Ольма Ник — Обратный виток

1.

Я надевал перчатки из плотной, крепкой кожи даже летом. Нет, не потому, что у меня аномально мерзнут руки, а потому, что так удобнее. И ещё потому, что плотная кожа когда-то давно убитой свиньи, защищала мою собственную от повреждений, неминуемых в те моменты, когда на меня находил дикий, неконтролируемый голод.

Моя проблема нарастала, как снежный ком и созревала как гнойный нарыв, и когда прорвалась наружу… Я терялся в оценке происходящего, иногда это меня забавляло, но чаще всего повергало в ужас от содеянного.

Я часто плакал. Да, часто. Потому, что раскаивался. Молил Бога, что бы он избавил меня от этого проклятия, но это не помогало. Дикий голод снова и снова накатывал, внезапно, как приступ кашля и тогда я брал с собой перчатки и шел на свою кровавую охоту.

Моими охотничьими угодьями были обычные дворы возле жилых домов. Иногда подъезды этих самых домов. Реже, стихийные свалки. Чаще всего мне везло утолить свой голод в ближайшие двадцать минут, но бывало, что приходилось потратить и несколько часов.

За все это время, я умудрился никому не попасться на глаза. Везло мне или нет, не знаю… Наверно все-таки везло, иначе неизбежные проблемы с милицией в конце концов вогнали бы меня в гроб. Иногда мне казалось, что за мной кто-то следит, и я ждал, что в один прекрасный момент приедет скорая помощь и увезет меня в лечебницу для душевнобольных. Но этого не происходило.

Так получилось, что жил я отдельно от родителей, а со старыми друзьями постепенно все отношения сошли на нет. Когда мне исполнилось двадцать лет, и первые признаки моей трагедии только начали проявляться, умерла тетя Марина. Я был её единственным племянником, и при отсутствии собственных детей, единственным человеком которому она завещала свою двушку в Сокольниках. Поначалу мы её сдавали, но когда я понял, что жить с родителями больше не могу, пришлось пережить тяжелый разговор с матерью, и съехать от предков, оставив за собой всю прошлую жизнь и массу их домыслов и переживаний о своем пошедшем, как они думали, не по той дорожке, ребёнке. Я звонил родителям регулярно и докладывал, что все в порядке с одной единственной целью — лишь бы они не приезжали. Мать все-таки приезжала не реже раза в месяц, и тащила с собой отчима. В квартире оставалось все так, как и при жизни тетки, только пыль слой за слоем скапливалась на мебели и коврах. Я что-то врал про работу, учебу, показывал руки на наличие следов от уколов. Каждый такой приезд заканчивался слезами и причитаниями, но потом какое-то время я мог жить уединенно, как мне того и хотелось.

Я был уверен, что если не смогу гасить кровью свой внутренний голодный огонь, то долго не протяну. У меня от природы крепкие зубы. Это-то же очень удобно. Когда я вгрызался ими в живую плоть, и кровь толчками брызгала прямехонько в гортань, я испытывал чувство эйфории и сильнейшего внутреннего подъема. В такие моменты, осознание полноты жизни захлестывало меня, и я переставал себя контролировать. Один раз, вдруг, непроизвольно я испытал оргазм, а в другой раз обмочился.

Удовольствие длилось долго, до тех пор, пока я не начинал осознавать всю мерзость и степень содеянного, и тогда холодный ужас пульсировал в самых кончиках пальцев ног и рук.

А потом… Чаще всего потом я убегал, куда глаза глядят, и никогда больше не показывался в этом дворе. Мне было стыдно. Стыдно и жалко их. Всех тех, кого я «выпил», разорвав перед этим горло. Всех этих котов и кошек, чьи жизни я отнял, дабы насытиться.

Люди часто шарахались от меня в общественном транспорте. Отчасти этому способствовал мой внешний вид героинового наркомана, но скорее всего, запах. Запах насмерть перепуганной кошатины.

Тогда мне казалось, что я из той редкой породы психически ненормальных, которые признаются в этом, прежде всего сами себе. Да, я знал, что у меня проблема, но уже долгое время, подобно страусу зарывал голову в песок, даже не пытаясь хоть как то ее решить. Но, бесконечно так продолжаться не могло, и, с недавнего времени, я стал полон решимости избавиться от свалившегося на мою голову, проклятия.

