Ольма Ник — Болик

Стояла тёплая, относительно влажная осень. Обильные дожди перестали лить неделю назад, и сейчас самое время было идти в лес. За грибами, за опятами! Саныч даже отпуск взял на работе, неделю, специально ради такого дела.

Саныч любил ходить за грибами с тещей. Нельзя сказать, что отношение тещи и зятя были какие-то по-особенному теплые. Временами Саныч не слабо закладывал за воротник, устраивал дома перманентные сольные выступления, от чего страдали и жена и дети, а «маманя», как Саныч называл родительницу своей супруги, так вообще неделями с ним могла не разговаривать. Но в остальное, трезвое время, Саныч был рукастым мужиком, по дому все делал, с детьми занимался и уроками и физкультурой.

Раньше, он каждый год брал с собой и детей. Они, пока были маленькими, любили эти походы в лес всей семьей, но теперь, дети выросли, и предпочитали отдыхать без родителей. А теща умерла.

Супруга собирать грибы не любила, но разбиралась в них хорошо, умела солить и мариновать, по-особенному. Всегда на балконе стояло по ведру на зиму, да не по одному. Бывало, Саныч с «маманей» ели ноги из леса приволакивали, это значит, хорошую поляну нашли, с хорошей поляны можно два ведра опят собрать.

Это был первый год, когда Саныч пошел за грибами один.

Он с семьей жил почти на самой окраине столицы, перейдешь дорогу и уже в области. Многие ездили за грибами целыми автобусами, и под Тверь, и под Тулу, хвастались тем, сколько насобирали, но у Саныча были свои места, и здесь, в ближайших лесах. В Воротино и в Тешках он, особо не напрягаясь, набирал не меньше.

Саныч встал очень рано, и пошел на остановку к первому автобусному рейсу. Три остановки и он уже не в городе, минут пятнадцать езды и конечная остановка, а там уж он знал куда идти; план был прост туда на автобусе, обратно по знакомым местам пешком к дому вернуться, если повезет с полным рюкзаком. Рюкзак у Саныча был знатный зеленый, крепкий с множеством карманов. Он взял с собой бутылку воды, пару бутербродов, с сыром и ливерной колбасой. Спиртное Саныч в лес, за грибами не брал никогда. Грибы это святое. А выпить и дома можно. К тому же брага на антресолях уже доходила. Можно так пить, а можно завтра из скороварки и змеевика собрать аппарат, подключить к крану на кухне, и … Но это ладно, это потом.

Саныч смотрел в окошко автобуса на спящие дома, на редких прохожих в столь ранний час. Еще немного и толпа повалит на работу. Но рабочие будни Саныча сегодня не касаются. Он за опятами.

Саныч вышел на конечной остановке, на автобусном кругу, в Воротино. Он пошарил в кармане брюк и вытащил коробок спичек, чиркнул, прикурил и, посетовав, что спичек осталось немного, пошел знакомой дорогой. Нужно обогнуть, закрытое в такую рань сельпо, и двигаться вдоль заборов к лесу, а, там описывая дугу, отклоняться в лево, по краю небольшого болота, мимо так называемых правительственных дач (там, в лесу был бетонный забор, и по местной легендой это были старые дачи, толи Ворошилова, толи еще какой-то легендарной личности) вернуться пешком к окружной дороге, попутно набрав опят, и других грибов. А потом от окружной и до дома рукой подать.

Вместе с Санычем в автобусе ехали тетка, лет пятидесяти и молодой парень, призывного возраста. Сошли, как и он на конечной, а там, Саныч направился к лесу, а они в другую, сторону, туда, где громоздились домики на центральной улице поселка. «Наверное, с хлебозавода, с ночной смены», — подумал про них Саныч

Знакомо запахло влажной землей и хвоей. Саныч любил запах леса, а когда при первом шаге, практически на тропинке увидел крепкую сыроежку, то аккуратно срезал ее и поднес к носу. Вот теперь запах леса обрел полный букет. Грибник, вздохнул полной грудью и пошел дальше стараясь, придерживаться своего маршрута и держаться подальше от тропинок протоптанных людьми.

2

Несмотря на удачное начало, грибов попадалось мало. Прошло около полутора часов, а Саныч даже не снял рюкзак. В целлофановом пакете, который он нес в руке, вместе с первой сыроежкой лежало всего пять ее собратьев, штук шесть козликов с одного места, и одинокий белый гриб, маленький, но твердый и не червивый.

Это не особенно расстраивало грибника, Саныч верил в свою поляну. Если найти правильное место, все можно быстро компенсировать. Именно за это он и любил опята. Конечно, подберезовики с подосиновиками украсят любые корзины, но в опятах есть свое благородство.

Расстраивало, что в спичечном коробке оставалось всего три спички. И как он умудрился взять не полный коробок. Прежде чем начать собирать опята на своей поляне, надо обязательно сесть на пенек, если есть подходящий поблизости, или на поваленное дерево (а уж оно, должно быть), и закурить. Это обязательный ритуал, торопиться не надо. Надо отдавать должное этому волшебству леса. Спокойно выкурить папироску, а уж потом приступать. Аккуратно срезая, заглядывая во все укромные места, поднимая кору у мертвых упавших деревьев.

