Halgen — Семнадцать мгновений зимы

Нутро мутило, горький комок торчал в самом горле. Да, если дальше праздно торчать на палубе, то будет совсем худо. Надо отправиться в рубку к штурману, и если у того найдется свободное время, попросить позаниматься с ним навигацией. Эту науку он решил освоить, чтоб избавиться от морской скуки, неизбежной при столь дальнем походе. Также он решил освоить и машину, и все системы корабля, если останется время после изучения навигации. Это тоже интересовало Ваню, который тут был — Иоганном, или просто — Гансом. Но — меньше. Ведь навигация — одна из таинственнейших наук, она связана с Солнцем и звездами, и потому — родная сестра астрологии. Только астрология изучает влияние небес на Землю в большом масштабе. И потому ее выкладки, касающиеся не народа, государства или хотя бы просто большой людской группы, но — отдельного человечка, могут ошибаться.

Навигация же свою связь со светилами проявляет здесь и сейчас, отражается в движении бронированного исполина с его нежной, человеческой начинкой. И ее знания каждое мгновение похода несут жизнь людям, вживленным в железный организм. А ее ошибка, конечно, так же моментально может принести смерть стальному зверю и его плотскому содержимому. Вот так, две сестрицы, разные по характеру. Одна задумчивая, созерцательная, обожающая общие фразы. Вторая — проворная, живая, решительная. Но смотрят они в одну сторону — в небеса, и у штурмана, как и астролога, частенько к старости лет болят и хрустят шейный позвонки…

На палубе крейсера было еще кое-что, обязанное устремиться в небеса. Длинное, острое, но — спрятанное в контейнер, покрытый снаружи брезентом, с которого сейчас скатывались капли декабрьского дождя, столь обычного для северной Франции. Там была новейшая ракета ФАУ-3, да не простая, а снабженная внутри кабиной пилота, заменявшей бомбовый отсек. Еще там было множество приборов, включая новейшую радиостанцию. Чтоб принимать ее сигналы, на борту корабля тоже имелась техническая диковинка — сферическая антенна. Для обслуживания ракеты на борту было 15 человек дополнительного экипажа, половина из них — из Люфтваффе, вторая половина — из СС. Среди них был и пилот, длинноволосый, похожий на тевтонского рыцаря, весельчак Гельмут Шмульке. Сейчас он спрятался в своей каюте и не выходил из нее. Ведь из полета он едва ли вернется. Что, конечно же, вовсе не означает неминуемую смерть, ведь возможно, хотя и трудно укладывается в сознании, третье — он уйдет в Небеса живым. Решимость на этот третий путь и вызывал восхищение всех, кто его встречал, и узнавал о проекте. Ведь смерть в 1943 году уже не выглядела страшной, у каждого немца, как и у каждого русского, кто-нибудь из родных-друзей-знакомых уже лег в окровавленную землицу, а то и в холодную морскую пучину. Да и из этого похода тяжелого надводного корабля в воды, где уже давно хозяйничает противник, вернуться живыми шансов, честно говоря, не так уж и много. Но улететь на небо живым — такого еще не случалось со времен Ильи Пророка, которого здесь звали Илхом. Потому этот путь, конечно, много страшнее.    

Из-за этого каждый, встречавший Гельмута, неизбежно высказывал ему свое восхищение. А от постоянных восхищений человек устанет не меньше, чем от постоянных проклятий…

Ветер, несомненно, паршивый. Едва отошли от Бреста, еще недалеко ушли на север, а он уже уши сечет вовсю… Небось там, во льдах, и вовсе отрежет! А ведь главная работа — как раз там и будет. При помощи лебедок привести ракету в вертикальное положение, закрепить, заправить ее (причем, авария при заправке может спалить весь крейсер), проверить работу всех систем, оградить ракету защитными экранами, которые пока отвинчены, чтоб не мешали. Проводить Гельмута в кабину… И дать старт, окрасить каленый мрак полярной ночи первым огненным фонтаном в ее жизни!

Потом сидеть у аппарата связи и слушать слова первого в мире космонавта до тех пор, пока они не исчезнут из эфира… Может, он еще какое-то время сможет работать ключом, сигналы морзянки тоже надо будет принимать, пока не исчезнут…

От ожидания этой работы по телу уже носились мурашки… Что придет ОТТУДА, быть может — с другой стороны жизни и смерти, откуда еще не было слышно и писка?! Эти мысли надолго выводили из состояния покоя и душевного равновесия, и об этом лучше было пока не думать. Еще неизвестно, дойдет ли туда корабль, а в случае его гибели шансы на выживания — нулевые. Вода за бортом в тех краях имеет отрицательную температуру, из-за высокой солености. Время жизни в ней — пять минут, и те едва ли ощутишь. Почувствуешь, что куда-то провалился, потеряешь сознание, и все…

Ваня Шмидт решил прежде чем идти к штурману в рубку, заглянуть в свою каюту. В каюте было довольно уютно, размерами и комфортом она не уступала каюте командира какого-нибудь корабля поменьше, например — эсминца. На переборке висела фотография улыбчивой белокурой девчонки со вздернутым носиком и ямочками на щеках. Ирмочка… Ирма Грезе… Его любовь. Ганс не удержался, и прильнул к фотографии губами, ощущая лишь холодный глянец.

Кроме любви у него была еще законная жена, оставшаяся в далекой России. Но те времена казались другой жизнью, и Ганс теперь искренне дивился, что между теми днями и сегодняшним днем не было перегородки, смерти. Там семейная жизнь у него не удалась, но и развестись по закону не решались ни она, ни он. Все решила судьба — его служба в Иностранном Отделе НКВД и задание за границей. Да, в том мире у него тоже было звание, и как не смешно — тоже, капитан. И форма была своя, энкаведешная, с малиновыми петлицами. И здесь, сейчас, он как будто оставался советским разведчиком. Правда, информация от него перестала поступать в СССР давным-давно. Все каналы связи были потеряны. Да и карьера его в стране, куда он был заслан, пошла совершенно непредсказуемым путем. В результате чего возможности добывать нужную для войны информацию он был лишен. Вернее, учреждение, в котором ему выпало служить, выполняло более чем серьезную работу, оно было не головой, но самым сердцем империи, обозначаемой двумя буквами — СС. Но… Нашлись бы в Советском Союзе специалисты, способные поступающую от него разведывательную информацию правильно оценить, понять, а, тем более, применить? Ганс в этом сомневался…

Тем не менее Иван не сомневался, что все равно продолжает служить своей Родине, которой была — Россия. Ведь русские немцы — это особенный народ, люди которого часто больше прирастают к России, чем коренные русские. По крайней мере, случаев предательств среди русских немцев было много меньше, чем у других народов России. За все войны…

И сейчас он не сомневался, что хоть и не работает на отправившую его в «командировку» организацию, но все равно работает на русский народ. Только — непредсказуемо новым путем, в возможность которого едва ли кто бы поверил году в 1939…

А ведь он в самом деле был Ванькой, и фамилия Шмидт никого не смущала. Не такая уж она чужая для русского уха, а после увековечивания знаменитого лейтенанта Шмидта и вовсе многим стала казаться чистейшей русской… В районе города Костромы, где он жил, нерусские хоть и в малом количестве, но присутствовали. Например — приемщик стеклотары Изя Кац и его сын с девчоночьим именем Юлий. Они — да, нерусские. Но Ваня Шмидт — он свой, русский, и кто бы усомнился в этом!

