sotnikov — зелепукинские рассказы

...Олёнка после выходных два дня не выходила на элеватор. Еремей не находил себе места, метался — где приткнуться. Хорошо, когда заняты руки, и голова не пухнет от плохих мыслей. Ну не потерялась же она в самом деле, ведь на всех углах улиц стоят указатели, а компас по-прежнему смотрит на север и юг. Стыдно мельничих расспрашивать, и он тайком навострял уши, шатаясь с оглоблей железа мимо болтающих девчонок.

— Ерёма, ты чего нас пасёшь, как тёлок колхозных? Приглянулся кто?

— Да он Олёнку ищет, чего тут не понять. Влюбился по уши. — Девчата засмеялись, переглядываясь.

— Я по делу хожу, — буркнул Еремей, и поспешил подняться на элеватор. Вот срамота неминучая — и сердце пятится, и спросить не у кого.

— если б с ней что-то случилось, я обязательно услышал. Слухи-сплетни быстро разносятся, а раз новостей плохих нет — значит, жива-здорова.

Он её всего пару дней не видел, и уже развалился как мокрый мякиш хлеба. Руки-ноги утром выползали на дорогу, перекрывая движение тракторам, а те, не сбавляя скорости, перекатывались через его хребет и катили дальше по делам — хоть бы рессора скрипнула. В опустевшей голове наглые сорные вороны свили гнёзда, таскали в них насекомых и червей — в ответ на все вопросы и предложения Ерёма только хрипло каркал: — да-аррр, нет-ррр...

Вечером Еремей шёл по тени солнечного затмения, не сворачивая с оголённых нервов земли, и его иногда трясло от резкого скачка напряжения в недрах. Слабый ветерок летал туда-сюда, кутаясь в лёгкую куртку, и поддёргивал сползавшие штаны, совестясь своего нелепого вида. Где-то он подхватил гриппозную инфекцию, и бегая больным в закоулках домов, заглядывал в аптечки пустых комнат и пачками глотал аспирин.

В сумерках Ерёма подкрался к Олёнкиному общежитию. Жадная луна патрулировала по тёмному переулку, выгадывая поздних гуляк, звеневших серебром в кармане. Она уже наела живот, и полукруглое лицо её лоснилось от жира: не видно было маленьких хитрых глазок, которые укрылись набрякшими веками.

Еремей выгреб из кармана горсть мелочи, вытащил скомканные банкноты, и швырнул в светлый обруч фонаря — на, жри, жадоба. И луна, поскуливая по сторонам, чтоб отогнать непрошеных собак, все деньги сунула в пазуху — тучами огородилась, зарывая добычу.

В окне погас верхний свет, заплясала тусклая лампа ночника. Серое пятно телевизора запело нудную песню — улица завизжала поросём безголосой сводни: — ай, вы, мои милые, сходитеся-рядитеся. В тёмной дремени ищите друг друга, кто потерял-.

Слетались гнусы и летучие мыши, вахмурки окружили общагу — чтоб ни пройти вперёд, ни проехать на мотоцикле. Гоношила глаза Еремею серая пыль, подняли вьюгу крылья полуночных алябисов, и кружил он по чужим улицам, кольцуя свой венчальный обряд...

===================================================================

Вошла. С радушной улыбкой, как будто это она встречает жданых гостей, а не её нежданную приняли. Впустили то есть, потому что принять не смогли. С самого начала не заладилось: один на работе сильно устал и подобная встреча не к месту ему, другая больна то ль мигренью, то ль вредностью.

Сели сычи. Расползлись по креслам, притаившись тяжёлыми думками:— хоть бы ты поскорее ушла..— хоть бы повод придумать да выпереть вон…— А гостья чувствует маету хозяев; пусть не всю, но даже половина гнетущей догадки висит посерёд комнаты тухлым облаком, и воняет будто набздел кто. Так бывает в салоне автобуса, и пассажиры все перестают общаться да переглядываться радушно — а нарочито морщат носы и отводят глаза, чтобы собой не спугнуть тишину, пока не попадётся бойкий подвыпивший мужичок, который обязательно ляпнет:— Кто навонял, товарищи? Признавайтесь!

Хозяйку скривила улыбка: ты как, мол, живёшь?

