Halgen — Планета Сестра-Злата

Перед ней лежало раздутое, синюшно-белое тело, некогда бывшее человеческим. Но ныне оно больше напоминало скользкий воздушный шарик. Несомненно, принадлежало оно всплывшему утопленнику. Наталья отсекла ножом своего разума мысль о том, что шар, лежавший перед нею, был когда-то человеком. А внешний нож, который она сжимала в руке, Наталья, по правилам своей профессии, вонзила в давно выплюнувшее жизнь тело. Из него с резким шипением понеслось что-то смердящее… Или просто воздух?! Нет, такая неожиданность обескуражила даже ее, опытнейшего судебно-медицинского эксперта. Наталья отпрянула от объекта своего труда, и… Все как будто остановилось, и что-то невидимое больно клюнуло ее в висок. На том она и проснулась.

Она была в купе поезда, везущего ее в Крым. В висок ее клюнул уголок столика, на котором красовались надкушенное яблоко да недопитая чашка чая. Шипение продолжилось, но уже было ясно, что исходит оно из тормозной магистрали поезда.

Наталья перевернулась на другой бок. Все ясно. Сейчас где-то в голове поезда, перед белыми глазами электровоза, машинист и помощник ногами отталкивают с путей очередное располосованное на две или больше частей тело. Страха, брезгливости, а, тем более — ужаса на их лицах, конечно, не было — случай был третьим даже за сегодняшнюю их смену. Ко всему рано или поздно привыкнешь…

Человеческие остатки сползли с насыпи. Машинист доложил по рации, отпустил тормоза. Поезд двинулся дальше, к следующему самоубийце. Сколько их еще встретится в пути!

Натали протерла лицо влажной салфеткой. Спать больше не хотелось. Бессонная ночь в дороге — самое время пораздумать о себе. А ей было 35 лет — не молода, конечно, но еще и не стара. Ее упругое, гладкое тело как будто создано для того, чтоб его любили. Но ее никто не любит. Везде, где она оказывается, вокруг нее почему-то образуется мертвое пространство. Вот даже сейчас, в этом купе она — одна, хотя соседние — забиты под завязку. Причем она была бы и не против попутчиков, но их не было с самого вокзала в Петербурге. Что же, ее свежее, пропитанное жизненным соком тело так отпугивает людей?! Увы, это — так. Потому остается только с этим смириться и меньше думать о выпавшей доле. Смиряются люди и с одноногостью, и с однорукостью, и вообще со страшными уродствами, в том числе — и лица.

Наташенька глянула на себя в зеркальце купе. Тоненький носик, вьющиеся золотистые волосы, ямочки в уголках тонких губ, озорная родинка на левой щеке. Наверное, все это — лишь обман, предназначенный чтоб на него глядела и обманывалась им лишь она сама…

Личная ее жизнь — болезненное, жгучее место. Когда-то она в самом деле — была, но потом, почти что в одно мгновение ее вдруг раз — и не стало.

Нет, не было в тот день смерти. Вернее, смерти, конечно, были, но не в ее близи. И никак не касались, вроде, они ее самой и ее мужа, с которым только-только кончился тот период жизни, который зовут медовым месяцем. Ссор, чужих интриг, любовников и любовниц в постелях тоже не было. Причина их расставания, и вместе с тем — прекращения у Наташи какой-либо личной жизни была очень редкой. Наверное — единственной из всех причин этого частого события. Все дело было лишь в ее профессии. Хотя и прошли давно времена мастеров и ремесленных цехов, и ныне нет ремесел, а то, что зовется профессией — вроде съемного протеза. При надобности — отстегнул, да и спрятал, а то и выбросил. Но ведь не всегда так бывает… Наташину жизнь ее профессия располосовала пополам, по самой жиле.

Семнадцать лет назад она поступила в медицинский институт по уверению родителей, что она должна стать доктором. Что же, наука об устройстве человека ее весьма интересовала. Зато живые тела, нагруженные хворями, вызывали в ней тоску, переходившую в депрессию. После общения с больными она сама себе напоминала старую кухонную губку, пропитанную вместо грязи — чужой немощью.

Наверное, надо было уходить, придумывать для себя иной род занятий. Но… Неожиданно Наташа открыла в медицине то, что ее заинтересовало. Судебная медицина! Та наука и практическая деятельность, в которой доктор никого не лечит и даже не пытается очищать от смерти то, что от нее уже неочистимо. Где врач трудится над мертвым телом, как будто допрашивает его последним допросом. И цель допроса — открыть те события, которые случились в этом мире и обратились в черную точку на последней странице книги его жизни.

Тело, исправно носившее в себе назначенную ему душу, хранит в себе последнее. Запись о своем расставании с нею. И от эксперта требуется отыскать эту запись и прочесть ее. Больше на подобное никто не способен.

Разумеется, есть в этом ремесле эстетическое, да и простое человеческое отвращение, преодолеть которое бывает тяжело даже для здоровенных мужиков. Наташа сама видела, как на одном из вскрытий прищуривал глаза матерый морговый санитар. А уж о запахах, которые стоят в прозекторской, один известный профессор сострил «анатом должен иметь глаз орла, а нос — свиньи».

Судебная медицина — это даже не патологическая анатомия. В судебный морг привозят не простых мертвецов, туда везут трупы, вздутые от утопления, обугленные в пожарах, разложившиеся до полного отделения мяса от костей. Иногда привозили и отдельные кромсанные части тела, обнаруженные в помойках да канализационных люках. Расчлененка в судебной медицине — вещь не столь и редкая. И все, выложенное на прозекторский стол — это суть рабочий материал, а не повод для криков ужаса. По канонам профессии, чем хуже состояние этого материала — тем большей должна быть радость эксперта, успешно отвечающего на все вопросы экспертизы.