Кострома — город резного дерева, резных окошек и ставен, самый деревянный город России. И Ваня обожал резьбу по дереву. Особенно после того, как дед подарил ему набор резцов и объяснил тайный смысл всех узоров. Он его знал. Оказывается, каждый домик и даже каждое его окошко — это модель мира со всеми его частями — небесами, воздухом, землей, идущем поверху и возвращающимся понизу Солнцем. Иногда этот мир дополнен растительными символами, прорывающимися сквозь все миры и связующие их между собой. Когда он орудовал с резцами, его не оставляло чувство, что вслед за русским народом, он ищет путь в небо… Вернее, делает его сам! А если он прокладывает этот путь, то, конечно, он — часть русского народа!

А стать Ваня Шмидт хотел полярником. Быть может потому, что героем-полярником сделался его однофамилец Отто Шмидт. В те годы газеты пестрели фотографиями замерзших, отрезанных от мира, но все равно улыбчивых героев с погибшего ледокола «Челюскин». А главным у них был бородач Шмидт, чье появление в истории еще раз укрепило авторитет Ваньки. Замерзшая Волга, по мнению Ваньки, ничем не отличалась от ледовитого океана, и он с друзьями отважно переходил ее и водружал маленький красный флажок на противоположном ее берегу, «Северном Полюсе». Закончились такие походы тем, что Иван нечаянно провалился в появившуюся недалеко от берега полынью. Выбрался, друзья помогли. А в один из прибрежных домиков пустили обогреться да обсушиться. Народ в те времена другой был, много добрее и отзывчивей.

Мечту о полярном будущем Ваня не оставил. Читал книжки о полярных походах и старинных бородатых поморов да казаков, и тех, кто был ближе к его дням — Обручева, Вилькицкого. Их пути он отмечал на карте мира, вершина которой быстро покрылась многочисленными разноцветными линиями. Много народу ходило там в разные времена, их секли жестокие ветры, дубили свирепые морозы. А они все шли и шли в те края, будто что-то искали, и только лишь поисками славы, практической выгоды для себя или даже пользы отечеству, такое людское стремление было не объяснить… Нет, они отыскивали что-то много большее… Может, путь в небо, который прежде искали, но так и не нашли в Сибири?! Об этом Иван тоже читал в книжке…

Ваня решил изучать навигацию, чтоб становиться полярником серьезно, по-научному. Но пришлось идти работать на завод, строивший небольшие пароходики для обслуживания портов, в том числе — и полярных.

Работая он женился на малярше Зосе. Пухлая, домовитая, она могла обеспечить домашний уют, рожать и растить детей. Но, прожив с нею год, Ваня почувствовал, что она не отпустит его туда, куда он рвется, правдами и неправдами удержит дома. Он в ней завязнет, мягкой и теплой, но такой далекой от эпохи, когда все куда-то рвутся! Вся его жизнь пройдет в родном городе, и когда-нибудь на старости, глядя на лед Волги, он с грустью вспомнит детские мечты.

Тайком от супруги Иван вновь подал документы в Полярную Академию. Оттуда ответа почему-то не пришло. Но его способности оценили, только не там, где он ожидал. И по набору рабочей молодежи, он попал в школу НКВД. Поцеловав жену и пообещав скоро вернуться, он отправился на учебу. Она рыдала и провожала его до самого вокзала. А он, сухо поцеловав ее еще раз, прыгнул в поезд. Там он вытер с лица слезы супруги, и с грустью осознал, что любви у них не было. Если бы любовь была, вместо рыданий она правдами и неправдами рванулась бы вслед за ним, ведь в их время для женщин все пути если не открыты, то хотя бы — приоткрыты. Кто любит, тот пройдет по ним. Отчего бы они ни смогли работать вместе, семейной парой, в любом уголке мира, в который их отправят? Значит, любовь — дело его будущего…

«Служить Родине где она прикажет» — эти слова в те годы принимали всерьез. А серьезность русского немца, еще прадеды которого взялись служить России, была — тройной. Потому он усердно учился в этой школе, осваивая навыки работы с людьми. Те, при помощи которых их можно было оторвать от своего народа и сделать — агентами. Преподаватели не скрывали той мысли, что в целом соблазнять людей на то, чтоб они приносили пользу недругам своих стран — это нехорошо. И советского человека, конечно, никто соблазнить не в силах. Но такая работа, если она делается на благо нашей страны и народа, злом уже не является. Почему? Вспомните о том, что наша страна — первое государство рабочих и крестьян, и т.д.!

И преподаватели продолжали обучать искусству поиска в людях мелких слабостей и дальнейшего воздействия на эти болевые точки до тех пор, пока те не сдавались. И не соглашались работать на вербовщика. За деньги, конечно, можно навербовать лишь самых бесполезных агентов, бедноту, не способную добыть сколько-нибудь полезную информацию. Добыть в агенты серьезного человека — много сложнее. Но у серьезных людей бывают серьезные интересы, которым разведчик небескорыстно может помочь. А бывают разные нехорошие поступки, поймав человека на которых, становишься над ним большим хозяином, чем рабовладелец — над своим рабом.

Однажды Ваня не выдержал, и прямо спросил у одного из преподавателей: «Если смотреть с точки зрения религии, то наш труд и работа бесов близки друг другу?» «Да, даже больше, чем ты думаешь!» — прошептал он, не пожелав продолжать этот разговор.

Заодно обучали их экономике и политике, военным наукам, даже основам промышленных технологий, особенно — военных. Много чему учили и удивительно быстро. Ну а немецким языком Ваня и так владел, ему только понадобилось поставить прусский акцент.

Потом его забросили в Финляндию. С надежными документами, по которым он был сыном русского генерала немецкого происхождения, перешедшего на службу к красным. Но сын может с отцом и не соглашаться. В Финляндии тех времен германцы занимали особенное положение. Стоит сказать, что в финской армии финн не мог рассчитывать на звание выше командира батальона. Выше были немцы, восновном — русского и шведского происхождения. Начиная с Маннергейма (где вы слыхали такую финскую фамилию?!) и его заместителя, генерала Энкеля.

Потому карьера Ивана в Финляндии шла успешно, и вскоре он занял значительный пост в контрразведке. Его работа там была такой, что и «волки были сыты и овцы целы». Ущерба советской разведке в Финляндии он, понятно, причинять не мог, но ловить советских агентов было его обязанностью. Задача решалась просто — в качестве «красных агентов» он сдавал не нужных Советскому Союзу финских коммунистов, восновном — пустых болтунов.

За заслуги по прикрытию работы советской разведки он получил орден Красной Звезды. Разумеется, заочно. А очно он получил финский орден. За раскрытие и обезвреживание советской разведсети в Финляндии.    

После советско-финской войны его вдруг охватила ностальгия, тоска по родине, где он с роду не был. И он объявил о желании репатриироваться в Германию, вернее — в Пруссию, откуда происходили его предки. Знаменитые прусские кузнецы, ковавшие оружие еще для тевтонских рыцарей магистра фон Бельвена, а позже — и для армии Фридриха Великого.

Что же, в 1940 году он был уже в Пруссии. В СС, тем более — в Управление Имперской Безопасности просто так и сразу никого не принимали. От одного перечня испытаний, которым подвергали молодых эсесовцев, могло сделаться страшно. Интересно, о чем думал рейхсфюрер, утверждая эти испытания, если сам их никогда не проходил?!

