нет. Не страшно, что меня не назвали даже в итогах расследования наши вездесущие всезнающие СМИ. Нас с Лейлой просто не смогли «разделить» на месте взрыва…

Но я — был! Я вел Лейлу дальше от метро, чувствуя такое счастье, словно стал великаном, и глядел с высоты на горбатую старую тетку Женьку, на бывшую жену, на ее руки с длинными нерабочими ногтями. И эти двадцать минут растянулись на целую жизнь для меня и для черноглазой запуганной девчонки… Не страшно, что жизнь оказалось короткой. Я и сейчас с тобой, друг! Я остался одним из вас…

Будьте счастливы, люди! Живите!