И радуясь, и вздохнув широко, гостья сразу застрекотала, но в весёлом порыве взглянув на хозяина, тут же умерила прыть, а через минуту и вовсе замолкла, забыла слова.

    ==================================================================================

Творец не должен ни у кого учиться в искусстве. Иначе его труды и надежды обернутся простой мастеровщиной. Большой опыт людской профессуры хорош в рутинной работе для семьи и зарплаты. Красив каменщик у ровной кладки, прекрасен сантехник возле бачка унитаза, великолепна малярша на фасаде здания. Но их долгий опыт, почёрпнутый у больших мастеров, годится только для зарабатывания денег. Старые роботы передали свои навыки новым, и вот уже снова руки движутся на шарнирах, глаза на пружинах, а единственная мысль в мозгу посажена на цепь и громко лает, отгоняя посторонних.

Творцу край нужен свой опыт, собственный. На чужих ошибках учатся в малолетстве да юности. Когда познают азы жизни, работы, искусства. А подлинное творчество приходит к человеку в минуты созидания. И даже великий академик рядом станет ненужной помехой, что гнать его прочь да подальше. Потому что его заученные функции лекции истины своей весомой тушей утянут робкое беременеющее озарение в тухлое болото с мелкими головастиками. Которые тоже когда-то рождались с надеждой великой, а сами обыденно свыклись средь тины гнилой.

==================================================================

Ноги и ножки идут по дорожке. Я нарошно сбавляю шаг, чтобы малыш не семенил за мной как мелкая собачонка — а он нарочно широко расставляет ходульки в туфлишках, чтоб чувствоваь себя равным.

— Я всё тебя малышом называю, а ты почти взрослый,— польстил ему в угоду. Он даже чуточку споткнулся, наверное от приятности лести моей, но тут же выправился, встряхнулся из липкой патоки.— А как тебя родная мать кличет?

— Она меня умкой зовёт.— Малыш вздёрнул голову, будто на шею ему повесили вот-вот золотые чемпионские медали, а волевой подбородок вместе с густой бородой мешал их людям рассмотреть. Прохожие тут же уставились на него глазами и фотокамерами, слёзно прося и истерично требуя автографа. Я с трудом вытащил его из орущей толпы, сорвав голос, пару чужих пуговиц и аплодисменты.

— Умный, значит.— Мы прятались в подворотне. Малыш брезгливо отёр со щёк девичьи поцелуи; а мне никак не давалось зашпилить булавкой надорванный рукав.— Помоги, изза тебя ведь вляпались.

Во мне просыпалась нежность, к сердцу подкралась ласка, и вообще я чувствовал себя причастным к всеобщему мировому добру — даже не земному, хоть и этого было в достатке в душе, а всеобъятно мной завладела вселенная — казалось, что по всему периметру звёздной округи вот такие же вечно занятые рабочие дяди возжаются с надоедливой мелочью, оберегая уважая подсказывая. И от стыда за эту сердечную привязанность я нарошно грубил. Может быть расставаться с ним было уже тяжело.

— А отец как тебя называет?— спросил я просто так, абы не молчать и не копаться без фонаря в своих душевных переживаниях. И тут же плевок получил: — Никхак!— похожий на ответ сжигаемого еретика в харю угодливому инквизитору — что ты, мол, с ногами вовнутрь лезешь, когда я тебя и на мизинец не впускал. Вот же малолетняя гнида — видать, с отцом до упора полаялся и теперь на мне своё злишко срывает. Ну пусть нынче сам с продавцами разговаривает, а я в стороне постою.

И был он любезен, медоточив, но напорист — везде зравствуйте, добрый день, спасибо, пожалуйста, но когда принесли ему красивую курточку чуть большего размера, убеждая на вырост, то пацан гордо отверг магазинные притязания, требуя себе литые плечи и высокую стать. Так же внимательно к красоте и гармонии подобрал он узконосые ботиночки на маленьком каблуке, и проверил у зеркала не шаркает ли походка. А ведь мой малыш симпатичный — подумал я даже очень, когда увидел как хихикают в уголке две евойных ровесницы, наверное подговаривая друг дружку идти познакомиться. Хорошо что я нормальный мужик, а не ущербный педофилический маньяк, а то б меня точно за этого сыкуна посадили. И с большой радостью за свою человеческую жизнь я на выходе из кассы отдал честь толстенькому милиционеру. Он с улыбкой вернул её моему малышу, попутно от умиления растрепав ему русую макушку.    