Но для знаменитого контрразведчика из Финляндии, разумеется, сделали исключение. Единственно, его назначили на невысокую должность начальника гестапо провинциального городка Инсбурга в невысоком звании оберштурмфюрера. Что же, Иоганна (как по-новому звали его в Германии) это вполне устраивало. Как и прежде, отлавливал он прежде всего болтливых и суетливых коммунистов да социал-демократов, бесполезных для вербовки советской разведкой. Правда, в маленьком Инсбурге их тоже было мало — с десяток, не больше. Оттого у начальника гестапо был избыток свободного времени, и он мог всласть погулять по узеньким улочкам старого германского городишки, полюбоваться на пару готических кирх, посидеть в любимой пивной «Дас Бер». Да, Германия ему нравилась, но все равно, оставалась для него не чужой. Невидимая пленка, отделявшая его от этой земли и этой жизни, оставалась непробиваемой. Может, все было бы лучше, если бы жители городка, усердные и аккуратные бюргеры, любившие пиво, цветы, собак и кошек не сторонились от него, как от смерти с косой. Даже если он не надевал форму, на фуражке которой блестела мертвая голова. Хоть гестапо и зовется «тайной полицией», но, как во всем, что официально именуется «тайным», тайны никакой не было. А городишка — крошечный, и начальника гестапо здесь каждый знает в лицо точно так же, как почтмейстера или главного лесничего.

Немного времени Ганс подивился аккуратности германского городка, и задавал себе вопросы, отчего русские малые городки такие дремучие, деревянно-гнилые, богатые на кривые дороги да лужи? Сам же на них отвечал — оттого, что русская сила вся шла на освоение просторов и поиски разных путей в новые миры. А немецкой идти было некуда, кроме как на войны, а как войны не было, то кроме прихорашивания родного города, работы для нее не оставалось.

Все же Ганс отмечал, что германские домики при всей их аккуратности не столь интересны, как русские, ибо нет на них отражения всего мира. Если сравнить даже большой и добротный немецкий домик с простенькой русской избенкой, то, как ни удивительно, скорее он напоминает ее часть, чем — наоборот. Ту часть, где на русском жилище начертана нижняя часть мира, то есть — земля…

Летний Солнцеворот 1941 года, происходящий 22 июня Ганс встретил в своем кабинете. Под окном, выходящим на главную улицу, с запада на восток текла железно-людская река. Он узнал о начале войны, и перенес это известие спокойно, хотя без малейшего понимания. Кто не знает, что русские земли могут впитать в себя любую силу, превратив ее только лишь в удобрение, обогатив почвы азотом и фосфором от человеческого мяса, да железом от разбитых машин?! Неужели не знает об этом фюрер?! Зачем столько молодых солдат отправлены на удобрение русского пространства, если они могли бы сделать столько дел, и принести столько побед на закатной стороне земли?! Война сделала тех улыбчивых парней, что шагали внизу, еще не ведая, куда их ведут, его врагами. И с этого дня он обязан работать на их гибель, что он начал уже сейчас. Иоганн запоминал штандарты частей, двигавшихся сейчас внизу. С тем, чтобы уже вечером невидимыми радиолучами они прошли сквозь границу, обращенную в линию фронта. И с той ее стороны помогли смерти людей, чьи глаза утром встречались с глазами Ивана Шмидта!

Иван чувствовал, будто лапа чужой воли, черная, мохнатая и когтистая, впилась в его грудь и принялась остервенело рвать его сердце. Над этой войной он не властен, он не в силах ее остановить…

Войска прошли, и где-то далеко запылал костер войны, принимавший в себя все новые и новые живые дрова. Иван знал, что война рано или поздно придет в этот милый городочек, погубит его цветы вместе с людьми, а беленькие домики превратит в зловещие, ощетинившиеся сломанной арматурой руины. Но пока все успокоилось, и дел у Иоганна не стало больше. Оживились и городские жители, принялись с особенным усердием подрезать кустики да поливать цветы своих садиков, а дворники терли мылом тротуары столь усердно, что Ваня не сомневался, что скоро они смоют и булыжник.

Вскоре от нечего делать Иоганн снова увлекся любимым занятием — резьбой по дереву. Трудился даже у себя в служебном кабинете, покрывая его стружкой и деревянными крошками. Однажды за таким досугом его застал заместитель, унтерштурмфюрер Вольф Циклер.

— Герр начальник, можно спросить у Вас, что за прекрасные узоры Вы выводите на этой доске? — спросил он.

— Резьба по дереву. Традиционный русский промысел, — пожал плечами Иоганн, выводя символ древесного ростка.

— Русский?! — округлил глаза заместитель. Увы, Циклер был человеком большого служебного рвения, но небольшого ума, отчего Иоганн справедливо полагал, что выше своей должности тому не подняться никогда в жизни.

— Да. Русский. А Вы с чем явились?

— С докладом об окончательной ликвидации разведсети русских в нашем городе. Думаю, его можно представить в Кенигсберг, а оттуда он и в Берлин пойти сможет…

— Разведсети… — Шмидт зажал руками рот, чтоб не расхохотаться, — Давайте, я прочту, подпишу, и отправите по команде.

Иоганн ознакомился с текстом. Что же, все четко, последовательно, за формой даже забываешь и содержание. Что речь идет всего-навсего о двух десятках болтунов. Он размашисто расписался на бумаге и отдал заместителю, с чем он и ушел.

Само собой, Циклер вместо этой бумаги тут же направил другую. О том, что у него имеются подозрения насчет связи своего шефа с русской разведкой. Иоганн так и не узнал, был ли его заместитель столь глуп, или рвение подняться в карьере хоть на ступеньку выше, затмило его разум. В приложение к своему докладу, он… Да, не смейтесь, это было именно так! Отправил фотографии русских резных узоров, изготовленных Шмидтом и снятых Циклером, когда тот отлучился из кабинета.

Удивительно, но Циклер своего добился! Вскоре в самом деле в Инсбургское отделение гестапо прибыла комиссия в составе трех человек. Правда, не из РСХА, а из другого эсэсовского ведомства, о котором не знали ни Шмидт, ни его заместитель.

Что смешнее всего, Циклер все-таки сделался начальником гестапо города Инсбурга. А Шмидт получил предписание явиться в отделение РСХА города Бюрен. Так ему же туманно намекнули, что из РСХА он переводится в другое, более секретное подразделение СС, подчиненное лично рейхсфюреру и подконтрольное лишь ему.

Что же, Ваня быстро пересек по новеньким автобанам Германию, поразившись ее крошечности, ее миниатюрности… Даже жаль ее стало, Германию. Если бы не Данцигский коридор, позволяющий теперь свободно проехать из Пруссии в сердцевину германских земель, то, возможно, это ощущение не было бы таким сильным!

Бюрен оказался городком вроде Инсбурга, только цветов было больше и цвели они пышнее. Потому, что лежал он много западнее, значит и климат был теплее. В отделении РСХА он получил конверт, в котором лежал пропуск, выписанный на необычном бланке с изображение дуба, меча и рун. К нему прилагалось предписание прибыть на спецобъект Вевельзберг, местоположение которого так же было указано.