Как-то разбирая свой письменный стол, я обнаружил листок, вырванный из школьной тетради. На нем было всего несколько цифр и адрес. Я долго думал, вертя разлинованную бумажку в руках, и вдруг вспомнил, чьи это координаты.

Даже имя вспомнилось! Эдуард Михайлович. Это тот самый врач, который несколько лет назад помог мне отмазаться от воинской повинности.

Будучи совершенно уверенным, что попался и что теперь провести два года в кирзовых сапогах, самая что ни на есть реальная перспектива, я естественным образом начал искать различные варианты, советуясь с друзьями. Вот один товарищ и подсказал, мол, этот дядечка, когда-то давно кого-то отмазывал, и все кончилось благополучно.

Через этого же товарища, я связался с тем самым «кем-то», давно откосившим и он вывел меня на Эдуарда Михайловича. Этот корпулентный, похожий статью на гималайского медведя человек, использовал в своем маленьком бизнесе исключительно сарафанное радио. А учитывая количество молодых людей, не желающих вскакивать каждое раннее утро по команде «рота, подъем!», недостатка в клиентуре у него не было.

Не то, что бы я прям сильно не хотел в армию, просто времена были смутные. Бывшие республики, когда-то единого государства стали откалываться одна за другой бросая в топку своей независимости людские жизни. А меня совсем не прельщала перспектива угодить в «горячую точку». С моей тягой к знаниям поступить в нормальный институт никакой возможности не было, и пришлось просить помощи у родителей. Благо нашлась некоторая сумма денег, которая в итоге и решила вопрос. Не без помощи Эдуарда Михайловича.

Этот колоритный человек специализировался на некоторых заболеваниях, которые в короткие сроки позволяли человеку выбыть из строя годных к службе призывников. Их было довольно много, этих заболеваний, но коньком Эдуарда Михайловича, стал энурез. Потому, что быстро и просто, а главное надёжно, этот диагноз возводил бетонную стену между молодым оболтусом и военкоматом. Я думаю, он тоже отстёгивал кому надо, иначе по количеству пациентов с энурезом мог легко попасть в книгу рекордов Гиннеса.

После нескольких дней довольно тесного общения со своим «лечащим врачом» и походов с ним же по некоторым медицинским инстанциям я пришел к выводу, что и сам Эдуард Михайлович не вполне нормален.

Его поведение было более подходяще тогдашнему мне, восемнадцатилетнему пацану, у которого мозгов в голове нет.

Эдуард мог спокойно выпить три литра пива перед тем, как сесть за руль своей тонированной в "ноль" волги. Однажды так получилось, что нам было по дороге, и он подвёз меня. Никогда не забуду, как остановившись на Садовом Кольце, в центре Москвы, он, открыв дверь, спокойно помочился на раскаленный, летний асфальт, да и был таков. По всей видимости, изучение и внедрение в массы удобной для отмаза от службы болезни наложило отпечаток и на его мозги в купе с мочевым пузырем, а изрядная доза пенного напитка весьма поспособствовала заключительному эпикризу.

За время общения с Эдуардом Михайловичем, я признаться, так и не понял, каким на самом деле он был врачом. Психиатром, неврологом, невропатологом? На его двери была табличка «Колготко Э.М. — кабинет нер. воз.п.»

Но психологом он был исключительным, брал только доллары, причем предпочитал купюры с цифрой сто. Пятидесятидолларовые купюры, впрочем, тоже брал, хоть и не с таким явно выраженным удовольствием на лице.

В общем и целом, вся моя затея с откосом обошлась в весьма ощутимую сумму, из которой часть средств разлетелась на взятки и утряску возникающих проблем (по словам Колготко Э.М), но думаю, что львиная доля осела в громадном портмоне из рыжей кожи самого утрясателя.

В конечном итоге пришлось почти месяц пролежать в одной из городских больниц на обследовании и наконец, нависшая надо мной угроза быть забритым в армию, благополучно разрешилась.

И вот, по прошествии многих лет, я стоял, сжимая в руке пожухший от времени тетрадный лист и смотрел на два телефонных номера и адрес. Непонятно откуда появилась и крепла уверенность в том, что помочь мне может именно этот человек. И когда после четвертого гудка раздалось молодцевато-бодрое: «Алле!», сказанное голосом который ни с каким другим не спутаешь, я почувствовал восхитительную волну облегчения.

