Halgen — Далекий друг

Вождь — тоже человек, и у него тоже должен быть друг. Только где находиться другу вождя? Люди, которые вождя окружают, связаны друг с другом обилием различных, отнюдь не дружественных связей. Иногда эти связи просто деловые, но чаще — конкурентные, основанные на коалиционной борьбе друг с другом. Ибо главная движущая сила в этой среде — самая обычная гордыня.

Вождю же необходимо этих горделивых грызущихся людишек использовать для полезных дел, и потому их гордыню и тщеславие приходится уравновешивать гирями страха. Чем выше чей-то прыжок тщеславия — тем тяжелее гиря, которая должна быть прикручена к его ногам. Простая механика. Без нее человек «окружения» из соработника превратится в игрока-одиночку, ведущего свою игру в ущерб остальным. Если игроками сделаются все, то общее дело будет развалено на множество бесполезных игровых клубов, а люди, оставшиеся за пределом «окружения», то есть — народ, превратятся в поставщиков выигрышей. Какая уж тут может быть высшая цель?!

Найти в окружении друга — это, значит, ослабить чьи-то гири страха, а, следовательно — усилить его гордыню, капнуть ложечку бальзама на древо его тщеславия. Такое действие пошатнет общее дело, и потому оно недопустимо.

Окруженный обилием людей, Вождь чаще всего бывает одинок. Одинок до слез, до тоскливого взгляда к горизонту…

Можно завести кошку или собаку, откровения с ними облегчат все же душу. Но лучше, чтоб был настоящий друг, и обитал он — в ином пространстве, подальше от окружений и окруженцев, к которым он сам рваться никогда не будет именно потому, что он — друг…

Потому в 1944 году поезд из пяти вагонов и двух паровозов катил по тряской, давно не ремонтированной тыловой железной дороге. Он переползал через Урал. Навстречу нему выдвигались могучие эшелоны, сплошь загроможденные железом, прикрытым брезентом. Танки, орудия, тягачи, грузовики, самолеты, ящики со снарядами и с авиабомбами… Страна живет в одном направлении — Восток — Запад. Потоки ее железа — это потоки ее силы, выдавливающие силу чужую, то есть — врага.

Сила страны имеет голову, направляющую ее в необходимую точку. Без головы она была бы грудой чего-то потенциально могучего, но реально — немощного, как забытый в тайге топор. И голова эта была головой Вождя, она любовалась на простиравшиеся за окном вагона зеленый тоннель из вечных лесов, не тронутых еще человечьим железом. Во рту голова держала трубку и выпускала из нее сладостный, упоительный дымок…

Вот уже пять лет И.В. Сталин, получивший к своему имени эпитет «Вождь» не ездил в эту сторону. К своему единственному на всей земле другу. Просто потому, что было некогда. Война…

Друг был как раз тем человеком, которому далекие столичные дела были не интересны. В этих замшелых краях он жил по одной лишь своей воли, ибо единственным его интересом на Земле был — лес. У него не было ни тщеславия, ни гордыни, потому ему не нужны были и гири страха, и от остального мира его скрывал густой таежный полог. Он был простым лесничим, правда — самым ученым, к его имени даже дали приставку «академик», на которой он никогда не настаивал. Звали лесничего Владимир Николаевич Сукачев.

Столь знатный поезд, как тот, что проникал сейчас через Уральские горы, должен был, по-видимому, прибыть на большой вокзал какого-нибудь огромного города. А там застыть у перрона, битком набитого охраной, где возле главного вагона уже уложен начищенный, без единой соринки коврик. Неподалеку должен ожидать и лакированный автомобиль, а рядом — еще несколько, для эскорта.

Но паровозы как по команде спустили пары на дремучем таежном полустанке, заваленном отгружаемыми бревнами. К главному вагону подъехало лесное чудо — скрипучая подвода, то есть телега, запряженная рябой кобылой.

Из главного вагона вышел обладатель знаменитого силуэта, поздоровался за руку с возницей и уселся на ворох подстеленного сена. Подпрыгивая на ухабах и разбрасывая грязные струи из разбитой дорожной колеи, телега потащилась в глубину леса. Первыми, кто приветствовал Вождя крупнейшей страны мира, были пискливые комариные облака…

К вечеру они докатили до бревенчатой избушки, что торчала на лесной полянке. Возле нее можжевеловыми ветками дымил почти музейный самовар. От домика отделился бородатый лесной человек, затянутый в брезентовую куртку.

— Йося, сколько лет, сколько зим! Вспомнил лесного человечка, забрел в глухомань! — раскинул свои объятия Сукачев.

— Привет, Володя! Скучал по тебе, но сам понимаешь — война, — ответил друг.