Преодоление психологических порогов да заборов доставило Наташе даже какое-то удивительное, своеобразное удовольствие. Когда она погружала руки в зловонную массу, некогда бывшую человеческим мясом, она даже сохраняла улыбку на своем милом личике.

— Ох… — вздыхал какой-нибудь студент, если вскрытие показывали им.

— И как же Вы… — охала какая-нибудь смазливая студенточка…

— Вот так, молча, — улыбалась Наташа, демонстрируя ямочки в уголках губ, и тут же переходила к делу: «Смерть наступила приблизительно месяц назад. С целью сокрытия преступления тело было преступником деструктурировано с применением тяжелой гусеничной машины, предположительно — трактора».

Среди мертвой, оттененной кафелем жути судебного морга, Натали выделялась так, что соработники дали ей прозвище Ангел. Доктора шутили, что она может не только резать мертвецов, но и подбрасывать их души до самых небес. Только когда она совершает такое действие и с кем, никто из них знать не мог.

Ни доктора, ни санитары не могли представить своего Ангела за пределами пространства, в котором изучают смерть. Как будто она всегда присутствовала в нем. То мгновение, когда с нее спадал нейлоновый белый халат, и Натали облачалась в воздушно-розовое платьице, всегда ускользал от их внимания. Наташа в эти секунды спешила прочь, в иную жизнь, которая у нее тоже — была. Хотя, расскажи она про нее кому-нибудь из коллег, никто бы не поверил, счел бы ее рассказ попыткой заявки о присутствии женской сущности, задавленной профессией до полного отсутствия…

Но… У нее был любимый муж, выпускник Университета, филолог. О мертвецах он читал лишь в книжках. Разумеется, как большинство людей своего поколения, работал он совсем не по профессии. Был каким-то менеджером, что-то продавал, за что и получал деньги. Но про эту жизнь он не любил рассказывать, она для Наташи оставалась мутной, как туман на заднем плане картины. «Из теней — к солнцу!» — говорил он всякий раз, когда возвращался домой с ненавистной работы и обнимал жену.

Дома же он рассказывал исключительно о европейской средневековой литературе, которую читал, конечно, лишь в подлинниках. Иначе для чего он учился?! «Старшая Эдда», «Сказания о Нибелунгах», «Песнь о Роланде»… Эти названия, похожие на заклинания, на обрывки старых песен и снов, все время звучали в его и ее сердцах. Казалось, муж видит в Наталье героиню своих обожаемых времен, своих миров, и жаждет совершить во имя него подвиги, которые тогда были совершены… Как это смешно среди суетящегося мира, занятого точечной работой!..

Натали мало что знала о работе супруга, хотя в общих чертах, конечно, представляла сене ее. Он же про ее работу не ведал вообще. Слыхал, конечно, что работает она доктором, и не сомневался, что — в поликлинике. Среди бабушек и дедушек, рецептов и направлений на инвалидность. О том, что работа доктора может быть иной, он просто никогда не думал.

Каким ветром занесло его в заведение, где работала Наталья? Определенно, не теплым, не майским. Может, он незаметно брел по ее следам мелкими шажками. Но зачем? Ревнивым он не был, да и причин сомневаться в идущей на работу Наташе, у него быть не могло. Захотел, наконец, узнать ее жизнь во всей полноте, проведя один из дней незримо рядом с ней?! Может, тоже прочитал о таком поступке в одной из средневековых книжек, и представлял себя рыцарем, придерживающим латы, чтоб не звенели, и крадущимся за своей герцогиней?! Или так он оттягивал время до явки на собственную ненавистную работу, куда он сознательно решил, наконец, опоздать, а то и не приходить?

Как бы то не было, он широкой походкой вошел в судебный морг под табличкой «посторонним вход воспрещен». Случилось это в тот момент, когда его любимая занесла нож над раздутым, похожим на студенистый воздушный шар, телом всплывшего утопленника. Выловили его из низовий Фонтанки, когда в очередной раз чистили от грязи фарватер.

Из пронзенного тела с шипением вырвались зловонные смертельные газы.

— А! О! Ты!.. — только и смог крикнуть он, и его ноги тут же застучали по мраморному полу. «Наверное, замерз», ни с того ни с сего подумала Наташа. На работе ее мысли всегда почему-то были иными, чем в остальной жизни.

С тех пор они не виделись. Вообще. Наташа, конечно, говорила с ним по телефону, плакала, обещала сменить работу и профессию. Он что-то отвечал, вздыхал… На этом все и закончилось.

Но профессию сменить она все же решилась. Может, из надежды на его возвращение, может — из мыслей о будущей личной жизни, на которую у нее в 25 лет еще оставались надежды. А, может, она, за не имением других объектов наказания, решила отомстить таким образом самому ремеслу. Как бы то ни было, она пошла учиться на психолога. Быть может потому, что психика была тем единственным, чего она не видела в застывших, окоченевших телах. И увидеть не могла. Ни под микроскопом, даже электронным, ни под лупой, вообще никак…

Впрочем, нелюдимость за годы, проведенные в морге, впиталась в нее столь глубоко, что общаться с людьми ее не тянуло. И потому обычным психологом работать она не смогла. К тому же личная жизнь ее так и не настроилась, и новое ремесло, вроде бы способное помочь ей в этом щекотливом вопросе, на самом деле так и не помогло.

Потому она вернулась в родной морг к мертвым телам и разгадкам оставленных на них автографов. Маньяков, профессиональных душегубов, озверевших гопников, обиженных друзей и родных, и… своих рук. Последнее ее интересовало все больше и больше. Здесь судебная медицина неожиданно сплеталась с психологией. И вскоре Наташа сделалась специалистом в очень узкой, даже уникальной области человеческих знаний — суицидологи.