2.

Машину трясло и подбрасывало на ухабах, в кузове было душно, в бок вонзилось что-то острое, но я терпел и не хотел шевелиться, боялся этих черных грубых сапог, которые, пока безразлично, притоптывали по пыльному полу возле моего носа.

Дорога длилась бесконечно долго, машина даже несколько раз останавливалась, я слышал голоса людей, резкие команды, потом ехали дальше то, поднимаясь куда-то наверх, то резко катясь под откос, так, что закладывало уши.

Хотелось пить, жутко хотелось пить, крыша и железные стены фургона раскалились от беспощадного солнца, но воды никто не давал, а просить я не мог, потому что не было такого языка, пользуясь которым я мог общаться с хозяевами черных сапог.

Наконец мы доехали. Машина остановилась с работающим мотором, затем послышался скрип открывающихся ворот, и мы въехали внутрь, тут же заглушив двигатель. Опять послышались резкие голоса людей, но слов разобрать я не мог, хотя интонации мне очень не нравились.

Двери фургона открылись, меня потянули за шею наружу, это было неприятно, но хотя бы перестало колоть в боку. Я очень неловко вывалился на землю, ударившись всем телом, и меня потащили дальше. Я хотел было оглядеться, чтобы понять, куда меня привези, но всё было видно под странным углом, и кроме постоянно мельтешащих перед глазами ног я не смог разглядеть ничего.

Наконец меня перестали тащить, я повалился в пыль, но все-таки нашел силы поднять голову. Это была небольшая площадь окруженная зданиями, позади меня стояла шеренга людей с оружием, одетых в одинаковые зеленые военные камуфляжи, а напротив шеренги тоже стояли люди, три человека, один из которых был в штатском.

Штатский отделился от группы и подошел почти вплотную ко мне, в уголке рта спичка, глаза закрыты темными очками. Несмотря на очки, я сразу же узнал его, это был Эдуард Михайлович Колготко; сплюнув спичку себе под ноги, он заговорил.

— Ну что, Сашок? Не удалось тебе от армии-то отмазаться? Послужишь теперь на границе! — он нагнулся ко мне ещё ниже и тут я увидел своё отражение в его очках. Моя голова была точно прилеплена к чёрно-рыжему телу поджарой немецкой овчарки, и ярко алый собачий язык нелепо вываливался из вполне человеческого рта. На шее у меня был строгий ошейник, а короткий чёрный поводок держал в руке молодой солдатик со строгим, в присутствии начальства лицом. Колготко понял, что я увидел себя и захохотал искренним весёлым смехом.

Я же от этого смеха и увиденного в отражении дернулся в страхе всем телом и дико завыл, отчего и проснулся в туже секунду.

Картинка из сна еще какое-то время висела в моем сознании, потом я окончательно очнулся, но глаза открывать не стал, а судорожно ощупал себя. Никаких изменений не обнаружилось, я сидел, меня, пристегнутого ремнем к какому-то креслу, то плавно покачивало, то изрядно встряхивало, как на ухабах .

— Что, Сашок? Сон что ли страшный приснился? — услышав знакомый голос, я тут же открыл глаза. Ничего страшного, я ехал в автомобиле, видимо по загородному шоссе, по обе стороны дороги сплошной стеной лес. Я повернул голову, и увидел за рулём Колготко, в больших зеркальных солнцезащитных очках. Я непроизвольно отшатнулся от него, чтобы не увидеть своего отражения. Слишком свежа была память... Но вскоре, довольно быстро взял себя в руки и постарался расслабиться.

Эдуард Михайлович уверенно вел громадную тушу внедорожника по разматывающейся с бешеной скоростью ленте шоссе и больше не обращал на меня внимания.

Да... За семь с половиной лет мой знакомый доктор изменился почти до неузнаваемости. Сытая, безбедная жизнь набросила на него вуаль респектабельности и непоколебимой уверенности в собственных поступках.

Это была лишь ощутимая сторона исходящей от него ауры, а лишние килограммы, набранные за это время весьма и весьма, бросались в глаза вполне визуально.