==================================================================

— А что, правда ли многим людям на земле не хватает еды и одежды?— Он спросил меня так, будто сам опух с голоду: живот вздулся до самого носа и голова за ним стала почти не видна. Я бы расплакался тотчас от страшного зрения этой сострадательной картины — но всех не пожалеешь. Ведь если по миру собрать всю бесправную шваль, и вгрызться в нутро ей до сути — до истины, то все люди такие окажутся падалью, опустившей себя перед жизнью — пред богом.

Я пацанёнку сказал так, смягчаясь в жестокости слов, а он не поверил. Он к носу газету поднёс моему — смотри и читай — а там погорельцы бездомные, детки бродяжки, несчастные нищие семьи, работу закрыли и денег не платят, старики да старухи догнивают в клопах, опоили сожгли обобрали убили.— Ты дурень. Ну что ты читаешь по младости лет? Вот же куча блестящих блескучих журналов с машинами, девками, золотом. Стремись, загорайся, завидуй!

— Какой же ты злой,— он поник удручённо макушкой к ногам, словно кланялся в пояс тирану хозяину, словно я приютил его милости ради, а не для славы своего одинокого сердца, в той бездне великодушие зря.

— Я не злой. И не добрый. А маленький просто, и всё человечество мне не вместить.— Обрисовав земной круг широким размахом длиннющих рук, я в центр его воткнул кукиш.— Был на земле один мужичок, Иисус. Вроде с виду обычный, простец — только сердцем огромен. И людей, и животных любил.

Но малыш не слышал меня. Он сосредоточенно думал о важном, важнее всего. Тогда я понёс:— знаешь, умник, как кур подзывала к себе моя бабка — цыпацыпацыпа — и те прибегали на зёрнышко к ней — а крикнет когда — тегатегатега — то гуси спешили на зов — и свиньям скребла кукурузу в помои — ёсьёсьёсь — а вот у коровы красивое имечко было — Русалка — потому что большая, что купаться любила в пруду — и пастух за ней пьяненьким лазил, светя голой жопой паскудник.

— Зачем ты эту ерунду мне рассказываешь?— пацан встрепенулся как кочет из той самой дворовой компании и ему б впору сталось закричать — кукареку — вскочив на ракитный плетень.

— Затем, чтоб ты понял. Мы не всех должны оберегать да заботиться — а кто живёт рядом с нами. По предкам, и артелям, по интересам.

— Остальные, значит, пусть умирают?— спросил он ехидно, и сильной боли в его словах я не почуял. Поэтому ответил равнодушный:— Ну ты не обобщай,— как кладбищенский сторож;— у меня тоже за бедолажек в груди покалывает,— тут ключи от склепов зазвенели на пальце;— а сделать я сам ничего не могу.

— Так давай вместе! я тебе помогать буду.

Бог с тобой, давай попробуем. Я написал несколько объявлений о помощи отвыкшими от чернил каракулями, просушил их тёплыми вздохами, но так как самому было стыдно шляться по чужим квартирам — вдруг примут за новоявленного побирушку, а у меня ведь накопился солидный вес, даже жирок в местном обществе — то я отправил гонцом своего пацана бирюзовова. Пусть походит, побегает — может, цветом слиняет.

Чёрта с два. Вернулся с огромным тюком одежды, толкая его впереди себя и волочась следом за ним. Глаза горят бешеные — там ещё много таких — ручонки трясутся от радости — пойдём скорее к хорошим людям — и слева из куртки котёнок как сердце выпрыгивает.

— А этот к чему?— я хотел огрызнуться по-пёсьи.

— Воспитывать буду.— Каблуками у лифта счастливец стучит, я таких не видал.— Ты меня к себе взял и я тоже хочу.

=================================================================

Бродил Еремей, цветя улыбкой, по высотным этажам элеватора; гонял с ребятами голубей, взлетал вместе с пернатыми в синюю бездну, и падал, захлебываясь ненасытностью восторга и любовного ожидания.

А Олёнка вообще сошла с ума — даже не тревожила воспоминаньями колокольчик прошлого, и в новом пришедшем счастье потерялась её память: сбрызнута чёрной устоявшей кровью прелая пуповина судьбы.