Предотвращать самоубийства — дело малополезное. Истериков, то и дело играющих в самоубийц, надо только оберегать от излишнего артистизма, для чего суицидолог не нужен. Чудом выжившим серьезным самоубийцам никакая помощь не помогает, если только не закутать их в смирительную рубашку или не уколоть галоперидолом. Но тут эффект, разумеется — временный. После лечения следующий шаг, скорее всего, будет вновь сделан. Потому единственно возможная помощь им — приговор к смертной казни, чтоб снять грех с их душ. Правда, переложив его на кого-то другого. Но смертная казнь, увы, была отменена…

Потому единственной областью работы Наташи стало различение самоубийств и настоящих убийств. Конечно, побеседовать с мертвецом и опросить его она не могла. Зато по материалам, приносимым следователем, и касающимся былой жизни сегодняшнего трупа, особенно — ее последних дней, она могла более-менее точно представить его мысли и думы, и найти среди них те, которые неукротимо вели его к последнему шагу. К обрыву пропасти, петле, ампуле яда, ну, в красивых случаях — к стволу своего пистолета.

Обильная практика сложилась в теорию. В таких не дружественных математике науках, как психология, большую роль играют образные выражения и почти художественные модели. Вспомним Карла Густава Юнга, который, в конце концов, модель бессознательного начал строить в виде белокаменного замка на берегу Женевского озера.

У Наташи образное мышление тоже было прекрасным. Все-таки она же еще была анатомом. Потому на ученых конференциях Наташа представляла нарисованную ею картину-схему души самоубийцы. Ядро души — тяжело, словно каменное или чугунное, а под ним — черная бездна небытия, над которым ему суждено плыть. О бездне, конечно, лучше вообще не задумываться, это понятно. О ядре можно мало чего сказать, единственное, что она столь тяжело, что при попадание в бездну всегда в ней тонет. Само собой, утопление ядра — это не случайность, а самый что ни на есть закон бытия, как не плавучесть топора в речке. Чудо как раз в том, что оно способно держаться на поверхности бездны, то есть — жить. Потому булыжное ядро души окружено тем, что Наталья назвала — плот, который изобразила на схеме в виде диска. Почему именно диска? Должно быть оттого, что обожала закругленные формы, как, впрочем, и любая женщина.

Про волшебный «плот» Наташа говорила, что он, несомненно, порождается самим тяжелым душевным ядром, но в противоположность нему он — как раз плавучий. Из чего он состоит? Из связей с другими людьми, как живыми, так и уже ушедшими, но оставившими свои мысли, а, главное — любовь. А еще из связи с будущими, невидимыми еще поколениями, которая проявлялась через постановку в жизни таких целей, воплощение которых — много больше самой человеческой жизни.

Разрушение «плота», везущего душевное ядро, может произойти снаружи — от предательств и проклятий. Может идти изнутри — от потери веры во все, что находится за пределами конкретной жизни.

Наташа предполагала, что так же устроена психика не только отдельных людей, но и целых народов. «Множественное — в единичном, единичное — в множественном». Потому народ тоже может убить себя, если плот, на котором держится ядро его души, вдруг перестанет существовать, если вера в свое прошлое и будущее, в цели, лежащие выше текущей жизни, у него растают…

Разумеется, Наташи напоминали, что ее теория, смотревшаяся красиво где-нибудь в 20-е годы прошлого века, рядом с Фрейдом и Юнгом, сегодня не может даже называться научной. Ибо нет в ней главного — статистических доказательств, переработанных в убийственные графики и диаграммы.

И все-таки Наташа придумала способ условного определения «стойкости» душевного плота у конкретного человека, а, значит, и его способности к самоубийству. Конечно, никого от самоубийства она не спасла, но суицидников от убитых отличала без ошибок…

Она спокойно трудилась, занимая маленькую комнатку в огромном здании, именуемом наукой. Комнатка эта занимала, надо сказать, далеко не самый высокий этаж в научном здании, ибо… Ибо люди не так уж часто убивают себя. Что до самоубийств народов, то в истории подобного пока что и вовсе не было. Да, многие народы ослабевали, завоевывались соседями, ассимилировались, теряли все нажитое, в первую очередь — родное пространство, и даже истреблялись. Бывало, что такие полумертвые народы дробились на взаимно враждующие племена и дрались между собой до полного уничтожения. Но чтоб народ взял да убил сам себя… В отличие от индивидуума, народ больше способен чувствовать и свое прошлое, и больше верит в будущее… Хоть какое, но — будущее… Так было до недавних времен…

Для Натальи началом эпидемии стало учащение вызовов на все новые и новые экспертизы самоубийц. «Явные признаки суицида» — писала она свое заключение на бланках все новых и новых экспертиз. Об эпидемии еще не говорил, поговаривали лишь про удивительный рост числа самоубийств. Слово «эпидемия» было произнесено лишь когда Наташа похудела и покрылась сеткой морщин, когда объем работы превзошел все ее возможности.

Вскоре ее вызвали в одно украшенное колоннами здание с неподъемно-тяжкими дубовыми дверями. Там ей объявили о назначении ее главой важной комиссии по вопросу эпидемии. Наташа заметила, что сквозь окна кабинета были хорошо видны похожие на капли воска безжизненные тела тех, кто покончил с собой рядом с этим зданием. Значит, убирать их не успевали даже отсюда. Что же тогда говорить про тихие улочки да глухие переулки!