Что же, пообедав в эсэсовской столовой, Шмидт вернулся в свой автомобиль, и продолжил путь сперва по автобану, а потом по отошедшему от него пустынному шоссе, ведущему неизвестно куда. По своему качеству автобану оно ничуть не уступало. Иван жал на педаль газа до тех пор, пока впереди фосфоресцирующей краской не зарябил шлагбаум.

«Документы!» «Я воль, герр оберштурмфюрер, можете проезжать!». Эти слова на дороге он услышал раз пять. Наконец, вдали стал виден треугольный замок с тремя башнями. Шпили башен были украшены знаменами Рейха, СС, и еще необычным знаменем, в центре которого красовался черный солнечный круг.

Внутри замка царила причудливая смесь средневековья с 20 веком. Гулкие коридоры, могучие дубовые двери, такая же великанская дубовая мебель. Но, вместе с тем — электрические лампы, телефоны на постах, перемигивающиеся глазки сигнализации. Кое-где попадалось что-то, не похожее даже на 20 век, относящееся, скорее, к будущему. Какое-то странное научное оборудование, назначение которого на всей Земле еще мало кому известно.

За одной настежь раскрытой дверью офицер со знаками штурмбанфюрера танцевал какой-то замысловатый танец, а два кинооператора снимали его на кинокамеры. На лице эсэсовца чувствовалось удивительное вдохновение, танец был смыслом его жизни. «Идет война, столько людей гибнет, а он танцульки танцует!», мысленно осудил штурмбанфюрера Иоганн.

Вот и цель пути — величественная дверь, над которой красуется готическая надпись «Зал обергрупенфюреров», продублированная внизу — рунами, прочесть которые Ганс, понятно, не мог. Им не учили даже в школе НКВД.

Дверь беззвучно отворилась, пропуская в большое круглое помещение, в середине которого на возвышении возвышался круглый дубовый стол. Внимание привлек странный узор на полу. Само возвышение было выложено черными камнями, пол в остальной части был белый, но по нему от черного ядра в середине расходились черные же лучи. Черное солнце!

За столом сидел человек, одетый в форму со знаками отличия бригаденфюрера. Как понял Шмидт, он здесь был главным. Лицо начальника было украшено густой, окладистой бородой, такой необычной для немцев с самого начала Нового Времени. Глаза были окружены сетью морщин, и в его взгляде читалась какая-то странная смесь задумчивости, доброты и скорби.

— Здравствуйте, гауптштурмфюрер Иоганн Шмидт! — приветствовал он, — Я — бригаденфюрер Вольфрам Сиверс, директор Института по изучению Наследия Предков, коротко называемым «Аненербе».

— Я — оберштурмфюрер, — поправил шефа Иоганн.

— С сегодняшнего дня — гауптштурмфюрер, документы уже подписаны, — сказал Сиверс, — И с сегодняшнего дня Вы начинаете службу у нас. Чем занимается наша служба? Поиском смысла жизни. Для всего народа. И даже для всех народов будущего Рейха.

Иоганн подумал, что Сиверс шутит. Но на его лице не было и тени иронии. Он внимательно смотрел в лицо Гансу, как будто что-то отмечая про себя.

— Мы изучаем традиции разных народов, чтоб найти в них семена истины, когда-то разнесенные по всему миру, и собрать их вместе. Вы назначаетесь специалистом по русскому народу, культура которого, как мы заметили, Вам близка. Отправляйтесь в кабинет номер пятнадцать, там Вас ждут материалы, с которыми Вам следует ознакомиться. Но сначала я задам Вам несколько вопросов.

Сиверс промолчал. Шмидт внутренне встрепенулся. Что он хочет от него узнать? Разведчик должен быть ко всему готов, и не исключено, что он — раскрыт, перевод в особенное тайное подразделение — лишь спектакль, а вот эта беседа может запросто перейти в допрос! Почему нет?! Но, разумеется, наружу дрожь своей души он не проявил. В школе НКВД учили и этому… Правда, Сиверс смотрел в него уж слишком глубоко, глубже, чем какой-нибудь следователь из гестапо, потому, от него это могло и не ускользнуть…

— Русские и германцы — народы родственные. Сейчас между нами — война, противником которой, кстати, был я еще много разных людей, даже очень умных и очень влиятельных. Но мы, как видите, не смогли ничего сделать. Ладно, речь не о том. Скажите, если мы откроем, что есть истинный путь русских и донесем его до них, они его примут? Поймут, что коммунизм — им чужд, что он — отрава, сбившая с истинной дороги?! Сознают, что мы им помогаем, избавляя от носителей этой отравы, имеющих восновном нерусское происхождение?!

— Увы, мое мнение — что нет. Русские могут видеть свой путь даже через туман чужих идей, навязанных им, как с коммунизмом. Для них коммунизм — это справедливость, поставленная в основу мира, и потому за него надо биться. Все остальное, что есть в нем — временные недостатки, недоработки, на которые русский человек смотрит, как на мелочи. Нерусских начальников он чувствует своими, русскими, ведь они тоже за идею справедливости! О том, что на самом деле в их головах, чего они хотят, он не знает, да и знать не хочет, для него это — мелочи. Ибо русские чувствуют в себе такую силу, которая легко подправит все ошибки. Про то, что кучка чужаков может направить силу огромного народа во смерть ему, русские тоже не думают, они в это не верят. А вот война — это уже несправедливость в крайнем ее выражении. Ведь гибнут чаще всего лучшие люди, а худшие — остаются. Но сейчас, заметьте, несправедливость несем как раз мы, потому мы — враги, потому прислушаются ли они хоть к одному нашему слову?! Если бы мы нашли способ истребить носителей идеи коммунизма, не только не затронув ни одного русского, но сделав это вдобавок незаметно от них, и тогда свои идеи мы бы им принести не смогли. Для русского его идея — только та, что выросла на его земле. И он скорее разглядит ее через морок многочисленных чужих мыслей, но у себя дома, чем примет ее в чистом, рафинированном виде, но — от нас!

— А если окажется, что у нас с русскими цель одна?!

— Если бы не война, может, русские это бы осознали, как и мы бы осознали, что у нас с русскими — один путь и одна судьба, такое может придти только с двух сторон сразу. Но война все разрушила. Теперь русские примут, как враждебное, даже то, что родно им, но есть и в нас…

— Да. Признаться, иного я не ожидал услышать. Вы сказали то, о чем размышляю я. Но все-таки займитесь русской традицией. Может, Вы найдете какой-нибудь выход…

Они распрощались, и Шмидт отправился к себе в кабинет. Там он погрузился в необъятную кипу разнообразных бумаг. Что было приятно для Шмидта, большая их часть была написана по-русски. Однако откуда бригаденфюрер знает, что ему известен русский язык?! Загадка…        

Целый месяц Иоганн посвятил самообразованию. Документы были посвящены главным образом народному русскому христианству, выходящему далеко за пределы того, что прописано в книгах, русским мистическим сектам и различным неортодоксальным русским учениям. С удивлением Ваня отмечал, что здесь он изучает то, что в современной России изучить не то что сложно, а — вообще невозможно. Теоретически Сиверс прав, русскую идею здесь можно постичь куда глубже, чем в Советской России… Но — только теоретически. Практически Ваня чувствовал, что в каждом русском солдате-пехотинце, отправленном на фронт прямо из родной деревни, русской идеи куда больше, чем может быть у любого из здешних ученых, занимающегося русским вопросом. И все же работа имеет смысл! Историю повернуть, конечно, не удастся и остановить войну — тоже. Но, быть может, удастся изменить отношение немцев к русским, что скажется в лучшую сторону на жизни русских военнопленных и жителей оккупированных земель. Больше он здесь не в силах ничего сделать…

Через месяц Иван написал свою первую диссертацию. Это слово означало здесь совсем не то, что стало значить в позднесоветских НИИ — пухлый, чаще всего компиляторский труд, не имеющей никакой цели, кроме назначения автора кандидатом или доктором соответствующих наук. В Аненербе диссертацией была просто работа по актуальной теме, пусть даже и небольшая.