— ... Олёнушка... — Еремей... — звенела песня светлого чувства по бетонным склепам силосных казематов, и даже глухой лязг транспортёров не мог заглушить тихий напев ворожейного таинства, будто вселенская алилуйя снизошла хранящим светочем на их любовь.

Вот Ерёма опять идёт, постороннего не замечая, а всё выглядывает по окнам рыжие волосы своей красавки. Зиновий его уже раз пять звал, но не слышит парень трудового позыва, пока сердца влюблённых не глянутся    друг в дружку как в зеркало. И ничего вроде нет особенного в их любви — обычная химическая реакция, которую до дна изучили многие чужедальние учёные. Уж куда они там заглядывали, в каких местах ковырялись — неизвестно. Да выведали правду.

— Грош ей цена, — сердится на небо Еремей. — Научники тебя, Олёнка, разложили на запасные части. Так вышло в формулах, что если молекулы с атомами развалятся от холода и ветра, то и песня наша не сложится — ты меня разлюбишь. Потому садись, милая, в мой нагрудный карман, и я буду носить вас с Умкой при сердце своём, отогревая под жестокими штормами на краю земли... они меня очень огорошили — эти учёные-копчёные, но ведь умников и в ступе толкачом не проймёшь. Упёрлись на своём — подойдёт, мол, к твоей Олёнушке любой левый мужичок, и взяв за руку, легко утянет за собой, если в формулах так назначено... а куда ж деть десяток лет нашей грубой с тобой жизни, когда мы искали друг друга и выли по ночам, и встречаясь белым днём с похожими на нас людьми, бежали следом, заглядывая им в глаза. Полны писем мои карманы: любовные строчки матом со злобы ругаются, вымогая встречу — в них ненависть к разлуке, а о тебе лишь нежность и ласка... может быть, научные гении и не ошиблись в расчётах, снимая кардиограммы с влюблённых добровольцев, только под мою душу черту не подвести. И если в сердце застучат холодные цифры, я разобью свой бесчуственный арифмометр, чтобы невпопад загрустить под мышиный писк, или засмеяться в облака, раскинув руки вместе с ветвями зреющей груши.

==================================================================

Хорошее настроение вложила в душу девка-весна, боевое перед рабочим собранием. За час до начала Зиновий утащил в вагончик свою бригаду и ещё троих слесарных вожаков. О чём идёт речь? всё о том же:

— Ну а как от клопов кабинетных избавиться? если б можно побрызгать их дрянью, но химики таких ядов не придумали.

— Совесть — лучший защитник. Просит враг взятку, требует мзду — бей ему в рыло поганое до крови, до рассудка, чтоб кулаками заколотить жлобиную копилку. Посмотри, что они в газетах прописали: будто не мужик ты, если зарабатываешь кровавым потом жалкие крохи от их ворованных и блатных денег. Пусть нет у меня просторных хором, облюбанных сусальным золотом; нет у тебя шлюх путаных ,а жена рядом любимая — только мы рабочие люди, и по человечному пониманию жирные крысятники ногтя нашего не стоят. Красивым будет мир, когда люди страхи в себе изживут: покромсают на сковородку мелкими кусочками и съедят жареными. Сожрать обязательно надо, а то вернётся трусость, зависть с собой притащит — опять пустые хлопоты на плечи лягут, тиская за шею всеми грязными лапами.

— Признаюсь вам, что большим скрягой я родился; боязнью поступил в техникум, в солдаты потом — и не лез в драки склочные, скрывался от зуботычин. А когда полюбил и женился — не поверите: силу такую в душу набрал, что против целого мира пойду за свою семью. И прав буду.

–Много таких, уйма; но замёрзли в сердечных холодах, а первому помощи испросить гордость и стыд не позволяет.

Тут постучался в дверь прораб и пригласил всех на добрую беседу. Начальство, видно, понадеялось мирному исходу собрания. Мужики заняли места у окна в последнем ряду. Экономисты обсуждали торговые вопросы, управляющий шептался с заказчиком Богатушем — постепенно зал наполнялся.