Сценарий, по которому люди отправляли себя на Тот Свет был во всех случаях примерно одинаков. Почему-то у всех это случалось спросонок, без какой-нибудь связи с событиями прошедшего дня. Человек впадал в суетливое состояние. Сохраняя здравый ум, выполняя даже какую-то работу, он будто и отсутствовал в мире, где на самом деле находился. По крайней мере, все, кто видел таких людей в последние часы их жизни, отмечали у них странный взгляд, похожий на взгляд каменных истуканов или деревянных идолов. Постепенно становилось заметно, что человек утопает в своих мыслях, будто болотный ходок — в трясине. Где-то часа через три самоубийца отыскивал путь, уводивший его туда, откуда нет возвращения. Бывало, что окружающие люди, почуяв неладное, прятали от него опасные предметы, все стреляющее, режущее, колющее и ядовитое. Но всегда эти меры оказывались тщетными, ход в небытие обязательно отыскивался. Будь то распахнутое настежь окно, или высоковольтные провода, проходившие недалеко от дома, но которые прежде никто почему-то не замечал. Случалось, кто-нибудь из близких успевал вызвать скорую помощь, однако она всегда приезжала к уже остывающему телу, когда реанимация — бесполезна.

Власти, как им положено, что-то пытались делать. Например — натягивали сетки под мостами и путепроводами, высокие этажи домов тоже ограждали сетками. Увы, при падении очередного охотника до смерти, все эти сети почему-то рвались, словно еще теплые тела в последние мгновения своей жизни обретали необычный дар их прорезать и даже оплавлять.

По телевизору советовали всем людям внимательно следить друг за другом, особенно — за близкими. Но, конечно, никто ни за кем уследить не мог. Живым оставалось только лишь дивиться обилию способов прекращения жизни и размышлять о хлипкости жизни своей.

Крематории перешли на круглосуточный режим работы — трупы самоубийц решили поголовно сжигать. Хоть инфекционную природу массовых самоубийств никто не доказал, но ее никто и не опроверг, и если тут дело в каком-нибудь новом вирусе, то меры предосторожности, конечно, не помешают. От напряженной работы оборудование муфельных печей разладилось, и каждый крематорий теперь отмечался столбами черного дыма, воскрешая в памяти образы Треблинки и Освенцима.

Наплевав на все, простой народ, как всегда, хлебал горькую. Пьяные мозги ведь работают по-другому, потому и до самоубийства, быть может, не додумаются. Ну а если и додумаются, то пьяным умереть всяко легче, чем трезвым. Во всяком случае — веселее, это — несомненно. За отсутствием других лекарств сойдет и это, вечное!

Наташа отложила очередное дело. Там речь шла о хорошо охраняемом человеке, от которого охрана успела убрать опасные предметы, намертво закрыла окна его кабинета, выглядывавшее всего-то со второго этажа, и вызвала докторов. Но в кабинете этого человека был аквариум с рыбками. Спокойный, добрый, безобидный. Его стеклянный край и пересек ему горло вместе с жизнью, щедро напоив рыбок человеческой кровью…

Удивительно, но убийства и несчастные случаи в те дни прекратились. Было в этом на самом деле явление природы, или просто любую смерть теперь стали записывать на счет самоубийств? Проверять было уже некому, да и не к чему. Требовалось изыскивать причины эпидемии и меры борьбы с ней.

Увы, Наталья со своей теорией оказалась здесь бессильна. Ну да, все можно объяснить с ее теорией, однако — что в этом толку?! Делать-то что оставшимся в живых, чтоб не полечь завтра от своих же рук?! На этот вопрос она ответить не могла, как не мог вообще никто…

Быть может, дело в самом деле в каком-то высшем предначертании, и эта эпидемия пройдет сама собой, когда все, кому назначено пасть от своих рук, скроются за воротами крематориев? А если нет?! Если предназначена такая доля всем, то каждому остается просто спокойно дожидаться своей очереди? Если по 3 тысячи самоубийства в день, то весь народ вымрет где-то за 100 лет, по арифметике. А это означает, что, по чистой статистике, своей очереди можно вообще не дождаться, и спокойно дожить до естественной смерти… Всю жизнь лишь наблюдая за чужими смертями…

Но эпидемия прогрессировала, пока что в арифметической прогрессии, что сокращало время жизни последнего человека всего до 10 лет. Если, конечно, эпидемия не остановится раньше по своим, неведомым людям причинам. Ведь и черная смерть Средних Веков, все-таки тоже остановилась, пощадив многих живых…

Количество случаев, изученных Натальей, не давало нового качества понимания проблемы. Оно будто смеялось над Гегелем. Потому Наталья в конце концов решила просто бежать. Почему выбрала Крым — сама не знала, быть может он почудился ей этаким прирожденным местом для бегства, последний раз проявившем себя в этом качестве в начале 20 века.

Она бежала с бранного поля, воина на котором из нее все равно не вышло, скорее, она походила там на птицу-стервятника. А птице-мертвоеду можно и улететь. Время от времени переезжая самоубийц, поезд катил в южную сторону. Москва, Курск, Орел, Белгород, Харьков, Запорожье…

До Крыма Наташа добралась более-менее спокойно. Но она не стала нырять в соленые воды моря, а вместо этого двинулась в горы. Моря она испугалась, решив, что здешние самоубийцы, скорее всего, ищут смерть, бросаясь в синие воды. Тем более, что на берегу так много скал… Их тела, должно быть, так и болтаются в воде, неприкаянные и послушные волнам да ветрам…

Наташа карабкалась по отрогам невысоких крымских гор, умываясь водами немногочисленных горных речушек. Приглядевшись к горам, она заметила, что те не столь уж одинаковы. Не в смысле разности высот и растительности. Почти на каждой из здешних гор виднелись следы работы человеческих рук. На одной горе громоздился увитый виноградом беленький поселочек. Из другой горы выглядывали черные глаза рукотворных пещер. Наташа слышала что-то о том, что давние обитатели этих краев, то есть греки и скифы, вместо того, чтобы таскать материалы на стройку, наоборот — избавлялись от них, вырывая в горах и жилища и храмы. Но все это было давним, историческим…

А вот еще одна гора. Она — интереснее остальных, на ней возвышаются большие белые купола. Вокруг них стояли домики, где, как можно предположить, обитали люди, с куполами связанные своей жизнью. Но ни одного огонька, даже крошечного светлячка, не смотрело из горного гнезда этого мира. Несмотря на то, что солнышко спряталось где-то на закате, и на этой западной стороне горы было уже довольно темно. Человек не может жить без света, по крайней мере — последние тысячелетия своего бытия. Потому вывод мог быть лишь один — людей ни среди куполов, ни в поселке — не было. Безлюдье — оно страшно, но среди людей, особенно в последнее время, тоже сделалось страшно.