В том, что поляна найдется, Саныч не сомневался, не было еще случая, чтобы не находилась. Он присел на поваленную, поросшую мхом сосну, предварительно подстелив второй целлофановый пакет, что носил в кармане куртки и решил перекусить. Свежий воздух, и легкая усталость от ходьбы усилила аппетит, и бутерброды быстро кончились. Сделав несколько глотков воды, Саныч пошел дальше. Он решил немного изменить маршрут и пройти вперед к Тешкам, оставляя болото слева. Это будет немного дольше, но там есть хорошие места, хоть и лес гуще и продираться сквозь ветки сложнее.

Прошел короткий мелкий дождь, и теперь светило солнце и даже начало не по-осеннему припекать. Кепку Саныч оставил, а куртку снял, повязав ее за рукава на поясе, оставшись в сером вязаном свитере. Свитер постоянно цеплялся за ветки, паутина прилипала к лицу, Саныч шел, раздвигая преграды руками, и внимательно смотрел под ноги. Выйдя на открытую поляну, он узнал то место куда вышел, а когда под резиновыми сапогами начало хлюпать, Саныч принял немного вправо, и пошел, огибая болото, в сторону прозрачной березовой рощи.

Удача улыбнулась спустя минут сорок, когда Саныч опять начал уставать от ходьбы. Роща осталась далеко позади, и опята стали попадаться после ельника, небольшими кучками, на пнях, на деревьях и даже так, просто на земле. Саныч как гончая почуял след, эти кучки он и называл следами, которые должны вывести его к долгожданной поляне. Он буквально чувствовал грибной запах, перемешанный с запахами леса, гниющей травы, хвои, мокрой древесины.

Деревья росли так часто, что последние несколько шагов пришлось пробираться буквально закрыв глаза, и втянув голову в плечи, выставив руки вперед. Один раз ветка больно хлестанула по лицу, но уже буквально через секунду Саныч вышел на небольшую полянку, на которой лежало вразброс множество поваленных деревьев и красовалось несколько пней всевозможных калибров.

И все это (ну ладно, ладно почти все) покрывал бело-желтый ковер из опят. Саныч даже зажмурился от удовольствия, выбрал самый свободный от грибов пенек, присел, аккуратно положив пакет, нож и рюкзак на землю, вынул папиросы и коробок спичек. Первая спичка из трех сломалась, ну, да и Бог с ней, теперь то не так и важно, вторая зажглась и, выпустив густую струю дыма в свежий лесной воздух, Саныч убрал коробок с единственной оставшейся спичкой в карман и стал молча созерцать свою грибное богатство.

Спокойно докурив, он начал четко уверенно заниматься делом. Когда первые два пакета наполнились, из рюкзака были извлечены две матерчатые сумки, а уж потом начал наполняться непосредственно объемный зеленый друг. Спустя полчаса, не освоенным остался только ствол поваленной сосны, уходящий почти на всю длину в густой кустарник. Обчистив корни, усыпанные кучками меленьких упругих грибов, Саныч начал продвигаться вдоль ствола в заросли.

На корточках, постоянно, то там, то, тут срезая кучки опят, грибник залез глубоко в кустарник, не замечая, как ветки несколько раз до крови оцарапали ему щеку. Он отвлекся от грибов только тогда, когда одна упругая ветка подцепила его головной убор и ловко сорвала его с головы. Саныч не поднимая головы, хотел вернуть кепку на место, но она, ни как не отцеплялась. Ну что ж можно и разогнуться, дело он, считай, сделал, да и ноги затекли изрядно, он начал приподниматься аккуратно, берег глаза от веток, но тут его что-то так больно стукнуло по темечку, что пришлось резко пригнуться к земле. Саныч не сумел удержать равновесие и завалился на бок, подминая под себя кустарник, который остро кололся в бока и спину, свитер на локте порвался, но кожа не поцарапалась. Саныч отнял руки от лица и посмотрел вверх, чтобы понять, что помешало ему встать.

Прямо на него смотрели черные подошвы ботинок. Саныч еще не осознав всего ужаса, поднял взгляд выше. Черные подошвы перешли в грязные, бурые башмаки, темные однотонные носки и серые брюки с коричневым ремнем. В ремень была заправлена неопределенного цвета, рваная полосатая рубашка. Дальше был бритый затылок, а между затылком и воротником рубашки петля серой веревки, конец которой уходил вверх, в крону дерева. От удара о голову Саныча повешенный медленно поворачивался, как будто хотел посмотреть, кто это там ударился об него снизу.

3

Саныч почувствовал резкую слабость в ногах, и если бы уже не лежал на земле, то обязательно упал. Не в силах отвести взгляда от висельника, Саныч, как загипнотизированный, все смотрел и смотрел на его лицо. На страшную гримасу, искаженную болью и удушьем. На выпученные глаза и почти полностью вывалившийся изо рта, черный язык.

Саныч икнул, потом еще раз и еще… И вот уже икота безудержно овладела им и ничего нельзя было с ней сделать. Так он и сидел на земле, икая и глядя на медленно качающегося покойника.

— «Сходил за опятами», — замелькало у него в голове. — «Надо сообщить куда следует!? Затаскают!!!».

Не без труда поднявшись, на все еще неверных ногах, Саныч сделал несколько неуверенных шагов в сторону от повешенного мужчины и снова стал заваливаться на бок. Опять упал, уже на другой куст, и почувствовал, как влажная земля обжигает холодом руку, там, где был порван рукав.

Голова кружилась, словно с похмелья, силы, что бы снова подняться, не было, и Саныч остался лежать на холодной земле, хотя всем нутром испытывал одно желание — бежать подальше от этой грибной поляны.

Заныла шея и почему-то резко заболела нижняя челюсть, а попытка перевернуться на спину вызвала приступ удушья.