Работа посвящалась освоению русскими своего жизненного пространства. Сквозь него они проложили несколько больших путей, известных в силу ряда обстоятельств, как торговые. Разумеется, заодно их использовали для торговли, точно так же, как монастырские постройки в годы войны использовали для хранения хлеба. Истинный смысл их был гораздо выше. Первый путь — Из варяг в греки, принес на Русь христианство в его ортодоксальном виде. Второй путь — Волжский, Из варяг в персы, сделался центром неортодоксальных мистических учений, от исихазма до различных мистических сект, центры которых были расположены на берегах Волги. Также с этим путем связан культ Китежграда, ушедшего на дно озера Светлояр недалеко от Нижнего Новгорода, на Средней Волге. Третий путь — Сибирский, и связан он с поиском прямого пути с Земли на Небо. Само действие поиска этого пути сделалось у сибирских казаков смыслом их жизни. Четвертый путь — самый последний, путь ледовый, Северный Морской. Также связан с поиском прямого пути в Небо. Интуитивно русские ощущают на этом пути присутствие важнейшего силового центра, что нашло отражение даже в художественной литературе («Земля Санникова» Обручева).

На конференции диссертация Шмидта вызвала крики восхищения. Сам Вольфрам Зиверс показал ему карту погибшего континента, располагавшегося на месте Ледовитого Океана, составленную его учителем Германом Виртом. По-немецки эту землю звали Туле, по-русски — Ирий, по-гречески — Гиперборея. Четыре реки континента образовывали крест, в центре которого возвышалась священная гора с двумя вершинами, на санскрите именуемая Меру. В том месте в самом деле с Земли был путь в Небеса…

Когда прародительский континент погиб его народ пошел разными путями. На Западе признавался лишь путь по морю, на запад Европы. Но теперь есть мнение, что был и второй путь — через современный Кольский полуостров, и третий путь — по Уральским горам, и четвертый путь — по Западной Сибири. Таким образом, русские и германцы — прямые потомки полярного народа, причем, самые верные, оставшиеся жить недалеко от ледяной могилы Прародины. Оба народа тянет к ней, не случайно все полярных исследователи — русские и германцы.

После речи Шмидта слово взял Сиверс.

«Мы располагаем данными, что пространство над полюсом обладает иными свойствами, чем над всей Землей. Иными словами, запустив ракету в любой точке Земли, мы можем только вывести ее на земную орбиту. Причем, чем ближе к экватору, тем ниже будет расход топлива. Но, запуская ракету точно на полюсе, мы, возможно, выйдем в иное пространство, свойства которого нам неизвестны. Возможно, это и есть путь к Началу Бытия. В настоящий момент лучшее развитие ракетной техники — у Германии, потому Германия и должна сделать этот шаг!» — сказал он.

Вызвав к себе Шмидта для беседы, Вольфрам хвалил его за значительные успехи. «Вы доказали, что у нас и русских — общий путь. Но ближе к первому шагу сейчас — мы, потому мы и обязаны его сделать!»

Потом они стали обсуждать религию и причины ее кризиса в современном мире. Неожиданно у Шмидта появилась идея о том, что в основе христианства лежит созерцание, а современный человек настроен на действие. Потому, выстаивая службу в соборе, хоть в лютеранском, хоть в католическом, хоть в православном, он уже не чувствует, что совершает тем самым в своей душе какое-то делание. Действие ему требуется в большом мире, только она изменит и его душу. Действие должно быть направлено вперед, и, желательно, ввысь. Повторяющаяся из года в год работа, такая как крестьянская, ныне потеряла свое сокровенное содержание, и вложить его обратно невозможно. Потому духовность христианских народов должна обрести новое направление, направление действия, иначе она будет утрачена.

— Верно, — подтвердил Сиверс, — Религия действия — у американцев, кальвинистов. Они ищут основу Бытия через удачу в делах, в конечном счете — через деньги. Они и принесли всем народам мысль о такой вере, но сами сохранили за собой ее вершину, ее тайну, и так превратили все народы в своих рабов. Сейчас они наживаются на войне, а мы — воюем… У евреев тоже в какой-то степени религия действия. Выжить в рассеянии и снова собраться — вот их действие. Здесь мы тоже им, против своей воли, помогаем. Ведь преследуя их мы гоним этот народ к тому, чтоб он бежал от нас подальше и где-то собрался. Мы помогаем другим искать их богов, испытывать их пути. Но сами своего пути не ведаем. И вот только сейчас мы, возможно, стали его раскрывать. Возможно, мы не сможем пройти по нему, итог последних сражений плачевен, увы, Германия обречена. Но мы, в конце концов, укажем путь народам общей с нами судьбы, хотя бы — русским!

Под Курском танковые лавины обращали друг друга в ошметки искромсанного железа, начиненные обугленным человеческим мясом. Надрыв сил своего народа сейчас чувствовал каждый немец. Любой бюргер из каждого мелкого городишки отлично знал, что с Востока если и возвращаются домой, то только лишь калеками. Без рук, без ног, без части внутренностей… Восток порождал страх, ведь все знали, что он не остановится, очистив от людей Европы свою землю, а двинется дальше. Кошмарные сны преследовали кельнцев и берлинцев, дрезденцев и кенигсбергцев. Исполинские тени чужого страшного войска являлись им с каждым восходом. И туда же, на восход, брели новые солдаты, молодые парни, уже не сомневавшиеся, что их там не ждет ничего, кроме смерти. Что же, такая доля выпала этому поколению…

Чувство поражения расходилось вокруг тыловых железнодорожных станций, набитых санитарными поездами и эшелонами с покалеченной техникой. Оно росло, накрывало своим крылом весь уютный цветочно-домашний бюргерский мир. Да и из бюргеров во многих городках оставались лишь старики да ребятишки. Война высасывала все живое и молодое, она выжигала будущее…

То, что было очевидно для пивоваров и сыроделов, крестьян и металлургов, не могло быть невидимым для элиты страны, особенно — ученой. И в Аненербе тоже пропала вера в победу, зато родились мысли о том, как шагнуть в будущее, перешагнув через поражение. Этому посвящались все новые проекты, в том числе — и проект полета в космос через Северный Полюс, получивший название Черное Солнце. Ибо золотого, всем знакомого солнышка над полярными просторами по полгода не бывает. Вместо него в небе пребывает невидимое, Черное Солнце, которое заняло место в небесах, некогда принадлежавшее Солнцу Красному. В те времена, когда была жива полярная Прародина, оно было там… Сквозь Черное Солнце и требовалось пройти Герою на своем летательном аппарате, рожденном человеческим разумом и творческим началом…

С начала 1943 года началась работа над проектом. К нему подключили и Кригсмарине, и ведомство фон Брауна. Кригсмарине переделало в плавучую стартовую площадку легендарный линейный крейсер «Шарнхорст», за время этой войны уже успевший уничтожить английский авианосец. Развеяв таким образе миф о непобедимости плавучих аэродромов от артиллерийских кораблей, по мнению военно-морских теоретиков, уходивших в прошлое. «Шарнхорст» стоял в доке французского Бреста на затянувшемся из-за бомбежек ремонте. Теперь ремонт предстояло форсировать, но уже с другим проектом. Что же, в 3 Рейхе это умели.