Подойдя к горе она неожиданно обнаружила ведущую наверх полуразвалившуюся каменную лестницу, сохранившую еще черты Сталинской эпохи. И принялась карабкаться по ней.

Научные руины… В них есть что-то такое, чего не может быть ни в руинах жилых, ни в руинах промышленных. От былого, конечно, не осталось ни слов, ни записей, но осталась высота мыслей, окутывающая пространство и предающая всему, что в нем есть, какое-то особенное значение. Дух ученых руин можно сравнить лишь с духом заброшенного храма…

Повсюду высились приборы, покрытые известковой пылью. Их шкалы застыли на каких-то показаниях, которые теперь, конечно, уже ничего не означают. Но что значили они прежде?! Этот мир можно было бы считать спящим, если бы оставались еще умы и руки, способные его разбудить. Но, по всей видимости, их уже не осталось, и сон научного мира со всей его сложностью и разумностью сделался вечным, то есть — самой смертью.

«Спящая Красавица спит, но ее Принц умер, не успев приехать к ней. Его губы сгнили до челюстных костей прежде, чем он ее поцеловал, потому сон Красавицы лишился окончания, а сказка — своего смысла», — почему-то подумала Наташа.

Пространство между куполами — истинно сверхчеловеческое, появление в нем простого человека — нехорошая случайность, от которой оно обязано мгновенно избавиться. Какое дело этой вечности до самоуничтожения хлипких мясокостных существ в настоящее время? Купола и приборы давно порвали с ними связь, причем как раз — не по своей, а по их воле. Разве здесь следует искать ответ на вопрос о причине эпидемии?!

Вокруг стояла тишина. Привычная, многовековая, ведь ни болтливого жилого шума, ни промышленного железного лязга здесь отродясь не было. Ходили, вероятно, молчаливые ученые, мысли которых шарили в иных галактиках, а их ноги лишь едва шуршали. И все. Ну а до них здесь, быть может, тихонечко молились православные монахи, шептались исламские суфии, вполголоса беседовали греческие мудрецы, тихо говорили заклинания скифские жрецы. Не могло тут быть ничего громкого, боевого, звенящего! Правда, некоторый шум, очевидно, внесло само строительство обсерватории, но, вероятно, оно было не очень долгим в сравнении с веками тишины…

Человек, вернее — старый дед, появился как будто из ниоткуда. Точнее, он вынырнул из одичавших зарослей какого-то южного растения. Наташе надо было, наверное, кричать, но тотальная тишина задавила ей глотку. Правда, физически бояться деда было нечего — сухой, бледный, с клюкой в руках, которую он, вероятно, вырезал из какого-то здешнего дерева, с длинной белой бородой. Но он порождал тот страх, который должно порождать любое живое существо в насквозь неживом мире…

Старик должен был, вроде, представиться, или вообще сказать хоть что-то, что оправдало бы его здешнее бытие. Впрочем, он здесь — хозяин, а к чему хозяину — оправдание?!

Наташа должна бы упасть в обморок… Но обморок и Наталья — несовместимы с очень уж давней поры…

Так или иначе, через час она пила с дедом замечательное крымское вино, а на крошечный домик старика, сложенный, как все дома этих краев — из белого камня, смотрели мертвые глаза брошенных пятиэтажек поселка. Где, как и предполагала Наталья, прежде обитали ученые. Где они все теперь?! Кому пишут под заказ диссертации, какие товары продают и перепродают, куда водят грузовики, в чьих квартирах делают ремонты, в каких помойках копаются?! Этого дед не знал, он знал лишь о том, что остался здесь последним. И остался не один, с ним жил последний из приборов комплекса обсерватории — солнечный телескоп.

— Я думала, в солнечный телескоп можно посмотреть только два раза. Один раз — правым глазом, другой — левым, — захмелев сострила Наталья.

— Эх, само собой люди давно позаботились, чтоб телескоп ослаблял светило настолько, чтобы оно не выжгло наших драгоценных глазок! До этого еще Галилей додумывался, просто закоптив объектив и окуляр телескопа самой простой свечкой!

— И что, вот вы смотрите каждый день на солнышко, и так вся жизнь проходит?!

— Да, смотрю на солнышко. Но и не только на него. В Солнечной Системе есть еще одна планета, вращающаяся по той же орбите, что наша Земля, но — она всегда спрятана солнышком от нас. Можно увидеть лишь только ее краешек. О ней говорили и за границей, называли ее Глория. Моим учителям это слово не нравилось, они вообще не любили греческих да римских божков. Потому звали ее по-русски, один — Сестра, второй, за золотой от солнца цвет — Злата. Можно звать ее просто двумя именами — Сестра-Злата. Удивительно, но кроме меня да учителей моих, в мире ее никто и не видел. Тут секрет в телескопе, в его направлении, который первый учитель открыл. А еще в том, что видеть ее могут почему-то только русские. Я иностранцам давал описание телескопа, у них ничего не выходило… В чем дело — понять трудно. В науке такая вещь, когда кто-то что-то видит, а кто-то — нет, не столь редкая. Только иногда об этом говорят, а иногда — нет. Но это ладно. Расскажу о самой планете. У нее определенно есть атмосфера, а учитывая, что она расположена по отношению к Солнцу примерно, как и наша Земля, мы можем предположить, что там есть жизнь. То есть что там не просто живут какие-то амебы, микробы или крокодилы, но — люди, как мы с Вами… Лучше нас они или хуже — мне не выяснить, но мне почему-то верится, что — лучше. Наверное потому, что планета их такой красивой кажется… Сам не пойму, просто сердцем чую. И есть у них беда — ее орбита по какой-то причине поломалась, и планету несет прямо на Солнце. То есть через десяток тысяч лет она просто-напросто обратится в облако пара, а лет через тысячу на ней вымрет все живое. Сперва — крупное, а потом — и все мелкое, до микробов. Как это будет выглядеть? Думаю — много лет страшных засух, неурожаев, голода, лесных пожаров, морских штормов и ураганов. Большая часть людей той планеты, скорее всего, умрет от голода, а меньшая погибнет от всех стихийных бедствий. Если верить индуизму, когда-то что-то похожее было и с нашей планетой , и тогда явился аватара по имени Вритру, который был — проявлением Бога-Сына индуистской троицы, Вишну. Как и другие аватары. Был он не человеком, а кабаном космических размеров, и своими клыками подправил орбиту нашей Земли. Потому индуисты зовут созвездия Медведиц — созвездиями Кабанов.