Обрюзгшее, лоснящееся лицо, бритый наголо, шишковатый череп сверкающий как пушечное ядро. Весь облик Эдуарда Михайловича со всей своей монументальностью, складками жира не маскирующимися даже толстым вязаным свитером, громадными, окорокообобразными руками, с лежащими на рулевом колесе сосисками пальцев напоминал выжившего в передрягах, ветерана бандитских войн девяностых. И не просто выжившего, а напитавшегося силой и всеми жизненными соками, необходимыми для создания неизгладимого первого впечатления.

Телефонный разговор был коротким и бестолковым. Я косноязычно и туманно обрисовал свою ситуацию, и Колготко предложил встретиться на следующий день у метро Парк Культуры, в том самом месте, где мы впервые познакомились. Этот человек-бегемот основательно ввел меня в ступор своим внешним видом. Я даже засомневался в подлинности оригинала. Но голос! Голос был его. Тембр бархатный, с завораживающими нотками.

Он первым делом пригласил меня в свой исполинский джип и когда я развалился на кожаном сидении, сунул мне в руку пластиковый стаканчик с красным вином, налитым из картонного пакета. После чего он налил и себе, и мы выпили, молча и не чокаясь.

— Ну что Сашок? Я так понимаю, у тебя возникла некая деликатная проблемка? — я, молча, кивнул и протянул ему пустой стаканчик.

Мы еще выпили вина, и я вкратце рассказал о своей жажде крови. Алкоголь меня немного расслабил и теперь я вполне сносно и очень подробно описал несколько эпизодов нападения на кошек.

Эдуард Михайлович слушал очень внимательно, не перебил и не задал ни одного вопроса до тех пор, пока я не закончил свой рассказ. После этого, он все так же молча, наполнил стаканчики вином и мы снова выпили.

— Ну, ты даешь Сашок, — он взболтал образовавшуюся на дне пластиковой посудины муть и точным движением выплеснул остатки в окно. — И как давно это у тебя началось? На людей не думал переключиться?

Я и сам уже не помнил точно, когда впервые голод погнал меня на охоту. Пять лет назад? Шесть? А может почти сразу после того как меня отбраковали от службы в армии? Я молчал. Я и так рассказал все, что только мог, и добавить мне было нечего.

— Так что на счет людей? В новостях вот совсем недавно передавали, что найден труп молодой девушки с располосованным горлом, — Эдуард Михайлович смотрел на меня в упор, и в его синем взгляде явно просматривалась напряженная работа мысли.

Мне стало неуютно под этим взглядом, чувствовалось, что он не на шутку подозревает меня в этом убийстве.

Когда-то давно, не вспомнить уже в каком журнале мне попалась статья о вербальных и не вербальных действиях человека во время лжи. Вспомнилось, что при явной не правде, если ты смотришь в глаза человеку и сам веришь в то, что говоришь ему, то процентов восемьдесят, а то и все девяносто, что тебе поверят.

И сейчас, глядя в эти синие глаза, в которых плескалось подозрение, и черт его знает что еще, я опроверг даже саму возможность причастия к совершенному преступлению. А учитывая то, что говорил я чистейшую правду, исход меня не удивил. Он мне поверил на слово, во всяком случае, уже не зыркал на меня таким пронзительным взглядом.

Какое-то время мы, молча, сидели в его машине. Я смотрел сквозь лобовое стекло покрытое мелким бисером капель дождя, как кружат облетевшие листья, оседая на мокрую проезжую часть, превращаясь в слякоть. На хмурое осеннее небо. На проезжающие мимо автомобили.

Мне уже было все равно. Я уже не ждал никаких чудес от встречи и только хотел одного, поскорее уйти и пусть все идет как прежде.

— Ну, значится так! — Эдуард Михайлович перестал барабанить пальцами по рулю, но смотрел по-прежнему перед собой. Цена твоего вопроса два косаря. Понятное дело, что не рублей и не баксов. И это со скидкой, по старой дружбе. Ведь экономический кризис и все такое...

Он снова пристально всмотрелся в меня и вдруг неожиданно хлопнул своей могучей рукой мне по колену.

— Соглашайся Александр! С какого-нибудь мажористого придурка я сорвал бы трешницу, как пить дать.

Я согласился не задумываясь. Не то что бы деньги меня совсем не интересовали, просто у меня отложено было примерно столько, и даже в требуемой валюте. Хоть я и не работал вот уже несколько месяцев, но и денег, прочти, не тратил.