Саныч почувствовал, что вот-вот потеряет сознание, и дикий страх заставил сердце застучать с утроенной силой в еще не старом и крепком теле.

Стала неметь левая рука, и Саныч тут же стал пробовать ее хоть как-то расшевелить. Это показалось ему очень важным, в голову пришло необъяснимое понимание, что если он, Саныч, сможет снова почувствовать свою руку, то сможет подняться, и с ним все будет хорошо. Он уйдет из этого проклятого места, где висят жуткие покойники, и заречется впредь ходить за грибами. Да и вообще оградит себя от сильных эмоциональных потрясений.

Злость оттого, что вид повешенного человека вызвал у него такую реакцию, придала сил, и Саныч снова попытался встать. Его хватило только на то что бы немного приподнять свое тело, а затем он снова повалился, наземь мучаясь сильнейшим страхом и отдышкой.

Когда Саныч снова смог хоть худо-бедно нормально дышать, взгляд его снова остановился на покойнике, который уже перестал вращаться и смотрел, казалось, своими выпученными глазищами именно на Саныча. И стало очевидно, что именно это прижимает его к земле, не дает подняться и вызывает мучительную отдышку.

— Чтоб тебя разорвало, — в сердцах крикнул он, глядя на покойника, но вместо крика вышел, лишь тихий хрип. Саныч закрыл глаза. Ему казалось, что с минуты на минуту он умрет, здесь в лесу на холодной земле, и неизвестно, сколько времени будут его искать, и как будут плакать Галка и дети. Нет, нельзя. Сейчас, сейчас все пройдет.

Неизвестно сколько времени он пролежал без движения, но как только стало немного легче, Саныч попробовал перевернуться, и на этот раз успешно. Потихоньку, на локотках, он стал выбираться из кустарника не поляну.

                                                           4

Саныч вернулся домой на автобусе. Без опят. От жены только отмахивался, ничего не рассказал, не хотел, чтоб Галка болтала по соседям, а там и до милиции дойдет. «Затаскают!!!» — стучало у него в голове.

Весь оставшийся отпуск он пролежал на диване, вставал только изредка поклевать приготовленную женой стряпню. Устал мол, отпуск у меня, отдыхаю.

А, выйдя на работу, Саныч потихоньку запил, да не изредка, как раньше бывало, а серьезно, почти каждый день. Работа, в замшелом НИИ позволяла; в паузах между стаканами Саныч мрачно наматывал проволоку на электрокатушки. Все чаще он стал напиваться до беспамятства и возвращаться домой на автопилоте, с утра страдал тяжелым похмельем и совершенно не помнил вчерашнего вечера.

Его жена, Галина, работала дорожным мастером, сменами, сутки через трое. В один прекрасный день в квартире раздался телефонный звонок. Галина, придя с ночной смены, была в полной уверенности, что ее муж на работе. Она взяла трубку и чуть не выронила из рук; звонили из подмосковной больницы, Саныча привезла туда скорая, в тяжелом состоянии, с многочисленными ушибами и сотрясением мозга.

Как Саныч попал в область и кто его так отделал, осталось неизвестным, врачи сказали, что могло быть хуже, и уже через неделю он начал вставать, через две уже тайком покуривать, что категорически ему запрещалось, а через три засобирался домой. Он и на работу уже готов был выйти, вот только левая рука двигалась плохо, но Саныч по простонародному верил — разработается.

В больнице Санычу нравилось, он подружился с мужиками по палате, обсуждал с ними Горбача, игру «Спартака», медсестер, а когда дело пошло к выписке, умудрился договориться, за недорого, с санитаром и тот принес спирта.

По одному, чтобы не запалили, бегали из отделения на лестницу курить, а под вечер совсем разошлись, Вадик, молодой парень, хотел курить прямо в палате, в форточку, но Саныч его осадил.

— Ты что Вадик, табачищем нести будет, зайдут, а тут спиртом еще, на работу напишут. Тебе это надо?

— Да ты что Саныч, кто зайдет-то? — парировал молодой. — Врачей нет. Интерн один на дежурстве, так они там с медсестрами сами бухают. Я Тоську видел, она уж лыка не вяжет.

Тоська была медсестрой в их отделении, и Саныч ее давно приметил; за словом в карман не лезла, задницей крутила туда-сюда, видать и выпить не дура.

Когда в палате попойка закончилась, пациенты дружно захрапели, а Саныч припася грамульку спирта на утро, на опохмел, вышел последний раз курнуть на лестницу и увидел Антонину, которая сидела на каменных ступеньках и плакала. Вадик не соврал, она была изрядно пьяна.

— Эй, ты чего, девочка, простудишься, тебе детей еще рожать.

— Родишь от вас, как же, — медсестра подняла заплаканное лицо и тупо уставилась на Саныча. — Вы только попользоваться горазды, а как до загса дело доходит, нет вас. Вот и Болик, и тот убежал.

— Болик? Имя, какое смешное, из мультика что ли? Может, вернется еще твой Болик, не плач.

— Нет, не вернется, никто ко мне не возвращается, как надоем. Ох, тяжело мне, ох не путевая я. Сама виновата во всем.

— Кто путевый то нынче? Ты давай расскажи, легче станет, я человек опытный может, присоветую что.