— Вы знаете даже индуизм?! — удивилась Наташа.

— Астрономия — высшая из всех наук. Потому астроном обязан знать все. Вообще все, что известно людям. Правда, должен — это одно, а как в самом деле бывает — совсем другое…

Они помолчали, пока дед набил трубочку крепким крымским самосадом и продолжил разговор.

— К Злате, или Сестре, Вритра не явился, ее Вритра — это мы и есть. Ее спасение — смысл жизни всех людей, наше общее дело. Ведь, если мы созданы по Образу и Подобию Божьему, то высшее проявление этого Образа и Подобия, несомненно, в совершении космического Спасения. Для чего нам дарован разум, приведший в конце концов к созданию космической техники и к открытию самой этой планеты?! Не для того же, чтоб мы теперь, забыв обо всем, всю жизнь, до самой могилы, играли в цифры, придавая им вселенское значение?! Какое глупое применение для цифры — не орбиты ею считать, не полеты космических кораблей, а денежное содержание предметов, которое лишь — в наших помутневших разумах…

— Неужели Вы никуда не писали, ни кому не сообщали?! Открытие-то гениальное! Если не сказать больше! — искренне удивилась Наташа.

— Как же не писать… И писал, и ездил, и меня принимали… Где только не принимали… Отвечали, что Сестра-Злата — это, конечно, очень важно. Но — для очень далекого будущего. А пока что мы ведем холодную войну, и задача космической техники — работать тоже на нее, грозить с небес врагу пальчиком или кулаком. А потом, ближе к семидесятым, тему просто засекретили, на том и поставили точку. Объявили, что существование планеты Злата-Сестра — государственная тайна. Мне разрешили печататься в ряде закрытых журналах, платили неплохую зарплату, дали профессора и академика… Так и было, пока все не развалилось. Тогда моя дочка, тоже — астроном, просто бежала отсюда с мужем-астрономом и детьми. Им повезло, бизнес открыли по торговле оптикой и, вроде, неплохо живут. Этим делом, вроде как, мало кто занимается. Меня иногда навещают. Но мне ничего и не надо, как бабку схоронил на нашем же кладбище, у меня кроме Сестры ничего больше и не осталось.

— Вы могли бы теперь писать! Теперь секретности-то уже, наверное, нет!

— А теперь чего только не пишут… То, что напишу я про Злату, просто растворится в другой писанине на похожие, но липовые темы, как горсточка соли — в нашем море… Разве Вам не догадаться?!

Наталья кивнула головой.

На другой день Наталья глядела в окуляр солнечного телескопа. В самом деле, из-за края испещренного кострами протуберанцев Солнца, выглядывал край золотистого, похожего на яблоко, шарика. На нем можно было рассмотреть даже золотые от солнечного света облака, что несомненно доказывало присутствие на нем атмосферы.

— Астрономы — люди тоже подневольные. Как и все. Потому смотрят туда, куда им укажут. Один лишь я — астроном сам по себе. Потому и гляжу, куда сам хочу! — усмехался в бороду дед.

Наташа рассказала ему про свою жизнь, про эпидемию самоубийств, про свою теорию самоубийства. Деду теория понравилась. «Что верно, то верно! Где же душе удержаться на плоту, который из мелких зернышек — денежных единичек склеен! Вот он и рассыпается! Общее дело для людей требуется, космическое! Но как позвать теперь народ к нему? Сейчас скорее таблетки от самоубийства придумывать станут, чем меня выслушают и за общее дело возьмутся! Таблетки, конечно, никому не помогут, но на время успокоят…»

— Вот мы сейчас здесь вдвоем. Суицидолог, который не может ничего поделать с эпидемией суицидов, новой черной смертью, причина которой — не в микробах, а в сердцах и в головах. И астроном, знающий то, что важнее всего для людей, но не способный людям об этом сказать…

— У меня есть надежда. И причина ее — в истории открытия Златы, которая — вся во мне. Когда есть могучее прошлое, мощный корень, из него должно расти дерево будущего. Пусть даже в какое-то время своей жизни оно и заболеет, но потом — выздоровеет, и станет расти дальше! Сейчас я расскажу о своих Учителях.