— Первый вопрос: отчёт руководства за истекший период. — Эти горькие фразы, пахнущие семечной дрызгой, сплюнул себе на губу главный инженер строительной конторы. Громко, по бумаге, перемежая конкретность речи книжными цитатами, он рассказал о работе всех пятнадцати администраторов.

— А теперь прения. Не стесняйтесь. Дайте оценку от лица коллектива, — впрыснул льстивое слово председатель собрания.

— Вы, главное, не трусьте, — ляпнул делегат районного комитета профсоюзов. — Моё присутствие здесь объясняется возможностью поговорить с вами по душам. Высказывайтесь о наболевшем, не стесняясь присутствием должностей.

— Чего бояться? Да здесь же нет никого, кто пришёл нас всерьёз выслушать. Напишет директор ерундовую резолюцию, и разойдёмся по домам. — Пожилой рабочий со среднего ряда, высказав, покраснел от обиды. За ним потихоньку развернулся народ. Вытяжки нет на постовой сварке, нет приточной вентиляции — холодно зимой, душно летом; высотный монтаж опасен от износа поясов и лебёдок; зарплату платят кусками, как на церковной паперти.

Дело дрянь. Инженер взмок. На подмогу ему поднялся делегат профсоюза. Со смешком фамильярно, по счёту всеобщего человеческого братства, он стал говорить о заграничной командировке в одну бедную страну, о тяжких условиях жизни, критикуя закрытость и несвободу тех нищих людей. А мы... — сказал он.

— Что мы?! — выкрикнул с места рядовой слесарь. — B такой же кабале живём!

— Заслужили такое отношение. — Грозно привстал грузный директор, и его величественная фигура заставила примолкнуть даже буйных. Потому что найти в посёлка другую оплачиваемую работу было трудно, и эта безысходность уже сломала не один крепкий норов. Управляющий продолжил речь в тишине:

— Вы самые настоящие алкаши. Дня не проходит, а в раздевалке ловим с бутылкой то слесарей, то электриков, и водителей. Все прегрешения вам прощаем, жалея бедные семьи, детишек малых жалея. — Если б эти слова сказал мужик не с огромным директорским животом, ему можно было поверить. Но желчь чиновного лицемерия всё гуще разливалась по жестокому лицу Зиновия, обездвижила грубые Янкины скулы, светилась в холодной ухмылке Муслима и в жёлтых зрачках Еремея. А Серафимка спокойно играл со скрепкой, потому что именно он правил ошибки в пламенной речи своей бригады; он знал, что минут через десять слово попросит Ерёма. И директор разрешит — а куда он денется от алкашей.

— Мало того, вы ещё и лентяи. Работу начинаете с опозданием, домой уходите раньше. Перекуры у вас сплошь и рядом. А на прошлой неделе просто отказались лезть на высоту, требуя немыслимых средств безопасности, хотя у вас самая большая оплата труда. — Директор чуть перевёл дух, и взглянул на главного бухгалтера, словно призывая его в свидетели. Он не воззвал к господу, только опасаясь кощунства. — К тому же вы несуны, мелкие воришки. Тянете домой электроды и гайки, инструменты и фасонину, даже кованое и цинковое железо. Потом глядишь — все ворованные материалы уже набиты и приварены во дворах, в домах, на крышах. Кто может мне против сказать?

— Я, — тихо поднялся Еремей, успокаивая бесполезное сердце, которое вдруг начало заикаться. Янко положил ладонь на его дрожащую руку и крепко сжал пальцы.

— Ну-ну. — Не растерявшись, директор обратился к собранию: — Вот один из липовых героев; вечером напивается до потери сознания, а утром отказывается работать на высоте, потому что у него закружилась головка.

В зале многие рассмеялись; и не так смешна эта глупая шутка, в которой малая толика правды, а сильнее грызёт мужиков зависть к заработкам монтажной бригады.

Серафим до словечка помнил свой доклад, и шептал его, и суфлировал Ерёме, чтобы тот, не дай бог, не сбился.

— Как управляющий судит о работниках по кучке вороватых трутней, так и я сужу всех чиновников по своему начальству. Они жадные, злые, трусливые.

Жадность. Единственное, что их заботит — кресло. Как усидеть на нём, чтобы не подкопали замы, чтоб дальше хапать шальные деньги. От многих объектов пришлось отказаться из-за отсутствия необходимого оборудования. Сварочные аппараты работают только благодаря выдумке электриков. Оправдание одно: нет денег. А поднять бумаги в бухгалтерии и просмотреть расчётные листы администрации, их отпускные и премиальные — станет ясна проблема с деньгами.