Фон Браун предложил последний проект своей ракеты, получивший кодовое название «Фау-3». Ему удалось добавить к ней дополнительную ступень и присоединить отделяемую пилотскую кабину, то есть — космический корабль. Правда, в особые свойства пространства над полюсом он не верил, и говорил о выходе на земную орбиту. Однако у Аненербе были свои соображения.

Осенью 1943, когда в мартеновские печи рухнули последние куски оплавленного железа, вывезенного из-под Курска, ракету поставили на корабль. Разумеется, в обстановке строжайшей секретности. Проект получил название «Грааль», по имени знаменитой чаши, которую Аненербе так и не смогло отыскать на просторах Земли. Теперь Сиверс говорил о том, что Грааль — чаша не земная, но — небесная, потому искать ее среди заброшенных замков и старых могильников, было делом напрасным. Как вообще искать ее, ибо она и так всем видна, потому необходимо не раскапывать ее, но в нее проникнуть.

Шмидт замечал, что у русских ни о какой чаше и речи никогда не шло. Вместо нее было озеро Светлояр и град Китеж, ушедший на его дно. Несомненно, речь шла о погибшей Прародине, которая таинственным образом продолжает жить, и через нее может произойти связь Земли и Небес.

Иоганн Шмидт должен был возглавить полярно-космическую экспедицию, до которой оставались считанные месяцы. А перед тем, как «Шарнхорст» скроется за горизонтом, к нему должна была придти большая любовь. И она к нему пришла, когда, получив двухнедельный отпуск, он отправился в альпийский санаторий СС.    

Промывающий легкие и снимающий усталость горный воздух, синие альпийские цветы. Горы, глядя на которые как будто сливаешься с вечностью и забываешь о неопределенности своего близкого будущего. Что бы ни стряслось на Земле, горы останутся, они — сама прочность и крепость. Тысячелетия им не страшны, лишь миллионы лет меняют облик. А ночное небо в этих краях было столь прозрачным и ясным, что Ивану казалось, будто хватит нескольких шагов, чтобы оказаться в нем, и обнять какую-нибудь звездочку.

Война не отзывалась тут ни малейшим шумом. Нельзя было уловить даже оттенка порохового запаха. Лишь искалеченные эсэсовцы-фронтовики напоминали о ней. Глядя на них, он отворачивал голову, ему было стыдно, что за войну он не получил даже одной царапины и не слыхал ни одного близкого выстрела. Он не мог сказать, выдержали бы его нервы или нет, и устоял бы он на бранном поле, или позорно побежал бы назад, в тыл. Увы, никто, кто там не бывал, каким бы героем в своих глазах он не был, никогда уверенно об этом сказать не может…

    Среди синих цветочков он и встретил ее, германскую фею Ирму Грезе. Как то само собой получилось, что по дорожкам санатория они стали гулять вместе. Иоганну нравилось, что ее фамилия была похожа на русское слово «греза». И она грезила, рассказывала о своей мечте сделаться киноактрисой. Разумеется, после войны. Кино было молодо, почти все его фильмы посвящались любви, и Ирма утверждала, что нет ничего высшего, как перенести свою большую любовь на киноэкран, отправить ее в вечность. Да, такая девичья наивная мысль, что кинопленка — вечная…

«Ангелочек над цветочками», звал Ирму Ганс. Она рассказывала ему германские сказки, которых знала много. Все, конечно — о чистой любви, обитающей рядом с геройством. И, конечно, многие из них заканчивались трагически, как все немецкие сказки. «Любовь неразлучна с трагедией!» — говорила Ирма, закатывая глаза к небу. На ее кукольном личике прорисовывались милые ямочки на щечках. И они шли дальше, среди первозданной природы. Окружающие горы были словно чашей, вместившей их любовь. «Вот она, Грааль! Быть может, Граалей много на свете!» — раздумывал Ганс, оглядывая горную чашу, на дне которой были они с Ирмой.

Ирма напевала песенки. Она не сомневалась, что будет когда-нибудь петь их с киноэкрана. И Гансу предлагала потом, после войны, тоже стать актером, и сниматься с ней в главных ролях в новых фильмах. А еще стать режиссером, и самому эти фильмы снимать, чтоб они были в кино не в чужом, выдуманном кем-то мире, как сейчас в Германии, но — в мире своем. Принадлежащим только им! И Ганс на ходу сочинил несколько сценариев специально для Ирмы, и она мечтательно смотрела на него.

А потом они уединялись в номере Иоганна, и через окошко на них глядели вечные горы и вечные звезды. А те видели вечную любовь, которая так же вечна, как и они, хотя несущие ее люди, конечно, меняются. Смерть их уносит, но на смену умершим всегда приходят новые…

А за каменными стенами чаши любви черные стаи американских и английских бомбардировщиков уже принялись потрошить сонные среднегерманские города. Огненные вихри возносились к небу, не оставляя пространства для жизни живых, превращая людей в горячий пар. Все, что казалось незыблемым, обращалось в кирпичную и каменную пыль, в злое пламя. Первыми гибли цветы, от них не оставалось даже и следа. Злые тени черных самолетов поворачивали обратно на запад, и бесполезны были хлопанья зениток и крики проклятий, несущиеся им вслед. Отдельные истребители люфтваффе преследовали врага, но что могли они сделать против этих полчищ? Маленькие «мессершмитты» терялись без остатка среди черных крыльев вражеских стай, и жертва их была бесполезной. Правда, несколько толстых американских бомберов, бывало, рушилось с небес. С мерзким визгом они втыкалось в землю чадящими свечами. Но остальные были недосягаемы и непобедимы. Небеса сделались чужими, в них не было белых ангелов, лишь страшные чужие самолеты с визгливыми злыми бомбами, охочими до тысяч беззащитных жизней. И каждый, кто уцелел в огненном пекле прежде уютных и тихих городков, шептал только одно слово — «поражение».

До альпийской чаши жар пылающих городов не доходил. И ничто не нарушало покоя, которому было может, пять тысяч лет, может — миллион. Лишь жар любви пылал в этой горной чаше. Отпуск Иоганна продлился еще на две недели, и большего счастья, чем они, в жизни его не было. Но всему когда-то приходит конец. Распрощавшись с Ирмой, он подхватил свой старенький, почти пустой чемоданчик, и отправился на вокзал. Сюда он прибыл на поезде, чтоб не тревожить Альпы своим шумным автомобилем. Просвистел паровоз, и поезд двинулся прочь из горного мира, в который никто из его пассажиров уже не вернется. Кому-то суждено погибнуть на Востоке, кому-то — на Западе, но погибнут почти все. Такова она, война на два фронта.

В 1943 году русские были официально признаны арийцами, на всех уровнях Рейха, включая и пропаганду. Но остановить войну это не могло. Правда, в самой Германии русских танков еще не боялись, они были где-то далеко. Много страшнее казались отнимающие небеса чужие крылатые тени…

Линейный крейсер шел на север. Шмидт обедал с командиром, контр-адмиралом Эрихом Бэем.