Учился я, конечно, в университете. Там многому меня обучили. Даже тому, что математические выражения подобны словам песен, они могут быть не только заумными, но и возвышенно-лирическими, и трагическими, и даже — смешными! Над одной теоремой я, признаться, долго хохотал. Но моего главного Учителя там не было. А говорил с ним я всего лишь 10 минут. Последние 10 минут его жизни. Но этого хватило навсегда…

Через неделю они отправились к морю, в город Севастополь. К тому месту, где старик имел первую и последнюю беседу со своим Учителем, мертвое тело которого он, еще мальчишка, обложил платановыми листьями. Других похорон он, семилетний, сделать ему не мог…

Но у Учителя был свой Учитель, пра-Учитель. Он был человеком иного, знакомого нам лишь по ретушированным черно-белым фотографиям, мира. Человек тот был профессором, под самую старость угодившим в мешалку Гражданской войны. Красные, белые, повстанцы батьки Махно, гайдамаки Петлюры… Профессор дожил до многих лет как будто специально, чтоб на старости продемонстрировать бессилие и бесполезность могучего человеческого разума. Несмотря на великий ум он не понимал не только кто, с кем и за что воюет, но не мог сообразить даже, как и чем вообще воюют. Война ему была чужда, но он, однако, зачем-то был ей нужен, и она напоминала о себе свистом своих пуль то под ушами, то под носом.

Его подкармливали, помогали перемещаться в пространстве. Но никому он не был нужен. Войне требовались образованные люди — доктора, инженеры, даже химики и физики. Но зачем войне — астроном?! Веселить на привалах бойцов рассказами про звезды?! Оно, может, и хорошо, но хлопот от звездочета было много больше, чем пользы. Потому от него старались избавляться, отправляя ученого от себя подальше. В конце концов он попал в Севастополь, из которого уже ушли белые, но в который еще не успели ворваться красные. Черные окна и запертые двери, обесцвеченный пирс, страх, проглядывающий из-за черных штор перекошенными лицами. Чтоб догонять удаляющиеся за горизонт пароходные огоньки, у берега не было даже шаланды…

Пришлось повернуть обратно. Удивительно, но из Крыма он выбрался, и вернулся в родной Петроград. Побывал, конечно, и в ЧК, да не один раз. Но его выпускали. Пытать такого не интересно — умрет при одном виде пыточных инструментов. Расстреливать — напрасно патрон тратить, а то и два. Пусть лучше идет, все одно никуда уже не дойдет…

Но профессор дошел. И даже успел попреподавать в Военно-Морском Училище, умерев только в 1941 году. Там он и поведал курсантам о планете по имени Сестра. Вместе с ними он установил в лаборатории солнечный телескоп, и показал планету в редкий Питерский ясный день, через пропитанное водой небо.

Один из курсантов увлекся больше других, и вместе с профессором даже делал расчеты орбиты таинственной планеты. Старик на удивление ясно мыслил, хоть и доживал свой последний год…

Но пришла война, которая, как известно, оставила флот в стороне, орудуя пехотой да танками. Потому курсантов решили эвакуировать из окруженного города, а там уж подумать об их боевом применении. Артиллеристов и минеров можно пристроить по специальности или близко к ней, механиков — тоже. Но куда девать недоучившихся штурманов, когда запертые в базах корабли не делают и малейших переходов?! Ответ один — весь пригодный человеческий материал, если ему не найти иного применения, должен быть брошен в мясорубку войны, в пехоту. Ну, чтоб бывшим морякам не обидно было, из них можно отдельные части формировать и звать их морскими. Суть это не изменит.

Но попрощаться с морем бывшему штурману Ивану все же довелось. Их, морских недоучек, набили в деревянную баржу, которую от причала Осиновца потащил старенький чадливый буксирчик с издевательским названием «Орел». Эх, крейсер — недоросток!

Открытая Ладога встретила баржу секущим ветром, перешедшим в жестокий шторм. Деревянное сооружение могло отвечать ему лишь податливым треском да струями воды в свое нутро. По пояс в ледяной воде Иван прижимал тетрадку с бесценными лекциями Профессора. Разумеется, добрая половина их посвящалась планете Сестра, которую сам Иван прозвал Злата.

Баржа наполнилась ледяной октябрьской водой до отказа. Иван выбрался на палубу. Эх, вот они, считающие себя моряками, но ничего не способные сделать на этом плавучем, а, точнее, уже не плавучем сарае супротив вод не моря, не океана, а, всего-навсего — озера. Или в этом озере живет сила целого океана?!

Казалось, что люди вместе с суденышком попали в нутро могучей свинцовой печати. Свинцово-серое небо над головой и такая же вода — внизу. Где-то на горизонте дымила труба какой-то баржи… Или не баржи, ибо у нее были пушки, даже хорошо заметные. А такая баржа уже зовется канонерской лодкой, подобный флот и будет восновном воевать на этой войне заместо крейсеров да эсминцев…

«Селемджа!» — назвал кто-то ее по имени. И тут же народ заорал, замахал руками и ногами. Лодка сделалась знаком спасения, тем более, что вырисовывалась она прямо на грани земли и неба. Канонерка задымила, и, рассекая волну, пошла к гибнущим… Но через минуту встала, и терпящие бедствие увидели ее борт. Она снова набрала ход, показала было нос, и вновь повернулась бортом. «Сволочь! Б…! Командир там что, п…р?!» — слышалось отовсюду. Но на самой канонерке этих слов, конечно, не слыхали, и она вдоволь глумилась над словом «надежда»…

Народ бросался в водяную зыбь, надеясь добраться до буксира. Было ясно, что его борт вместит от силы человек десять… Но сквозь такую воду столько до него и доплывут. Живыми. А то и меньше. Правда, каждый уверовал, что в числе спасенных будет именно он.

Все новые и новые тела, трепыхавшиеся в волнах, сливались с ними и навсегда исчезали в водном чреве. Море, пусть и вырядившееся озером, брало своих людей к себе…

Иван тоже бросился в Ладогу, и его руки и ноги тут же будто сковало железными прутьями. На небе, за мутным солнышком, выглянувшим из-за облаков, он увидел краешек золотого шара таинственной планеты. Без всякого телескопа, невооруженным глазом… И тут же ударился ор борт буксира. Его подняли на палубу, дали флягу спирта, какую-то трепаную, но сухую одежду. Тетрадка оказалась цела, хоть и промокла…

Окончательно он ее высушил под Севастополем. Спасенной жизни хватило лишь на то, чтобы отдать ее в пехотном бою возле того южного города. Из оружия у Ивана была лишь винтовка Мосина, которой он владел плохо, не его это была профессия. Командования над ним уже не было — командующий, адмирал Октябрьский, оставив в небе дымный самолетный след, отбыл в Новороссийск, на прощание пожелав своим подчиненным «стоять насмерть».