Жадность. Для настоящего работяги будет подлостью обмануть своих товарищей и их небогатые семьи, хапнув тайком из общего кармана. А для начальства в порядке вещей: когда они строили себе дома, то кран и машины метались между чиновными стройками, оставляя объекты без железа и оборудования, а рабочих без зарплаты.

Злоба. Слышали все вы, как кричит бухгалтерия, когда мы приходим за деньгами. — Нет!!! — в пять голосов. Это унижение больнее, чем у побирушек. И ведь мы свои кровные зарабатываем, а не получаем. У нас шрамов на теле как волос на заднице, а у начальства геморрой от вечного сидения.

Злоба. С пеной на губах они упрекают нас в водке. Не буду врать — пьём, но нет ни одной работы, которую б мы не сделали, потому что знаем цену своим рукам. Монтаж стареет; опытные мужики ушли, а молодые приходят перекантоваться, пока найдут лёгкую хлебную должность. А потом как нынешние начальники тоже сядут в кресла, и уже не поднимутся до пенсии. Потому что их объединяет — трусость. Как они могут строить жизнь, если боятся отвечать за свою работу. Много технологий нам пришлось переделать от ошибок руководства. Отдельные элементы оборудования крутятся, а весь строительный модуль не тянет — потому что технологи вместо расчётов комплекса состыковали части однотипных дипломных проектов, купленных по дешёвке у выпускников городского института. И сдали эти проекты с видом своих творческих мучений. Начальство лужёным голосом доказывает лживую правоту; а мужикам приходится бесплатно вкалывать на сверхурочных, чтобы уложиться в сроки заказа.

Трусость. Опасаясь выказать свою незначительность в этом трудовом мире, чиновники выпячивают книжные, пустые знания, не подкреплённые делами на производстве. Всегда хочется послать на хер такого тугодума с его подсказками, чтобы не стоял над душой. Над двадцатью тоннами металлоконструкций, проваренных полусотней пачек электродов. Пока не проработает человек лет пять рабочим, нельзя его ставить на руководство. Потому что только свою выгоду он понимает.

А вы всё равно вымрете как динозавры. Этот мир не для злобы, жадности и трусости — он для силы, доброты и честности.-

Этому чёткому докладу восхищённо захлопал весь зал, кроме первых рядов. Сидя в уголке, Серафим с одобрительной улыбкой слушал выкрики с мест: — верно! правильно!

— Хвастун! — неприятно кривясь, перебил всех директор. — Ты слишком высоко ценишь себя! А много ли заслужил?

— Я знаю, чего стою. — Еремей покраснел, и надулся. — У меня светлая голова и отличные руки. А если что не умею, то сделаю со второго раза.

— Зачем со второго? — Управляющий с ехидством поддел мужика на вилку, и обернулся к начальнику отдела кадров. — Увольте его с первого раза за неоднократные нарушения трудовой дисциплины. Я таких монтажников наберу за забором. — Схрумкал.

Скрежет его трясущихся зубов полз по проходам танковыми гусеницами. Первым на войну поднялся Зиновий: на плечи одел шинель, в руки взял автомат. За спиной его встало ополчение: — Мы увольняемся всей бригадой. — И потопали впятером к выходу. Серафимка шёл сзади всех, и пока не видели взрослые, даже успел стрельнуть, плюнув в сторону президиума. Директор едва увернулся от пули.

Когда Зиновий переступил порог, его остановил выкрик заказчика Богатуша: — Мужики, постойте! — Зяма обернулся, ожидая очередной хулы. — Это ведь вы монтируете старую мельницу?

— Мы, — вразнобой, но твёрдо ответила бригада.

Богатуш легко к ним соскочил со сцены, и улыбнулся напоследок президиуму: — Вы мне больше не нужны. Я расторгаю с вами договор на строительство, и нанимаю безработных монтажников…

Хохот потряс стены, колыхнулся от смеха занавес, тряслись от негодования дряблые щёки директора. Но громче всех хохотал Ерёма, за то что пять минут назад чувствовал себя виноватым.