Homoscribens — Четыре правды

А что она хочет, чтоб я сказал? Какой реакции она ждет? Я должен подбежать к ней, обнять, расцеловать? Сказать, что я счастлив безмерно? Твою… Да у меня жена третьим беременна, так что мне эта новость? Перечеркнуть только все, что… Настя не простит. А сам-то я на ее месте простил бы? Господи, да почему же в жизни нет спасительной клавиши «отмена»? Нету. И цветиков-семицветиков долбанных нет.

Что ж он молчит? Да нет, не молчит — на лице все написано. Я же все понимаю — из семьи трудно уходить, но теперь-то, когда… Он всегда говорил, что там не клеится, так зачем мучаться? Да и не бросит же он меня теперь, в конце концов, с ребенком? Он вообще радоваться должен, что так все получилось. Мужики не любят решения принимать — все тянут, тянут за хвост… Им гораздо легче, когда их у обрыва поставят — либо прыгай, либо… прыгай. Раз он ее не любит, так зачем он за нее цепляется тогда? Да и у нас все так хорошо. Нет… Если я себе цель поставила, уведу. Любыми способами. А теперь уж ему и не отвертеться! Она его все равно обратно не примет, когда узнает. А тут как раз я. Тут рубашка чистая, там борщ с котлетками — никуда не денется. Семейные мужики без женщины рядом не могут — им надо из одного гнезда да в другое. Холостяцкая жизнь — это образ жизни особый, а мой в институте женился, от мамочки к жене в теплые рученьки перешел. Да и кто его любить будет так, как я? Нет таких дур.

Что отвечать, когда в голове маты одни? Идиот. Разве этого я хотел? Да миллионы, блин, на моем месте… и ничего. Что ж за хрень-то такая? Да нет, сейчас медицина не средневековая все-таки. Может…

Что????? Аборт? От любимого человека? Да… Да что он такое говорит-то? И я за эту скотину замуж хотела? Змей! Да сколько времени я убила на эти подлавливания? Про таблетки врала? Ведь сам же говорил, что давно хочет от жены уйти, повод бы только! Я ему сама повод на блюдечке… И что? Я теперь одна с ребенком его маяться должна? А он как ни в чем ни бывало? Портки одел и дальше пошел? Других дурочек искать? Мужчина…

Ненавижу. Ненавижу женщин, которые влезают в чужую семью. Ненавижу. Как будто вор заходит в чужой дом, переворачивает все вверх дном, швыряет на пол, разбрасывает нажитое, трогает своими грязными, потными ручонками… Противно. И ни к чему не хочется уже прикасаться, потому что на всем лежит мерзкая липкая паутина. Вот он — мой дом, оставленный на минуту без присмотра — разграбленный, истерзанный, замаранный виной в том, чего не совершал. Отчего же мне стыдно? Ведь я же не делала ничего дурного? Отчего я себя виноватой чувствую? Мерзко, больно… Ведь она тоже женщина… Неужели она не понимает, что за все платить придется? И за унижение мое и детей наших, за слезы еще не выплаканные, за все… За все… Ненавижу ее. И ребенка ее ненавижу, хоть и знаю, что ни в чем не виноват он. А Володя… Отчего ее я ненавижу больше, чем его?

Я понял, что одного только и хочу— забыться. Хочу, чтоб не было всего этого. Настя… Что же сделать мне, чтоб вернуть тебя прежнюю? Ты вросла в мою жизнь корнями, все привычки мои, все взлеты и падения — все с тобой связаны. Не на день в жены тебя брал, навсегда, потому что уверен был в тебе и в себе. Так какого черта понесла меня нелегкая? От однообразия ли? От желания доказать себе что-то? Охотник? Трофеи собирал? На кой хрен мне теперь эти трофеи? Утратил ценности, превратившись в банального коллекционера побрякушек? Слабак.

Вынашиваю своего, а думаю о ее ребенке. Мальчик ли, девочка… Без отца… как? От первого вопроса: «Мама, а где мой папа?» до понимания уже во взрослой жизни, что его не хотели. А, может, Володя к ней уйдет. Тогда… Мои… Наши будут думать, что это они ненужные, нелюбимые… Ошибки молодости… Да нет, он так нежно привязан к ним — если б не он, Робка бы и на лыжи-то никогда не встал, а так Вова с ним каждый вечер — и в снегопад, и в ветер, усталый — только что с работы — всегда. Каждый кубок — наполовину им заработан. И Варенька… Она с отца не слезает, все целуются-милуются. Может, их он любит, а со мной загвоздка вышла? Да и что тут любить-то? Что осталось от меня прежней? Когда я собой-то занималась? Там готовка, тут стирка, да еще кружки, школа, да работа, в конце концов… Боже, хоть в парикмахерскую выбираюсь раз в три месяца, и то досижение. Хорошо хоть килограммов не набрала, как иные — как была пятьдесят кило, так и осталась… Дура я… При чем тут килограммы?

Давай поговорим, Насть? Нет, лучше молчи. Я знаю все, что ты хочешь сказать. Я эгоист, скотина распоследняя, гад… Все что ни скажешь — все правда будет. Об одном тебя прошу — давай попробуем снова? Сделанного не воротишь, и причина не в тебе, а во мне. А ты — умница. Выдержке твоей поражаюсь. Я б не смог. Честно тебе говорю — не смог бы.

Вот ссорятся все. Из-за меня ссорятся-ругаются. Хорошо же моя жизнь начинается — с ненужности, с неприятия изначального. Мамочка моя — то ли любит отца, то ли убеждает себя в этом — будет потом видеть во мне его черты, сравнивать, и кто знает, как мне это аукнется? Я для нее надеждой был на то, что отец с ней останется. Не понимает она, что никого мной не привяжешь. Но разве могу я ей объяснить это? Может, и действительно лучше было бы, если б меня не было?

Насть, знаю, что и так уже всю душу тебе наизнанку вывернул… Не могу я пацана вот так бросить, будто никто он мне. Ответственность хочу принять, фамилию свою дать, а там — как Бог положит. Вынесешь это?

Люблю я тебя, Володька. Потому что есть в тебе человеческое — и страх есть, и смелость есть, и жесткость, и нежность, и… не поворачивается язык сказать, что прощаю тебя — кто я, чтоб прощать? Просто люблю тебя…