Иван сделал несколько выстрелов, после чего его самого пересекла очередь из немецкого MG — 34. На том бы все и закончилось, если бы к нему, облитому кровью, не подкрался какой-то местный мальчуган. Не зная, что ему еще сказать, Иван вместе с кровавыми пузырями выдавил из себя слова «планета Злата-Сестра» и сунул в детскую руку вытащенную из-за пазухи тетрадку. С чем и отдал Богу свою честную душу.

Мальчишка забросал его листьями, ободранными с росшего невдалеке платана. После чего — уполз.

В дальнейшие свои годы мальчишка разбирал каракули в доставшейся ему тетрадке. Того моряка он звал не иначе, как Учитель. Так он и решил сделаться астрономом, и после войны отправился в Ленинград. У одного из причалов Васильевского острова он, кстати, заметил бывшую канонерскую лодку «Селемджа», когда-то оставившую морских людей их морской же участи. Облепленная серыми комками грязи, наполненная чем-то зловонным, она стала тем же, чем была прежде — баржей-грязнухой. Студент о связи прошлого этой посудины с жизнью своего Учителя, конечно, ничего не знал. Его удивило только наличие на этом корыте креплений для орудий…

После был математический факультет, на котором бывший севастопольский мальчишка сделался уже настоящим астрономом. Чтоб вернуться в родной Крым, в обсерваторию, которая в те времена была живым русским глазом, устремленным в небо. Там ему дали квартиру в пятиэтажке (домик, где теперь он жил тогда был его дачей, но теперь не жить же ему в абсолютно пустом большом для него доме!). Там он и зажил мыслями про космос, а прочая жизнь текла уже вне его. Пока не притекла к воронке Большого Суицида…

Вот они и дошли до той горки, где лежал мертвый Учитель. Платана, понятно, больше не было, войны он не пережил. Или вообще это дерево столь долго не живет…

Мимо них прошел человек, походка которого показалась Наталье очень знакомой. Сомнений не было — это был ее бывший муж… С которым она никогда вообще-то и не разводилась. Он брел в неизвестном, а точнее — вполне известном направлении — к скале, что возвышалась над морем. Наталья быстро догнала его, стала что-то кричать, толкать в бок. Он ее не узнавал, и ей все сделалось ясно.

В двух шагах от скалы ей удалось свалить его на землю. Крики, мольбы… Старик помогал ей по мере сил — пускал маленьким зеркальцем солнечные зайчики в его глаза, которые, почему-то помогали. Что было удивительно. Муж Наташи успокаивался, погружаясь в какую-то странную дремоту, и, наконец, заснул.

Когда солнце поцеловало край воды, оставив на память о былом дне золотую дорожку, неудавшийся самоубийца проснулся и смог говорить. Точнее, удивляться неожиданной встрече с Натальей, да еще с этим странным дедом. Что с ним происходило, когда он брел к скале, он, конечно, не помнил. Зато вспомнил свой сон, приснившийся ему в гостинице. Сюда, кстати сказать, он приехал, спасаясь, как и Наталья, от страха самоубивающихся больших городов, в надежде, что тут будет легче. Но рука суицида достала его и в Крыму. В первую же крымскую ночь ему приснился удивительно масштабный и страшный сон, в котором он видел невероятную массу людей, прежде им не виданных. Люди были не добродушны к нему, а, наоборот — враждебны. Проклятия, тычки и насмешки летели со всех сторон, а ему некуда было бежать, и ноги его отнялись, сделавшись двумя чугунными столбами. Его ненавидели, и эта ненависть обливала его душу невероятное количество времени, во сне оно растянулось почти что в вечность. Эти люди не были какими-то врагами, про них он знал, что все они — его родные, единственные предки. Когда проклят ими — значит, проклят всем миров, землей и небесами…

Он не понимал, в чем он виновен, и от этого становилось еще страшнее. А его душа от всех проклятий сжалась в маленький камушек, похожий на кусок щебня, который валяется на железнодорожных путях. Он с ужасом понимал, что кроме этого камня в нем более ничего нет, ибо он — и есть этот грязный камень, который остается лишь бросить в ближайшую воду.

Внезапно ноги ожили, он получил возможность идти. Бежать! А недобрые предки вдруг расступились, и он пошел… Быстрее, быстрее… Побежал! Покатился… Ведь он — просто грязный камешек из тупика, в который уперлась дорога, по которой через победы и беды пробирались его предки… А большая вода плескалась уже рядом. Бездна…

Все трое долго стояли молча. Они все поняли. Потом так же молча двинулись к горе, и астроном показывал бывшему филологу планету Злата-Сестра, рассказывал о ней. Потом добродушно хлопал по плечу, говоря, что и у него все-таки появился ученик. Тогда как прежде учеников не было, ведь даже в обсерватории после того, как тему засекретили, все его считали сумасшедшим. Ученик соглашался, только признался, что никогда не знал и не любил математику. Астроном его успокоил, что расчеты все и так уже сделаны, и задача Ученика теперь — донести весть о Злате-Сестре до людей…

Дымы крематориев тем временем окончательно поглотили под собой все крупные города. По телевизору выступали различные ученые, одни из которых в качестве борьбы с эпидемией призывали поголовно всем прописать галоперидол, как при эпидемиях холеры всем прописывают тетрациклин. Другие шли дальше и предлагали произвести всем поголовно лоботомию…

Андрей Емельянов-Хальген

2013 год