— В войне на два фронта мы победить и не могли. Сухопутные войска обкрадывали флот — высококачественная сталь шла на танки, туда же уходили минеральные масла, никель и медь, которых нам недостает. В то же время, и сухопутным войскам приходилось несладко — вся солярка шла к нам, танки приходилось делать бензиновыми, и они горели, как куски пропитанной бензином ветоши. Потому русский танкист может гордо сказать «Я горел в танке!», а немецкий говорить такого не мог, он сгорал дотла. Потому — поражение и там и здесь. Вдобавок, у флота оказалось два командира с разными взглядами на морскую войну. Редера я вообще адмиралом не считаю, я бы его и в унтер-офицеры не принял. Гальюны бы ему драить! По всему следовало, что нас, тяжелые силы, следовало использовать для прикрытия легких сил — авиации и подводного флота, которые бы и наносили удары по противнику. Мы — щит, они — меч, и вместе пришли бы к победе, к бомбардировке американских берегов, о чем я долго раздумывал и даже план составил! А вместо этого сперва мы, как легкие кораблики, проводили рейдерские операции, гонялись за вражескими грузовыми пароходиками. Само собой, из этого ничего путного выйти не могло, лишь корабли потеряли, вместе с командами. Один «Бисмарк» чего стоит! Потом атаки полярных конвоев. Как будто русские без американской помощи воевать бы не смогли! Ущерб им — ничтожный. Между тем этими конвоями англичане нас выманивали, чтоб бить по частям, наши силы потихоньку уничтожали. А после мы только отстаивались в базах, как в 1 Мировую, действовать стали подводные лодки Деница. Без всякого прикрытия. Сначала эта дерзость работала, но потом, как всегда бывает на войне, враг ее раскусил, и стал принимать меры. Потому из 10 лодок теперь на базу возвращается лишь одна…

— Именно так и есть… Потому тяжелый надводный флот Кригсмарине должен выполнить последнее свое задание, которое, однако, может изменить исход всей войны. И возложено оно — на нас с Вами!

— До полюса мы не дойдем. У меня — не ледокол, — ни с того ни с сего сказал адмирал.

— Этого не требуется. Достаточно выйти в указанную точку. Дальше орбита ракеты рассчитана, она по косой линии достигнет полюса, и там перейдет в вертикальный полет.

Командир кивнул головой.

— И тогда я взмою в небо… И, быть может, стану звездой. Настоящей, светящей в северном небе, — неожиданно сказал Гельмут, — Родной город спасти я не смог, хоть и сбил трех американских акул, то есть — суперкрепостей. Ничего в них «сверхкрепостного» нет, просто истребителей у нас теперь — мало! Там, где была моя прошлая жизнь — там лишь закопченные куски битого кирпича и запеченные живьем тела людей, среди которых все, кто был мне близок. И родители, и первая любовь, и невеста, и друзья детства да молодости. Потому иного мне не осталось, кроме как идти на небо.

— Что же, я склоняю голову перед асами Люфтваффе, — ответил Шмидт.

Командир закурил свою могучую трубку.

Поход продолжался 17 суток. Корабль входил под покров зимней ночи. Его антенны и даже стволы орудий обросли сосульками, на верхнюю палубу без надобности никто не выходил. Секущий острый ветер с микроскопическими ледяными копьями — вот чем приветствовал полярный океан пришедших мореходов. На его черной глади появлялись белые льдины, они становились все больше и больше, но бронированное тело корабля пока без особого труда давило их. С льдинами справлялись даже кораблики поменьше, три эсминца, входившие в состав отряда.

Шмидт любовался северным сиянием. До точки, указанной на карте, оставалось совсем близко, и скоро «Шарнхорст» ответит сиянию севера своим космическим сиянием. Должно быть, оно будет видно везде, по всему миру. И это будет абсолютной победой, противопоставить которой уже никто ничего не сможет…

День и ночь сделались неотличимы, корабль будто зашел в мешок мрака. Лишь в чреве корабля тускло светились электрические лампочки. Крейсер должен был слиться с полярной ночью, сделаться неразлучным с ней, чтоб его не обнаружил враг, который был, наверняка, где-то поблизости.

Сон Шмидта, был наполнен множеством синих альпийских цветов. Ведь один такой цветок засушенным лежал в его каюте на столике, излучая волны воспоминаний. Среди цветов, наверное, должна была появиться Ирма. Но она не появилась, и вместо нее взревели колокола громкого боя. По боевому расписанию он должен был находиться в боевой рубке командира, куда Шмидт и отправился.

Когда Иоганн был уже возле адмирала, определена была и цель — британский крейсер «Норфолк». Бэй, не выпуская изо рта трубку, отдал приказ открыть огонь из всех трех башен. Огненные плевки орудий разом выбросили 283 миллиметровые из всех девяти орудий. Исполинские копья отправились к едва угадываемому во мраке чему-то громоздкому, явно — чужому. Раздались взрывы. Корабль совершил разворот на 90 градусов, или, как говорят моряки, на 8 румбов. А потом, повинуясь новому приказу своего командира — еще на 8. Иоганн успел заметит огненный столб, гулявший по палубе английского крейсера, и делающего его хорошо заметным в полярной ночи. «Кормовой продолжать огонь, машине самый полный!» — распорядился Бэй.

— Этот в одиночку не ходит. Потому лучше отойти. Как бы нам не попасть в западню, точно так же, как у Фольклендов попал предшественник нашего корабля, который звался тоже «Шарнхорст». Это в Первую войну было. Слыхали о нем? Об адмирале фон Шпее?! — невозмутимо спокойно рассказывал Эрих Бэй Шмидту, попыхивая своей трубкой.

— Слышал… Они все погибли…

— Да. Освящала наш корабль при спуске со стапеля бутылкой шампанского, кстати, дочка фон Шпее. Но среди моряков ходит недобрый слух про злой рок «Шарнхорста»… Я про него ничего говорить не буду. У кого сейчас рок — добрый, если семья ни в чем не повинных горожан может заживо сгореть в своем доме или задохнуться под его развалинами?!

Рассказ был прерван странным светом, прорвавшимся сквозь щели боевой рубки. Огненные облачка неподвижно застыли над кораблем, и было нетрудно догадаться, что выпущены они противником для того, чтоб отобрать крейсер у полярной ночи и обратить его в свою цель. «Прямо по курсу крейсер, предположительно — «Белфаст». Слева по борту — линейный корабль, предположительно «Дюк оф Йорк», доложили адмиралу.

Бэй распорядился сосредоточить огонь на линкоре, произвести разворот на 8 румбов, и дать полный ход. Тем временем пространство уже наполнилось вспышками огня и грохотом. Железный мир ходил ходуном, внизу рвались смертоносные снаряды, зловеще скрежетало разрываемое железо. «Башня «Бруно» подбита и прекратила огонь!» — докладывали адмиралу, и Ваня дивился его самообладанию. «Башня «Антон» подбита!» Адмирал лишь выпустил изо рта струю дыма. Новый звонок, почти не слышный среди окружающего грохота. «Связь с эсминцами потеряна!» И еще один звонок «Пробит верхний броневой пояс и гласис главного котельного отделения, повреждены котлы!» «Сколько держать сможете?!» — прикусив трубку, спросил адмирал. «Восемь узлов, не больше!» Шмидт сам видел поднимавшиеся над кораблем белые, моментально превращающиеся в иней, клубы пара. Все бы это было красиво, но не сейчас и не здесь, когда каждый подобный знак был знаком близкой смерти…

Между тем все стихло, хотя в ушах еще продолжал раздаваться грохот выстрелов и взрывов. Корабль оторвался от преследования. Впрочем, если повреждения не будут устранены, то — ненадолго. С такой скоростью его догонит и тихоходный «Дюк оф Йорк», не говоря уже о крейсерах.