Заехали ко мне домой, где я благополучно вытряхнул всю заначку, не думая о том, на что буду жить дальше. Сейчас меня интересовало одно, как избавиться от моего страшного недуга.

После того как хрустящие, пахнущие свежей краской купюры скрылись в недрах громадного портмоне из все той же порыжевшей от времени кожи, Эдуард Михайлович объявил, что можно трогаться хоть прямо сейчас. Ехать нужно было далеко, куда-то в ярославскую область. Поселок Симоново, или Сифоново, я толком не расслышал. Мне было абсолютно фиолетово куда ехать, лишь бы меня перестал, наконец, мучить голод, ведь его признаки стали накатывать с неодолимой силой.

Обычно я не допускал, чтобы меня накрывало так резко. Обычно я выходил на охоту задолго до того как начинался дикий приступ. Едва только его червячок начинал точить мой мозг я покидал свое жилище и меня кидало из района в район пока я не рвал горло очередной кошке чувствуя, как ее шерсть скрипит на зубах, а упругое тело бьется в агонии в моих руках облаченных в кожаные перчатки.

Последний раз я пил кошачью кровь больше недели назад и вот теперь, вместо того что бы снова выйти на охоту, просто сидел откинувшись в кресле и изо всех сил старался бороться с собой.

Мы уже давно выехали из города и теперь мчались по дороге с невообразимой скоростью.

Несмотря на то, что я всячески пытался скрыть свою внутреннюю борьбу, Эдуард Михайлович заметил, что со мной, что-то не так. Он сбросил скорость, глядя на мою последующую реакцию, и кода понял, что быстрая езда тут не причем, остановился на обочине, не удосужившись включить аварийку.

А я уже почти переставал себя контролировать. Разум мой мутился, и хотелось только одного, поскорее выйти и бежать. Я чувствовал, что стоит только выйти из машины, как на меня тут же обрушится запах, и я буду точно знать, где вести поиски.

Дальнейшее происходило, словно в тумане. Помню что даже начал выть от бессилия, когда не удалось открыть заблокированную дверь. Я царапался и лягался, бил локтем в закрытое стекло пока врач не придавил меня всей своей тушей к сиденью. Какое-то время он держал мое трясущееся, словно от лихорадки тело, говорил что-то ласково-успокоительное и мне, в конце концов, стало немножко легче.

Затем я ощутил слабый укол в левое плечо, и меня захлестнула волна восхитительного блаженства. Последнее что я увидел, уходя в нирвану сладкого спокойствия это маленький шприц в руках Эдуарда Михайловича. Короткая, тонкая игла блестела, и ее блеск плавно переходил в сияние, которое поглотило мой разум.

3.

— Ну, что проснулся? Это хорошо. Скоро уже приедем.

Я сидел, скрестив ноги на переднем сидении. Теплый воздух из работающей печки дул мне в лицо, а за лобовым стеклом длился и длился мокрый асфальт шоссе. Меня немного мутило, хотелось... Нет. Не крови. Просто воды. Холодной минеральной воды без газа.

Словно почувствовав мое желание, Эдуард Михайлович жестом заправского фокусника извлек откуда-то со своей стороны пластиковую бутылку и протянул мне. Вода была холодной и, как я и хотел, без газа. Утолив жажду мне стало значительно лучше и я, собравшись с мыслями, спросил:

— А там, куда мы едем, как мне собственно смогут помочь и какого рода будет эта помощь?

— Вижу, что ты молодой человек окончательно пришел в себя, — ответил Колготко. — Это реабилитационный центр, где помогают наркозависимым. Весьма успешно хочу сказать. Там тебе будет не до кошек. Приедем, ты все сам увидишь своими глазами. Кстати ты родителей предупредил, что уедешь из города?

Я отрицательно помотал головой.

— А вот это напрасно молодой человек. Возьми в бардачке блокнот и ручку и напиши номер. Мобильник я твой забрал, так что сам позвоню.

Мне даже думать не хотелось, что скажет моей матери этот человек, но повлиять на ситуацию я уже не мог, и пришлось принять ее такой, как есть.

Ехали мы еще примерно час в течении которого на меня три раза накатывало, но хоть и с трудом, мне удавалось с этим справляться.