Они крепко обнялись. Хозяин принялся жарить шашлыки, гость достал замечательное душистое вино. Предстоял долгий, до самого солнечного восхода, задушевный разговор.

А поговорить было о чем. И о жизни Вождя в нервном центре великой войны, катившейся через людские судьбы к победе. И о бытие ученого среди сосен, тихо совершающего крупнейшее в своей области научное открытие.

— Смотри, я ведь сделал людской механизм, не знающий себе равных по прочности! Он работает на Победу, и ход войны — лучшее доказательство его совершенства! Если сравнить мой государственный механизм с механизмом техническим, то он — все равно как сплетение больших и малых шестеренок, которым не грозят ни расшатывания, ни выкрашивания зубьев! Это же — Вечный Двигатель! Да, соглашусь, в механике он не возможен, а в государственном деле — вот, пожалуйста!

Владимир снял шампур и разглядел кусочки мяса. Красивые, румяные, пахучие… Особенный вкус им, конечно, придают можжевеловые дрова… Только от их дымка вкус такой радостный!

— А ты посмотри на красу моего леса, на вон те сосны! — лесной ученый указал на сосны, в верхушках которых гуляла полночная луна вместе со своими звездами. Это — самые высокие, самые мощные сосны во всем мире. Из измеренных, конечно. Все сосны Сибирской тайги еще никто не измерил, на такую работу людей не хватит… Но, заметь, что сами сосны — это вершина целого мира, видимая и знаковая ее часть. А сам их мир — вокруг них, он во мху, в подлеске, на коре самих сосен, в кустах, даже под землей. Видел бы ты, сколько работы он творит, сколько в нем трудится мелких и крупных существ! Всю свою делянку я с увеличительным стеклом обошел, и, знаешь, такому труду — поразился. Нам, людям, до такой общей работы далеко! Что там твоя индустриализация, или даже — война, как бы грозно оно не звучало! И, заметь, весь труд здесь — без всяких принуждений, он сам собой идет потому, что — положен, заведен самой жизнью! Человеку не понять всех связей в этом мире, изучая их, он какие-то из них неизбежно примет за неважные и отбросит их. Просто ум у нас так устроен, пусть даже и самый научный! А эти «неважные» связи между существами, живущими здесь, могут оказаться как раз самыми важными, без них — гибель всему, и соснам — в том числе. Потому человеку, как бы он не старался, искусственно такого мира не создать, его можно только вырастить из природы. И поняв это, я никогда не поверю мудрецам, которые доказали, что якобы живое вещество само собой пришло к такой вот сложности, просто через пробы и ошибки. Да не могло такого быть ни за миллиард лет, ни за всю вечность!

— Но твоему лесному миру ведь тоже может что-то мешать жить, и тебе приходится в него вмешиваться?

— Бывает такое. Когда что-нибудь, необходимое для жизни, обретает вдруг настолько большую силу, что делается собственным отрицанием. Например, избыточно жаркое солнце лишает лес влаги, вызывает вспышки числа насекомых, вредных для леса. Так несущее жизнь порой приносит смерть, и, увы, приходится вмешиваться. Но надо знать, скорее даже чувствовать тот момент, когда следует вмешаться. Потому что влезть в чужую жизнь, когда она того не требует — это столь же опасно, как и не помочь ей, когда она того просит. Чем больше научишься этому искусству — тем сильнее будет твой лес!

— Но сосны, как бы не росли, до космоса ведь они все одно никогда не дорастут. Не заложено в них это! Не хватит у них сил! — усмехнулся Сталин, выпустив дымную струю в сторону одной из вершин.

— Верно. Сосны растут не сами для себя, а для того, чтоб их видели мы, и, не удивляйся, у них учились! Да-да, учились! Да, сосна — она и стройматериал, и материал для мебели, она же — сырье для производства целлюлозы, из которой делают и бумагу, и порох для будущей победы, и на дрова она тоже годится. Она также дает живицу, из которой делают канифоль и скипидар. У ее корней растут ягоды да грибы, а ее крона круглый год снабжает воздух кислородом, отвар же хвои целебен, от цинги помогает. Вот сколько связей у дерева с человеком! И какая из них самая главная? А самая главная-то связь как раз та, которая с материей не связана, которая рождается при взгляде человека на дерево. Сосна указывает нам стремление к небесам, к звездам, и это ее значение много важнее всех других! Вот ты думаешь, что моя наука — она только в сельском и лесном хозяйстве полезна, что она улучшит качество древесины, увеличит ее количество. Но я думаю, она поможет и в том, что много главнее — в организации жизни людей.

— Это как? — Вождь выбил трубку.