От нее сильно пахло спиртным, и Саныч понял, что она уже в таком состоянии, что ей все равно кто перед ней. А ту уже и саму несло, она плакала и параллельно жаловалась на свою судьбу, старалась выговориться, как будто от этого могло стать действительно легче, а Саныч, предложив ей папироску, не прочь был послушать, потому, что и сам уже был в том состоянии, когда задушевная беседа была лучшим продолжением попойки. А там уж, после душевных разговоров может от медсестры еще какое облегчение перепадет.

Тоська не стеснялась в подробностях, и в возбужденном алкоголем мозгу Саныча её рассказ складывался в увлекательный кинофильм.

5

Тоська чувствовала себя невероятно счастливой, когда Болик сжимал обеими своими пятернями ее округлые и упругие ягодицы, а того распаляло снова и снова тихое девичье поскуливание, и свой собственный, полный страсти хрип…

Болик давно, что называется, положил глаз на форматную медсестричку из травматологии, но все как-то не «срасталось». То работы было много, то смены не совпадали, или что-то еще, непредвиденное, мешало подкатить к Тоське.

Про нее Болику почти ничего не было известно. Что с того, что она почти никогда не отказывает в интимной близости. Ну, или почти никогда. Разве что совершенно пьяный кто начнет приставить, или с грубостью. Но так и самому Болику делать не хотелось, она ведь такая чистенькая, беленькая. Лебедушка на общественном пруду.

Все случилось само собой, после дня рождения старшей медсестры отделения, в процедурке. Тоська и не помнила всех подробностей первого раза, то подмигивали друг другу, а то вот она уже как-то не по девичьи, басовито взвыв, все резче и плотнее подается назад, увеличивая амплитуду древних как мир движений, и все плотнее насаживается на Болика. И уже не за горами, то восхитительное чувство, когда мир раскалывается на осколки чтобы снова собраться воедино, явя собой, процедурный кабинет травматологии, мужчину, который все еще сжимает двумя руками белеющие в темноте ягодицы и женщину, уткнувшуюся лицом в «жидкую» больничную подушку.

Так продолжалось все жаркое лето и почти половину осени. Болик специально менялся с другими санитарами, что бы подгадать под Тоськины смены. Им стало жизненно необходимым это узконаправленное общение друг с другом, страстный и мощный секс в свободных палатах, кабинетах различной специализации и хозяйственных блоках больницы.

Но, как это ни странно звучит, ближе, чем до своего тела Тоська Болика не подпускала. Он не знал, ни где она живет, ни есть ли у нее еще кто-нибудь, ни чем она занимается в другом, свободном от него и работы мире. Нигде кроме больницы они не встречались, ничего общего кроме секса у них не было.

Периодически он пытался это изменить, и каждый раз обо всем забывал, стоило лишь увидеть Тосю.

Может потому, что близость с нею выметала из головы почти все мысли, а может оттого, что Болик от рождения был немой, что осложняло не просто проведение интимного расследования личной жизни медсестры, но и общения с другими людьми в целом.

Болик, как и все его собратья по несчастью учился в спецшколе. И, так же как и все не имел шансов устроиться на полноценную работу.

Хотя ему еще повезло. Его взял под свое крыло главврач, Константин Викторович, давний друг матери Болика. И теперь, работая на должности санитара при горбольнице, Болик чувствовал себя полноценным человеком. Ничем не хуже скажем умеющего разговаривать Михальчука или Кольки по прозвищу «картоха».

И с Тосей он чувствовал себя полноценным. И даже больше. С ней вообще было просто и легко. Достаточно выразительно посмотреть ей в глаза или зарыться в полную грудь лицом, жадно вдыхая ее волнительный, возбуждающий запах.

Иногда они писали друг другу записки. Тося, конечно же, могла все, что хотела сказать словами, но из солидарности общалась со своим другом именно так. Конечно, если без слов нельзя было обойтись.

Обычно она, а чаще сам Болик подсовывал записку в горшок с чахлой геранью в условленном месте, в холле, где стоял телевизор. В записке, предельно лаконично стояли цифры — этаж и номер кабинета, и где можно было уединиться на некоторое время.

И все было замечательно до тех пор, пока Болик не обнаружил, что его заработка хватает только на хорошие шоколадные конфеты и белые розы, которые так любит Тося.

Он пробовал подрабатывать. Разгружать ночами вагоны на сортировочной станции, благо богатырское сложение и здоровье позволяли выполнять двойную норму. Но даже после нескольких часов утомительного труда, от которого обычный человек сломал бы себе спину, Болик зарабатывал настолько ничтожную сумму, что делало эту работу абсолютно бессмысленной.

Почувствовав вкус жизни, Болику хотелось большего, может быть семьи, детей, что бы превратиться из убогого, обделенного счастьем большого ребенка в полноценного, на сколько это возможно, мужика.

6

Тоська сделала паузу в рассказе, залилась слезами, а Саныч тщетно попытавшись успокоить девушку словами, метнулся в палату. Осторожно, стараясь никого не разбудить, он вытащил заначку, прихватил несколько яблок, и аккуратно пряча все это под пижамой, вернулся на лестницу. По дороге он задержался только около процедурного кабинета, удостоверившись, что дверь не заперта.

Медсестра так и сидела на ступеньке, жалобно всхлипывала, размазывая белым колпаком по лицу слезы.

— Антонина, слезами горю не поможешь. Я по-человечески тебя понимаю. Давай это дело заспиртуем, у меня и яблочки вот есть.

Тоська подняла голову, уставилась на Саныча, как будто первый раз его видит , хотела что-то спросить, но тут, снизу на лестницы раздались шаги и голоса. Саныч вернул склянку и яблоки под пижаму, одной рукой придерживая это богатство, второй подхватил медсестру, и горячо нашептывая ей на ухо, выволок новоиспеченную свою подругу с лестницы в коридор отделения.