Деревянный двухэтажный терем, из черных как антрацит бревен, обнесенный высоченной сеткой рабица, был виден еще издалека. С одной стороны этот прозрачный забор огибала небольшая речушка, делающая резкий изгиб и теряющаяся в зарослях густых кустарников с оголенными по осеннему времени ветками, с другой стороны почти вплотную подступал сосновый лес.

Мы заехали в широкие ворота, которые были открыты настежь и остановились рядом с не достроенным бревенчатым сооружением, которое пялилось на нас пустыми глазницами маленьких как амбразура дзота оконцами.

Эдуард Михайлович поднялся по высоким ступеням крыльца и скрылся внутри.

Да уж... Здание выглядело, как из сказки о семи богатырях. Не хватало только стойла для лошадей и колодца. Хотя нет. Колодец все же был. Он притаился за сараем с покатой соломенной крышей. Как и все постройки этого живописного хуторка, он тоже был бревенчатым.

Я сидел в машине и разглядывал резные наличники на окнах без отливов, да на ладно подогнанные одно к другому черные бревна, на горшки, с геранью, виднеющиеся за стеклом и другие цветы, названия которых я не знал.

Почти в самом центре двора торчал высокий столб с будкой скворечника и, на мой взгляд, он совсем не сочетался с общим ансамблем архитектуры.

Ждать пришлось долго. Радовало только одно, что приступы, почти прекратились.

Осознание, что я могу сопротивляться, придавало мне сил и вселяло надежду на скорое избавление от этого проклятия.

Наслаждаясь новым для себя чувством, я не сразу заметил, как вышел Колготко, а с ним и высокая худая до невозможности женщина.

Длинные, с проседью волосы были забраны черным, как у вдовы, или может монашки, платком. Ее тощая фигура, облаченная в длинную серую юбку и грубую кацавейку отороченную овчиной, резко контрастировала с блестящей кожаной курткой Эдуардом Михайловичем.

Она улыбалась. Клянусь! Она смотрела на меня и улыбалась так открыто и добро, что я сам не понял как вышел из машины и оказался с ней рядом.

— Ну, вот Сашок. Это Алевтина Акимовна. Прошу как говориться любить и жаловать.

Женщина смотрела на меня продолжая улыбаться, и глаза у нее были такие... Как на иконе. Они словно излучали лазурный свет, по-другому и не сказать. Одухотворенность. Вот первое что мне пришло тогда в голову при виде этой женщины.

Лицо молодое но покрытое сетью глубоких морщин. Фигура, несмотря на аскетичную худобу, статная и даже словно силой некой от нее веет. Движения плавные, но не рассеянные. Необыкновенная женщина. А когда она заговорила со мной, я просто обомлел; словно загипнотизировали меня, стою как дурак, слушаю ее, а сказать в ответ не могу ничего.

Кажется, она спросила, как меня зовут, но я не ответил ей. Потом еще что-то спросила, а я стоял истуканом и улыбался. Из ступора меня вывел Колготко, весьма ощутимо хлопнув по спине.

— Ну что ты Александр? Воды что ли в рот набрал?

И только тогда меня отпустило. Я представился, меня погладили по голове и назвали зайкой. От ее прикосновения у меня, целую минуту, бегали мурашки по всему телу, а в глазах возникло сладкое марево. Хотелось жмуриться и нежится под ее ладонью подобно собаке, но женщина не делала больше попыток прикоснуться ко мне, и это почти физически мучило меня.

Эдуард Михайлович произнес напутственные слова, потом как то очень быстро засунул свое бегемотообразное туловище в машину и уехал. А я остался один на один с Алевтиной Акимовной.

                                                                       4.

Прошло два месяца, в течение которых уже и не припомнить сколько раз у меня начинались приступы. Все заканчивалось одинаково. Меня скручивали по рукам и ногам и укладывали в кровать. Алевтина Акимовна садилась у изголовья и гладила меня по голове и лицу, приговаривая, что-то ласковое. Она ворковала со мной как с младенцем, и всякий раз тугой жгут, выгибающий мое тело, начинал ослабевать, пока не исчезал полностью. Ее голос, нежные и простые прикосновения будили самое лучшее, что у нас было. Становилось легко и спокойно как в детстве под колыбельную матери, но те чувства, что мы испытывали, подозреваю, были далеки от чувств сыновних и дочерних.