— Вот смотри. Ты говоришь, что создал самый лучший людской механизм, работающий на войну и делающий победу. Но вот представь, что победа будет достигнута, и война, как его цель, уйдет из механизма. Что будет дальше? Правильно, он какое-то время проработает вхолостую, и части его при этом разрегулируются. Ведь самым прочным из прочных он может быть только лишь тогда, когда у него есть, над чем работать, а иначе, как говорят механики, машина пойдет вразнос. Сам для себя выработать новую задачу он не в состоянии, перенастроить себя под ее решение — тем более, потому и будет бесполезно тарахтеть, пока не развалится на металлический лом. А как иначе, если каждый его элемент, оставшись без нагрузки, тут же почувствует для себя бессмысленную свободу, распорядиться которой он не в состоянии. Эта свобода пойдет от одной его части к другой, пока не уничтожит всю машину до основания. И тебе придется собирать уже новый механизм, под новую задачу, опять — с самого нуля, с составных частей. Причем — новых, старые, исковерканные работой в условиях бесцельной свободы, больше никуда не сгодятся, только — в расход, — Сукачев усмехнулся, — А природное сообщество, оно — иное, оно может себя и починить и настроить само, без вмешательства. И само чувствует свою цель. Это за счет того, что в нем много всего такого, что кажется мелким и неважным, чему в механизмах нет подобий по той простой причине, что ни один механик не вставит туда такую деталь, которая ему самому покажется лишней. Вот, к примеру, случится тут у меня большой лесной пожар, и рухнут мои великаны обугленными стволами, заодно и кусты погорят, и вся живность, которая под соснами живет. Вроде, все, конец. Но нет! Семена сосен и других растений сохранятся во влажных мхах, которые по берегам ручейков и болот растут, и от которых вроде нет никакой людям, да и лесу, пользы. И прорастут сперва кустики, а потом, под их прикрытием — и сосенки, и снова поднимутся к небу великаны с янтарными стволами. Так все и восстановится, и будет жить дальше!

— Интересно. Но при чем же тут организация всего государства? — пожал плечами Вождь.

— При том, что создавая свой механизм, ты пожертвовал многим, что тебе, как большому механику, казалось для жизни неважным. Что, в самом деле, вроде, не потребно для войн и побед. Например — старой деревней, где каждая избушка — модель мира, наполненная знаками и символами, где свято верили в леших и домовых. Где сказаний о былом и будущем было больше, чем всех книг, написанных людьми. Вот и вправду, чем тот мир мог помочь в воздушных и танковых боях? Или в труде у домен и конвейеров? Да ничем… Но… Вот война закончится, и как раз из того мира могла бы придти идея дальнейшей жизни народа, он бы и мог оказаться драгоценным мхом, берегущим семена чего-то большого…

— Ты же должен понимать, что люди оттуда, из тех деревень, были нужны на заводах и фабриках, на фронте. Где еще было бойцов и рабочих брать?! — отрезал Сталин.

— Но обратно тот мир взять — тем более, неоткуда. Из людей, побывавших в нутрии механизма, прежних людей уже не сделать, но и оставаться частями механизма они тоже не захотят. И приложат все усилия, чтоб в новый механизм их не сложили, но и назад, к миру былых времен тоже не вернуться. И страна сделается миром поломанных шестеренок!

— Быть может, ты прав. Но, побывай в моей шкуре, ты бы понял, что иного выхода у меня просто не было, что нужно было именно то, что ты назвал механизмом! Ничего, еще посмотрим, — кто кого, я еще не так стар, и я смогу перенастроить механизм на другую работу, которую он будет делать столь же могуче, как ныне — победу! — поднимаясь с пенька и отряхивая шинель, сказал Сталин.

— Но… Ты ведь все равно не вечен… А что будет дальше? — проговорил Сукачев, ковыряясь палочкой в потухающем костре. С янтарными сосновыми стволами игрались солнечные лучи. Ночь прошла. За всю войну в этом уголке страны не раздалось ни единого выстрела, и в далекие войны тут можно было поверить, лишь имея богатую фантазию. Мир, венчаемый небесными соснами, жил своей, оберегаемой лесным ученым жизнью.

Владимир Николаевич Сукачев войдет в историю, как автор теории природных сообществ, и хоть его имя не встанет в один ряд с Менделеевым, Жуковским и Циолковским, в своей науке он останется главной величиной. Мыслителям из других наук и практик он останется неизвестен. Как множество гениев, волею судьбы навсегда замурованные в своих узких вопросах…

Затрещали колеса подъехавшей подводы. Больше времени для своего друга Вождь уделить не имел возможности. Ибо шла война, и надо было спешить к ее механизму, который и так слишком долго оставался без надзора главного механика. Так и расстались гениальный лесничий с гениальным людским механиком. Думали, что — на время, но оказалось, как это часто бывает — навсегда…

Андрей Емельянов-Хальген

2013 год