— Тихо, тихо, не шебуршим, там может проверять тебя идут, а ты тут в таком состоянии. Давай-ка, давай-ка, сюда вот.

Толи Тоське все равно было, куда ее тащат, толи правда она не хотела попадаться на глаза никому из сотрудниц, а тем более начальству, но через секунду они уже уединились с Санычем в процедурке. Тот не преминул закрыть дверь на защелку, и тут же предложил девушке выпить.

— За знакомство, как говориться, за любовь, вот яблочком закуси, — они присели на кушетку, Тоська выпила, ее развезло окончательно, она начала заваливаться на Саныча, а тому только того и надо. Мужские руки зашуршали по белому халату, да так ловко, что пуговицы на самых упругих местах расстегивались сами собой. Все отделение давным-давно спало. Даже на посту, где горела лампа, никого не было, толи это было Тоськино место, толи вторая медсестра тоже затерялась где-то по коридорам, так, что Саныч не боялся, что им кто-то может помешать. Совестью он не мучался, супруга далеко, а эта медсестричка рядом и сама не против. Он и не виноват как бы. Это ж приключение и только.

Тоська и, правда, казалось, было не против. Пока он подготавливал ее к трансцендентному переходу от состояния задушевной беседы к акту взаимного проникновения энергий, она сладко постанывала, и даже вроде как не отталкивала Саныча, а наоборот, положив вялую руку ему на плечо, притягивала к себе. Под халатом из одежды почти ничего не было, переход состоялся, и Саныч козлоного скорчившись на полу перед кушеткой, принялся исполнять ритуальный танец над раскинувшейся жрицей Асклепия и Бахуса. Сначала характер звуков издаваемых медсестрой кардинально не изменился, но спустя пару минут, она неожиданно для Саныча заговорила, причем вполне трезвым голосом. Мужик сбился с темпа, собираясь отвечать, начал прислушиваться и вдруг понял, что ее слова к нему никакого отношения не имеют. Тоська, как будто не обращая внимания на свое положение, продолжила рассказ, о своей нечастной любви начатый еще на каменных ступеньках лестницы. Глаза ее были открыта, голова запрокинута, и она вещала свои откровения вверх в черноту нависающего потолка, словно оракул пребывающий в трансе. Она была пьяна в дым и видимо пребывала в иной реальности и эта реальность стала наплывать на пыхтящего, аналогично пьяного Саныча, второй серией кинофильма про Болика.

— Это уж я потом, кое-какие подробности, от Вальки Седых узнала, и от других…

7

Как-то утром, когда уставший, но счастливый Болик возвращался с работы домой, к нему подошел Кира Ацетон. Центровой пацан в их районе. Его старший брат Марат на тонированной девятке рассекает. И все в округе знают, что они торговцев на рынке крышуют, и что если вдруг возникают, какие-то вопросы у местной шпаны, то они быстро разрешают все споры, иногда не без крови.

— Здорово Боря, — почти ласково поздоровался Кира.

Болик насторожился. Так его называла только мама и Константин Викторович. Хоть он и был немым с рождения, одно единственное слово он мог промычать — своё имя. В его устах оно звучало как «Боик» и потому прозвище Болик приклеилось намертво.

Болик с добродушной улыбкой протянул бревнообразную лапу.

Кира пожал ее изо всех сил и тут же приобняв парня, потянул его к лавочке на детской площадке.

— Слышь, братан, тут такое дело…

И Кира поведал Болику, какие у него есть проблемы и как он Болик, не бесплатно конечно, может эти проблемы помочь разрешить.

Надо одного кооператора наказать, а он сидит в своей норе и даже носа не высовывает, дверь железную поставил, сука. Хрен сломаешь. Но если Болику дать кувалду…

— Короче, если бабки нужны, подтягивайся через час на «Полярку». Там дом, где ремонт обуви. Не спутаешь. Возле третьего подъезда будем тебя, дорогой Болик, с братом ждать.

Кира хлопнул немого ладонью по широкой спине, и тут же скрылся в ближайшем кустарнике, оставив того сидеть на лавочке и размышлять о предложении.

А деньги действительно были нужны. Единственные приличные штаны уже истерлись. Хорошо бы еще кроссовки белые купить да рубашек нормальных. Да еще и куртку надо.

Но главное что можно дарить подарки Тосе. У нее так радостно блестят глаза при виде роз, а уж если ей подарить духи или импортную косметику…

Эти мысли и решили исход размышлений. Болик встал с лавочки и пошел домой.

Ровно через один час он стоял возле третьего подъезда нужного дома. Не смотря на некоторую отсталость в развитии, Болик прекрасно понимал, что его втягивают в явный криминал, но другого способа заработать он просто не видел.

Единственное, что он твердо для себя решил, что не будет никого бить. Это опасно и потом очень плохо на душе. Дверь сломает, деньги получит, и прощайте новые друзья.

Болик вспомнил, как год назад какая-то незнакомая шпана налетела на него прямо среди бела дня. Сначала закурить попросили, стали дразнить и потом откровенно полезли в драку.

Их было пятеро. Но они не знали Болика и не заглядывали в его медицинскую карту, хранящуюся в психоневрологическом диспансере.