Но по-своему я любил эту женщину. Мы все ее любили.

Мне и еще шестерым подопечным жилось легко и привольно в деревянном тереме, где спартанское убранство граничило почти с нищетой; в доме не было никаких предметов роскоши, но чаще недоставало и самого необходимого.

Спали на деревянных лавках под одинаковыми шерстяными покрывалами. Подушки, правда, были, но набитые гречишной шелухой. Они были жесткие и не удобные, хотя со временем можно было привыкнуть.

Еда всегда была простой и удивительно вкусной. Может потому что готовилась в настоящей русской печи. Картофель в мундире, вареные яйца, каша и молоко. Мясо бывало редко, да и то в основном клали его в щи.

Несмотря на дезабилье привычной пищи, я ощутимо прибавил в весе и похоже не собирался останавливаться на этом. Нам всем тут было хорошо. Мы все ощущали себя большой и гармоничной семьей.

Я и еще пятеро молодых парней с утра и до вечера строили баню (сруб, что рядом с теремом). Девчонка среди нас была одна, она готовила еду и помогала по дому Алевтине Акимовне. Ее звали Настя.

Это эфемерное существо выглядела настолько забитой и измученной, что ее все время хотелось пожалеть, поделиться едой, да и вообще всячески опекать от зла этого несовершенного мира. Только в нашем внутреннем мире зла никакого не было.

Настя была героиновой наркоманкой, как и молодые парни в нашей семье или коммуне. Не берусь судить, не знаю. Можно назвать как угодно.

Я не знаю, через какой ад ей пришлось пройти, прежде чем оказаться тут, но глядя на нее, моя проблема как-то съеживалась, и становилось предельно ясно, что по сравнению с ней моя жизнь прекрасна и удивительна.

У каждого из нас есть своя история и свои скелеты в шкафах. И каждый не спешит делиться друг с другом, предпочитая вообще не вспоминать о былом.

Как-то разгоряченные физической работой, мы обтесывали привезенные бревна топорами, я отвлекся и стал смотреть вдаль, на лес, покрытый густой снежной шапкой, на маленькую речушку от которой шел слабый пар, и волна необъяснимого счастья вдруг охватила меня и подняла высоко вверх. Я словно бы даже увидел все с высоты птичьего полета. И лес и терем, и речушку и нашу не достроенную баню. И меня осенило. Стало понятно, откуда взялся этот приступ необъяснимой эйфории. Вот уже третью неделю на меня не нашло ни одного приступа голода. Я был свободен.

Вскоре произошел случай окончательно в этом убедиться. Как то Алевтина Акимовна вернулась из города, куда время от времени ездила за покупками, как всегда с громадными сумками набитыми продуктами. Когда мы кинулись помогать с разгрузкой к ее «ниве» я среди прочего, обнаружил пластиковую клетку, и нехорошее предчувствие кольнуло меня прямо в сердце.

И точно! В клетке, а точнее в переносном коробе для домашних животных сидел здоровенный рыжий кот. Я аж задохнулся, до того стиснуло грудь. Кот, да еще такой рыжий... Когда-то для меня это было самым вкусным деликатесом.

Животное нервничало. Кот неустанно хрипло мяукал и перманентно облизывал свой нос. Я кинулся прочь от машины и забился в самый дальний угол двора. Между стеной дома и колодцем. Тут острее чувствовалось уединение.

Зачем? Вот первый вопрос, который терзал мою голову. Она же знает что не нужно этого! Зачем?! Потом я стал думать о побеге. Это было легко сделать, да и деньги у меня были.

Бежать отсюда из нас никто даже не думал. Потому что никто не хотел возвращаться в большую жизнь. Всех устраивала эта, маленькая и размеренная. И пусть даже физически более тяжелая, зато это была жизнь. Самая что ни на есть живая. А что нас ждало в жизни большой? Этого не хотел знать никто.

Я стоял, прислонившись лбом к холодному бревну, и тут до меня наконец-то дошло, и мысли о побеге унеслись прочь. Я БОЛЬШЕ НЕ ХОТЕЛ ЖРАТЬ КОШЕК!!!