Команда приступила к авральному ремонту башен и котлов. Шмидт был готов ринуться на помощь матросам, но командир удержал его. Чем он там поможет, если никогда такой работы не делал, и знает о ней лишь приблизительно? Только мешаться будет!

Башню «Бруно» удалось привести в боеспособное состояние. Латание одного из главных котлов, из которого был спущен пар, заканчивалось. Но тут показались «гости». Первыми появились английские эсминцы, которые вначале моряки приняли за потерявшиеся свои. До того момента, когда за бортом не нарисовались пенные струи торпедных залпов.

Снова боевая тревога. По эсминцам был открыт огонь, и один из них на глазах Шмидта провалился в пучину, которая среди полярной ночи казалась бездной. Адмирал, не зная, как выразить свои чувства, вытащил изо рта трубку и весело посмотрел на Шмидта. Они пожали друг другу руки. А находившийся здесь же матрос-вестовой, не скрывая своих чувств, громко закричал от радости. Но тут же вдали показалось несколько огней. Это приближались основные силы англичан, не затруднявших уже себя маскировкой. Черные воды вокруг корабля забурлили под ударами исполинских снарядов вражеского линкора. Но и «Шарнхорст» отвечал противнику. Неравенство сил заставляло артиллеристов трудиться с большей яростью, и пока орудие противника отправляло один снаряд, германские орудия выбрасывали целых два. Но самих орудий у врага было больше, чем в 6 раз…

Корабль бросало из стороны в сторону, но он продолжал держаться. Где-то в его корпусе матросы уже боролись с пожаром, где-то заделывали пробоину. Живая человеческая сила помогала железу, спасая его и себя от неминуемой гибели. Спешно отремонтированный котел удалось растопить и поднять давление пара до рабочего. Появилась возможность набрать скорость до 22 узлов, а значит — уйти. Если не к заданной точке и не обратно в германские воды, то хотя бы — к норвежским берегам, где много извилистых тихих фьордов, камни которых защитят корабль. Это понимали враги, и атаковали как раз со стороны норвежского берега, но если иметь преимущество в скорости хода, то оторваться от них не составит труда. Тихоходному английскому линкору не потягаться с «Шарнхорстом»… Поняв это, механики, не взирая на чины и звания, обнимались в котельном отделении, празднуя свою маленькую победу.

Конструктора сделали этот корабль малоуязвимым, окружили его хорошей броней. Но они не рассчитывали на появление на нем ракеты, а вместе с ней — цистерн, заполненных опаснейшим грузом. Топливом, и что самое опасное — окислителем, перекисью водорода, которые оказались рядом. Эти цистерны занимали мало место, и вероятность попадания в них была невелика. Но… Она случилась.

Невероятный грохот, смешанный со свистом, рассек тишину просторов полярной ночи, а ее тьму прогнал ослепительный, жгучий свет. Шар пламени выплыл откуда-то снизу, и стремительно пронесся мимо боевой рубки. Тут же под ногами накренилась палуба. Адмирал и гауптштурмфюрер Аненербе переглянулись. Они все поняли. Теперь у каждого из людей крейсера был один выбор — бросаться с пылающего острова «Шарнхорста» в ледяные, отнимающие жизнь волны, или оставаться на нем до того, как он сам провалится в них. Через минуту этого выбора уже не осталось…

Так закончился этот бой. «Шарнхорст» ушел на дно вместе со всеми своими тайнами и таинственными людьми из Аненербе. Лишь двое матросов на плоту сумели добраться до норвежского берега. Оледенелые, непослушными руками они принялись раскачивать примус. Он взорвался в руках, унеся последние жизни этой битвы.

Иван Шмидт вошел в число пропавших без вести. Мало ли было их на той войне! Едва ли не столько же, сколько и погибших. Правда, после войны его искали. Все-таки исчезнувший разведчик — это не неизвестный солдат, его пропажа чревата многими неприятностями, если он все-таки остался жив. Но не нашли. Потому решили, что он либо был раскрыт как советский разведчик и казнен в застенках гестапо, либо погиб под бомбежками, от чего, конечно, он тоже не был застрахован. О переходе на сторону противника не могло быть и речи — в таком бы случае он продолжал поддерживать связь, снабжая советскую разведку дезинформацией. Или еще как-нибудь проявил бы себя.

Вевельзберг же своих тайн не выдал. Да они не очень интересовали враждебных друг другу победителей. Они искали ракеты и разработки по ядерному оружию. Впрочем, англичане на всякий случай приговорили к смерти и повесили таинственного бригаденфюрера Вольфрама Сиверса. Кто знает, какие тайны он хранит в себе! Такие люди живыми не нужны.

Прибывший из Англии толстый, плюющейся на каждом слове судья, судил и Ирму Грезе. Побежденным, как всем известно, достается одно лишь горе, и теперь поверженная Германия сделалась тем местом, в которое Запад мог проецировать все свои страхи. Тех, кто попал в руки англосаксонского правосудия, не щадили, приписывая им в качестве преступлений свои собственные ночные фантазии, которые через полвека сделаются игрой в садомазохистских салонах. Оправдываться было бесполезно. Западный обыватель, без всякой своей жертвы обратившийся вдруг в победителя, ничего со стороны побежденного слушать не станет…

Ирму обвиняли в службе в лагере смерти (где она никогда не служила), которая, конечно, состояла в жутких пытках заключенных. Закалывание насмерть иголками, обливание ледяной водой на морозе, битье током, травля собаками… И, прикрыв глаза, свистящим шепотом, распространявшим вокруг него фонтан слюнных брызг, судья поведал Ирме о том, что она кастрировала заключенных еврейской национальности при помощи кровельных ножниц.    

Все было ясно. Ее, неудавшуюся киноактрису и великую мечтательницу, которой был всего 21 год, из символа любви, которым она мечтала сделаться, обратили в символ чистого страха. Протестанты-англичане, дольше всех охотившиеся за ведьмами, не унялись и в 20 веке, хоть и глубоко спрятали свою страсть. Просто ведем долгие годы не могли отыскать, а теперь вот, нашли. И обрюзгший судья, ставя подпись под смертным приговором Ирме, искренне считал, что ее смерть смоет все его грехи, как совершенные, так и роившиеся в его подсознании…

Стоявшие над ним, мыслили примерно так же. Духовная казнь идеи национал-социализма, смешение ее с абсолютным злом, роившимся в либеральных головах, символически очистит англосаксонский мир от всей его скверны и придаст ему вид чуть ли не абсолютной чистоты.

Самая молодая из приговоренных «преступниц» взошла на эшафот, и палач-англичанин накинул на ее трепетную, словно росток молодого дерева, шею — петлю. А к ее ногам кто-то из толпы, которая как и в Средневековье собралась у места казни, бросил синий цветок… В ее синих глазах отразился Иоганн, он же — Ганс, он же — Ванька Шмидт.

Андрей Емельянов-Хальген

2013 год