В итоге, как говориться никто не ушел обиженным. Все пятеро остались лежать на асфальте с переломами и сотрясениями. Болик не владел бойцовыми навыками или хитростью скоротечных дворовых драк, но компенсировал это звериной силой и яростью которой бы позавидовали и скандинавские берсерки. Повезло всем. Болику в первую очередь, что на него не завели уголовного дела и даже вообще в милицию не сообщили, а нападавшим, что живыми остались и сравнительно легко отделались.

Случай этот получил огласку и Болик прославился у себя в районе.

Парни, вроде Киры Ацетона, конечно с долей иронии, стали с ним здороваться за руку, угощать хорошими сигаретами и спрашивать о делах.

Болику нравилось такое внимание, но подсознательно ему хотелось держаться от таких ребят подальше.

Коротко бибикнув, тонированная девятка, остановилась рядом с подъездом, где ждал Болик.

Первым из салона вылез Марат, а сразу за ним неловко выбрался Кира и еще один парень с дегенеративным лицом, словно вырубленным из деревянной колоды. Болик его не знал, и про себя тут же прозвал «деревянным».

Они подошли, молча поздоровались и двинулись внутрь подъезда. У незнакомого парня в руках была кувалда на короткой, обрезанной ручке.

Поднявшись на девятый этаж в отвратительно пахнувшем, с сожженными кнопками лифте, вся команда сгрудилась перед массивной металлической дверью.

Кира ухом приложился к замочной скважине и замер на несколько мгновений. На остреньком, бледном лице с малюсенькими хитрыми глазками проступила глумливая улыбка.

— Дома он сучара! Музыку слышно. Ну что? Ломаем? Слева соседка в деревню уехала, напротив соседи на работе, внизу под ним старуха глухая живет, давай Болик, приложишься, разок другой, и больше шуметь снаружи не будем, думаю, хватит.

Марат кивнул и посторонился. Болик подхватил протянутую кувалду и, не смотря на то, что ему было очень страшно, принялся за дело. Рукоять была мокрая и скользила в руках, но Болик не обратил на это внимание. Размахнувшись, он от души врезал по двери. Стальной молот страшным ударом вмял ручку вовнутрь. После второго удара распор замка выскочил через обвалившийся бетонный косяк, под выгнутыми внутрь металлическими краями. Дверь была открыта. Можно было войти.

Не теряя времени, все пацаны, а за ними и Болик быстро вошли в прихожую, тесно заставленную коробками с электроникой. Болик заметил среди прочего видеомагнитофон «акай» о котором давно мечтал и который купить было для него так же реально как слетать на луну.

Из глубины квартиры в коридор выскочил мужик, с абсолютно безумными глазами. В руке он держал кухонный нож, которым бессмысленно водил из стороны в сторону.

— Порежу твари! Не подходите! — орал он страшным, срывающимся на визг голосом.

Марата это не остановило. Он упруго поднырнул под бестолково выставленное импровизированное оружие и коротко стукнул мужчину точно в подбородок. Тот тут же упал, Марат оттащил его на кухню и там стал крутить ему уши, видимо приводя в чувство.

Кира с «деревянным» скрылись по разным комнатам, Болик так и остался стоять в коридоре с кувалдой в руках, не зная, что ему делать дальше. В комнатах, где орудовали бандиты, слышался шум выворачиваемых полок, звон разбиваемого стекла и трехэтажный затейливый мат. Видимо искали, что-то конкретное и никак не могли найти.

Болик аккуратно поставил кувалду на пол и схватил коробку с видиком. Для себя он уже решил, что это будет бонусом к его гонорару за налет. Хотел разорвать картон и посмотреть на содержимое, но его отвлекли стоны со стороны кухни и громкий голос Марата.

— Где деньги, сука?! Я тебе яйца зажарю, если не отдашь?

Мужик что-то невнятно промычал и вдруг заорал, потянуло паленым мясом, и Болик вдруг понял, что Марат угрожал не напрасно. От тошнотворного запаха и ора, Болика замутило, и он прошел вдоль коридора в сторону сан узла.

Плеснув холодной воды в лицо, он припал к крану и пил, пил отдающую хлоркой воду пока не стало легче.

Квартиру все так же методично продолжали громить и, хотя с той поры как они зашли в подъезд, прошло, наверное, не более десяти минут, для Болика этот промежуток времени показался вечностью. Ему хотелось, что бы все это поскорее закончилось, и можно было бы уйти тратить заработанные деньги.

Внезапно послышался еще более пронзительный крик. Кричала женщина из дальней комнаты куда, по всей видимости, успели уже добраться.

Крик был полон боли, и это было уже лишнее. Болик пинком открыл дверь и оказался в маленькой спальне.

На двуспальной кровати, остролицый Кира уже подминал под себя молодую девушку в изорванной ночной рубашке и отчаянно матерясь, пытался справиться со своей ширинкой. «Деревянный» стоял рядом и ждал своей очереди. Его рыбьи глаза азартно блестели.

Болика сначала поразил не сам факт изнасилования, а то, что сквозь не плотно затворенные шторы вовсю пробивалось ласковое солнце и его лучи как раз падали на борющуюся пару. И то, что через открытое окно доносилось отчаянное воробьиное чириканье. Это было настолько противоестественно, что Болик застыл на секунду, как сквозь призму наблюдая за Кирой, который, справившись с ширинкой, наладился проникнуть внутрь слабо отбивающейся девушки. Его маленькие, темные глазки округлились и остекленели в ожидании удовольствия, а с тонкогубого рта свисала нитка слюны.

В этот момент Болик сбросил оцепенение. Подскочив к кровати, он за загривок, словно нашкодившего кота схватил насильника и швырнул в сторону.