Когда я увидел кота, я испытал страх, да и только. Только страх что все вернется обратно и произойдет обратный виток. Но мне больше не хотелось пить кровь животных. Окончательно. Бесповоротно. Железобетонно.

Этим вечером мы пили чай со смородиновым вареньем и рыжий котяра вольготно развалился у меня на коленях. Он словно подсознательно чувствовал, что я самое последнее существо на земле, которое способно причинить ему какой бы то ни был вред. Он лежал и урчал, слегка выпуская и убирая когти, а я все гладил его по пушистой спине и в сотый раз возносил хвалу Богу и Алевтине Акимовне за мое чудесное избавление.

Мне предстояло покинуть коммуну. Этот вопрос был почти решенным. Мне было жаль расставаться с этими людьми, но это было неизбежностью.

В доме появилось еще три кошки и маленькая собака. Алевтина Акимовна сказала, что это китайская хохлатая, хотя мне было совершенно не важно. Я привязался к этим животным и понятное дело, что весь уход за нашим маленьким зверинцем лег на мои плечи.

5

Однажды, глубокой ночью, я занимался мастурбацией, уверенный, что меня никто не видит. Мы все спали в одной комнате на первом этаже, только Настя всегда ночевала с Алевтиной Акимовной наверху. В темноте, даже если кто-то и проснется, то все рано ничего не сможет увидеть, только услышать, но я старался не издавать никаких звуков.

Внезапно, что-то заставило меня открыть глаза и отвлечься от эротических образов. Надо мной словно сгустилась тьма и, протянув руку, что бы избавится от наваждения, я наткнулся, на что-то мягкое. Я был уверен, что это женская грудь.

— Настя! Это ты? Спросил я шепотом темноту, — она мне не ответила, но конечно это была она, Настя.

В темноте я быстро ощупал позднего визитера и опять наткнулся на грудь.

— Почему ты не спишь? Очень поздно. Завтра рано вставать.

Настя по-прежнему не отвечала. Она стояла надомной закутанная в шерстяное покрывало и молчала.

Не помня себя, я вскочил, уложил ее на свою лавку, нисколько не заботясь о том, что рядом кто-то может проснуться. Настя была очень легкой, почти эфемерной и нисколько не сопротивлялась. Наоборот! Оказавшись на лавке, она притянула меня к себе и...

Мы занимались любовью с такой бешеной скоростью, что еще чуть-чуть и наши тела засветились бы в темноте электрическим светом.

Она прокусила мне губу во время поцелуя и теперь не отрывалась от моего рта. В преддверии подступающего оргазма я не обратил на это внимания, как и на то, что в ее правой руке что-то появилось, охолодив мне бок.

И когда я хрипя на финише начал замедляться, она отпустила, наконец, мою прокушенную губу и протяжно застонала выгибаясь подо мной.

Внезапно я почувствовал резкую боль. Настя резала мне спину чем-то острым, но уж точно не ногтями. Прежде чем я успел опомниться, она, продолжая извиваться, полоснула меня по плечу и тут же припала к ране горячими губами.

Я не мешал ей. Мне даже хотелось что бы она пила мою кровь. Так продолжалось, какое-то время, затем ее тело расслаблено вытянулось и замерло. В мое лицо брызнуло теплым и влажным. Я не сразу сообразил, что это кровь бьет фонтаном из ее шеи. Но прежде чем я успел позвать на помощь, Настя с необычайной силой снова притянула меня к себе.

…………………………………………………………………………………………………………

Да. Я надевал перчатки из плотной крепкой кожи даже летом. У меня не мерзли руки, и это не было, каким либо фетишем. Мне так было удобно.

Теперь же они мне больше не нужны. Я завел себе рыжего кота, и мы с ним стали лучшими друзьями насколько это вообще возможно.

Я так же живу в своей двухкомнатной квартире в старом доме в Сокольниках. Я и мой кот. Но теперь жизнь наполнилась для меня новым смыслом, где уже не было места кошачьей охоте. Пришло время охоте настоящей, потому что мой прежний голод ничто по сравнению с нынешним.

О! И это никакое не проклятие. Это благо. Это высший дар, который был уготован мне по праву рождения, а я чуть было не разменял его на ерунду.

И сегодня вечером я выйду из дома, и в кармане у меня будет лежать маленький, складной перочинный нож.