Девчонка, кутаясь в обрывки сарафана, забилась в самый дальний угол, скрючилась словно эмбрион, дрожа всем телом и тихо поскуливая.

Болик сначала не разглядел её лица, но это поскуливание насторожило его, а затем повергло его в ужас. В дрожащей девушке он узнал свою Тосю.

Он стоял и в упор смотрел на девушку, а она на него. В ее взгляде читался дикий ужас и, пожалуй, что-то еще, что Болик расценил как разочарование. Игру в гляделки прервал Кира:

— Ты, что баран? Ты кого защищаешь?!! Это ж медичка, шалава. Её тут вся округа имеет! Ты думаешь, она к этому штопаному не за этим пришла?

Болик вышел из ступора, кинулся к Тоське, но та отпрянула и заорала, так что опять заболели барабанные перепонки.

Болику хотелось сказать, что-то ласковое, но он издавал только страшные гортанные звуки, которые возможно еще больше пугали девушку.

Он попробовал успокоить ее, что-то мычал, это было абсолютно бесполезно. В голове вертелось одно: «Надо забрать ее и уходить!»

Болик присел рядом с ней, и ему на мгновение пришла в голову мысль, что она совсем не та, с которой этой ночью он страстно занимался любовью. Что это совсем другая девушка. Осторожно убрав волосы с разбитого ее лица, он заглянул в бездонные, голубые глаза, которые теперь были мутными от слез.

Она узнала его. Да. Узнала. Но радости ей это не прибавило. Наоборот. Она закрывалась от него, и когда Болик поймал ее за руку, закричала и завизжала, словно ее опять собираются изнасиловать. Внезапно она перестала кричать и взглянула на него с такой ненавистью, что Болик тут же отпустил ее. А Кира все еще обращаясь к Болику начал приподниматься с пола, пытаясь одновременно вытащить из кармана брюк нож:

— А, ты Болик может, тоже хочешь, так ты в очередь вставай тогда, тут льгот нет.

Болик развернулся и приложил ногой что есть мочи поднимающегося с пола Киру. Лицо немого стало таким страшным, что «деревянный», до этого тупо наблюдавший за происходящим, заверещав, как подстреленный заяц, кинулся прочь из комнаты и потом и из квартиры вообще. Перед тем как выскочить на лестницу он крикнул: «Марат, немой сбрендил, валим!». Болик уже не оглядываясь больше на Тоську, тоже двинулся к выходу.

На крики выскочил из кухни Марат. Он стоял в конце коридора с зажатым в правой руке, большим черным пистолетом. Болик, не обращая внимания на оружие, двинулся к нему на встречу. Ствол прыгал в выставленных руках как живой, Марат силился, что-то сказать, но видимо не мог преодолеть спазм сковавший горло.

Сухо ударил выстрел. Что-то противно вжикнуло возле правого уха, а горячая волна обожгла шею. Но Болик уже настиг врага. Взявшись за теплый ствол, он легко вырвал пистолет у Марата и с силой толкнул его в кухню. Тот, влетев туда спиной, да еще споткнувшись о лежавшее на полу голое тело, с грохотом обрушился на деревянный кухонный стол. От хлипкости, или от силы удара стол сложился пополам, и Марат приложился еще и головой о стоящий рядом холодильник.

Болик почти не думал что делает. Как тогда, когда на него напали пятеро парней во дворе. Красное марево стояло перед глазами и застилало все вокруг. Красным было все — пол, стены, потолок. Даже яркий свет плохо греющего осеннего солнца, что проникал сквозь кухонное окно, имел кроваво красный оттенок.

Непонятно как в его руке оказалась та самая кувалда, которой он выбивал дверь. Он широко ею замахнулся и стал опускать на искаженное предсмертным ужасом лицо Марата, но в последний момент что-то щелкнуло у него в голове, он изменил направление кувалды и в дребезги разнес поваленный на бок табурет.

Его вырвало прямо на лежащего, на полу Марата. Казалось, что спазмам не будет конца, и Болик, на ослабевших ногах кое-как перебрался в ванную. Он слышал, как хлопнула входная дверь. Парни решили ретироваться, раз дело пошло наперекосяк.

Болик включил воду. Из зеркала на него смотрело бритоголовое существо с пустыми, глубоко посажеными серыми глазами. Правая щека непрерывно дергалась нервным тиком. Тщательно вымыв руки и лицо, Болик более или менее пришел в себя. Во всяком случае, исчезло красное марево перед глазами, но вместе с этим исчезли все чувства, эмоции и внутри поселилась холодная безразличная пустота. В спальню он больше не возвращался.

Опустив глаза, Болик медленно вышел из квартиры и пошел по ступенькам, вниз, забыв, что можно воспользоваться лифтом. Где-то между четвертым и пятым этажом он обнаружил, что в кармане что-то мешается. Запустил туда руку и вытащил черный пистолет, который в пылу драки выхватил у Марата. Болик не любил оружие, спонтанным движением он открыл люк мусоропровода и выбросил пистолет.

8

— Мне в отделе кадров сказали, что он уволился. В тот же день, получается, в больницу вернулся и заявление написал. Где он живет, я не знаю, искать не буду, конечно, кто я ему, да и зачем он мне. Все равно у нас ничего не сложилось бы…

Тоська застегивала халат, приводила себя в порядок, и Саныч смутно видел в темноте, как она приглаживает волосы. Он так и не смог разрядиться, из-за алкоголя, наверное, и теперь сидел на кушетке, обалдевший, ни пьяный, ни трезвый, уставший от долгих бессмысленных фрикций и Тоськиного рассказа. Хотелось спать, он поднялся и пошел к двери, но сразу не вышел, надо было что-то сказать.

— Ну, я это, пойду. Поздно уже. Не грусти.

Сложно было придумать, что-то более глупое, но Санычу было все равно, а Тоська, как ни в чем не бывало, ответила.

— Не буду. Вот хочешь, я тебе его фотку дам. Он мне сам подарил, говорил на память, а я, если честно выкинуть не могу а и смотреть тоже …

Саныч, если честно, никогда больше с Антониной видеться не собирался, а тем более коллекционировать фотографии ее бывших хахалей, он хоть и не отказывался никогда от интрижек с женским полом, но длительных отношений не любил, и лишний раз Галку на ревность провоцировать не собирался. Но Тоська встала с кушетки, сунула ему в темноте карточку и вышла первой, оставив растерянного Саныча наедине с самим собой.

— Тьфу ты, ну ты, спать надо идти. Наваждение какое-то. Надо с бухлом завязывать. Как выпишут, начну бегать по утрам.

Саныч выйдя в коридор, хотел тут же выкинуть фотографию, но на пол кидать было как-то неудобно, а единственная урна находилась у сестринского поста, там, где горела лампа. На посту до сих пор никого не было, и он решал выкинуть карточку, а уж потом идти в свою палату.

Саныч подошел к посту, небрежно швырнул снимок, но тот упрямо не хотел лететь в мусор, а, извернувшись, упал на пол возле ножки стола.

— Не порядок, — Саныч нагнулся, поднял фотографию, и, перевернув, не удержался и посмотрел на черно-белое изображение.

В боку закололо, перед глазами заплясали разноцветные кляксы, чтобы не упасть пришлось облокотиться на стол. С фотографии на Саныча смотрело круглое, слегка глуповатое лицо молодого человека. Молодой человек был жив, глаза, хоть и достаточно большие не вылезали из орбит, а изо рта не вываливался черный язык, но сомнений не было, это тот самый парень, труп которого Саныч нашел в лесу.

Изорвав карточку в мелкие кусочки, Саныч еле добрел до своей палаты и рухнул на кровать. Его знобило, он то проваливался в сон, то грезил на яву, и видения одно чуднее другого сменялись с поразительной скоростью, усугубляя его болезненное состояние. Он чувствовал запах леса, запаха прелой травы и грибов, и под утро, когда ему все-таки удалось крепко заснуть, он увидел яркий, с мельчайшими подробностями сон.

Болик стоял на ветке дерева, на высоте трех метров над землей и проверял на прочность веревку, а точнее тонкий канат, дергая ее руками изо всех сил в низ, а Саныч снизу с земли успокаивал санитара, что, мол, веревка, прочная и должна немалый вес выдержать.

Потом Болик рассказывал Санычу, о том, что убить себя твердо решил еще днем того дня, когда сбежал из злополучной квартиры. О том, что он как был с голым торсом, так и прибежал домой, потом, наскоро переодевшись и напившись кипяченой воды из чайника, двинулся в сторону ближайшего хозяйственного магазина, купил канат и хозяйственное мыло. О том, как в винном магазине ему повезло разжиться двумя бутылками дефицитной водки, хотя пришлось прорваться сквозь злющую очередь из мужиков со скорбными лицами.

Болик тут же продемонстрировал из ниоткуда, как это бывает во сне обе бутылки, стоя на ветке, одну тут же, прямо из горла выпил, а вторую кинул Санычу.

— Помяните потом меня, с Тоськой, — санитар улыбался, и во сне Саныча разговаривал вполне нормально, не смотря на то, что в жизни страдал немотой. — Смотри, сезон опят начинается. Тоська грибы любит, ты их солить то умеешь?

Саныч деловито начал рассказывать, как консервируют грибы, а Болик стоял на ветке с петлей на шее и готовился прервать свое земное существование. Он стоял, слушал Саныча, смотрел на прелую, пожелтевшую листву, на поредевший кустарник, на пенек чуть в стороне, весь усыпанный желто-белыми опятами, и, наконец, шагнул. Мощная шея выдержала и не сломалась от сильнейшего рывка, Болик даже не потерял сознания.

— Очень больно. В легкие, словно раскаленный прут вогнали, — деловито вставил он свою реплику в монолог Саныча о специфических особенностях маринования опят. — А я ведь не хочу умирать. Я жить хочу. Я б лучше полную куртку грибов набрал да домой пошел. Глупо все вышло, не стоит оно того.

Болик схватился двумя руками за канат и попытался подтянуться. Он напрягал мускулы, но его недюжинной силы не хватило для этого. Руки ослабели и повисли как плети. Болик стал задыхаться и дергаться. Из штанины полилась тонкая струйка желтой мочи.

Но прежде чем окончательно уйти в небытие, Болик с жуткой ненавистью, изменившись в лице, выдавил из себя:

— Проклинаю все.

Хоть и было довольно тепло, но все вокруг, в радиусе пяти метров покрылось инеем, который медленно таял под проникающими сквозь кроны деревьев лучами, поднимающегося утреннего солнца.

—----------------------------------------- —-------------------------------------------------------------

Антонину Саныч больше в отделении не встречал, хоть и выписали его только через неделю. Пить он не бросил, курить тоже, и тем более не начал бегать трусцой по утрам. А еще через неделю он умер от инсульта, на работе, во время обеденного перерыва.