Halgen — Отель «Ленинград»

Все, что очень сложно для сознания, человеческий разум стремится уместить во что-нибудь простенькое, легко понимаемое. Если упражнение на тему представить себе Рай оказывается чрезмерно тягостным и бесплодным, то отчего не представить его в образе приятно пахнущего садика со сладкой музыкой? А себя в нем представить полупьяным, в таком состоянии, когда не хочется никуда идти и ничего делать, а все тело плавает в приятной дымке неги…

Если человеку не дано узреть ангелов, от общения с которыми он отделен Божьей Волей, то отчего не принять за ангела того же человека, только совсем не такого, как ты? Который говорит на непонятном тебе языке, лицо которого расцвечивает неизвестная тебе радость. Но, главное, он, по слухам, обитает в какой-то дальней земле, где все так, как в том Раю, который нарисовало для тебя твое воображение? Этот человек тоже отделен от тебя невидимой чертой, но ее, хоть и с трудом, перейти все же возможно, а смотреть через нее можно сколько угодно.

Такие персонажи в те времена именовались ИНОСТРАНЦАМИ. Разумеется, такое определение в те годы подходило лишь к обитателям западных краев мира. Разумеется, попадались в России и малайцы, корейцы, китайцы с прочими вьетнамцами, но их присутствие ни у кого не порождало интереса. Разве что посмеяться, когда маленький вьетнамец тащит к себе на родину гору алюминиевых кастрюль больше его самого. ИНОСТРАНЦАМИ их никто не звал…

Для некоторых мест Руси, вроде города Удомли, появление ИНОСТРАНЦА было событием исключительным, почти невозможным. Для Петербурга, звавшегося тогда Ленинградом, их присутствие было вполне обыденно. И все же…

Из окон автобусов с темными стеклами взирали они на нашу жизнь, выполненную, конечно, по идеалам их жизни. Ведь даже ослабевающий в те годы марксизм-ленинизм происходил из тех краев, откуда приезжали эти загадочные существа, и никто этого не скрывал. Но готовая реализация идеи по сравнению с самой идеей может нести лишь недостатки, порожденные прикосновением к неидеальному, жесткому миру. И тем, кто взирал с тротуара на тонированные автобусные окна, казалось, что идеал жизни сокрыт там, за ними. А расстояние до него не просто велико, оно безразмерно.

ИНОСТРАНЦЫ кучковались в знатных местах города, щелкали фотоаппаратами, о чем-то говорили не по-нашему. Но попробуй, подойди к ним! Пара часов в отделении милиции и штраф за «приставание к иностранным гражданам» обеспечены! Да и что толку к ним подходить, если из их слов ты все одно ничего не поймешь. Ведь уроки иностранных языков в большинстве школ были лишь методом бессмысленного издевательства над ученическими мозгами, а полученные на них знания не оставляли никаких шансов для общения с живыми, не вырезанными из страниц учебника ИНОСТРАНЦАМИ…

Многим они вправду казались воздушными существами, почти лишенными тел. По крайней мере, их тела не могли идти ни в какое сравнение с родными, тяжелыми и угрюмыми тушами.

Дружба с ИНОСТРАНЦЕМ была недостижимой мечтой многих людей, особенно — молодых. Тем более — из крупных городов. Тем более — девушек, которым половая принадлежность давала (по крайней мере — в их мыслях) шансы на попадание вместе с каким-нибудь ИНОСТРАНЦЕМ в его страну… То есть — в Рай. Путь сквозь западную границу чувствовался спасением души и тела одним блоком…

Никто еще не кинул весточку из-за могилы, потому разговоры про Тот Свет — это лишь повторение людей, которые, неизвестно, бывали ли там сами. Но вот про людей, прорвавшихся через границу, слухи ходили в изобилии. «Вот у Петровны племянница, хоть и дуреха, а вышла замуж за гуцула-эмигранта, который в Канаде живет. Кто такие гуцулы? А это вроде хохлов такой народец, только много в Канаду укатило, еще давным-давно. Живут теперь припеваючи, не работают, конечно, на все пособия по безработице хватает. У них там домик двухэтажный с садиком и бассейном, соседи улыбчивые, живи только да радуйся. В том году даже вокруг света на пароходе плавали!»

Так Богоискательство, заложенное в сердцевину русского мировоззрения, пробивало себе неожиданный выход. Который шел, конечно, вовсе не туда, куда должно, и мог привести лишь к смертоносной трагедии. Но… Вернемся в те давно прошедшие годы.

Разумеется, вокруг ИНОСТРАНЦЕВ в стране существовал свой, особенный мирок, отделенный от остальной русской жизни, но не имеющий хода сквозь границу. По крайней мере — чтоб навсегда. Официанты и повара, экскурсоводы и шоферы, продавцы специальных магазинов и стюардессы загранрейсов. Про их жизнь тоже рассказывали много былей и небылиц, правда — много меньше, чем про самих ИНОСТРАНЦЕВ.

Центрами притяжения иного, иностранного, мира были, конечно, особые гостиницы, помеченные знаком «Интурист». Это через их огромные окна «высший», иностранный мир мог сколь угодно наблюдать за нашим, «низшим» миром. Неизвестно, чувствовали ли свое превосходство сами ИНОСТРАНЦЫ, но вот те, кто ходил внизу, мимо корпусов гостиниц, свою ущербность чувствовали явно, и этого было достаточно. Против нее не помогали ни карикатуры журнала «Крокодил», ни статьи газеты «Правда». Рассказывали, будто один паренек, желая подчеркнуть неполноценность своего мира перед миром тем, выуживал пустые жестянки из-под кока-колы из плевательниц возле какой-то гостиницы. А потом приколачивал у себя дома их к стене.

В жизни так бывает, что один человек прилагает все свои силы для достижения какой-то цели, вкладывает в нее всю свою душу, но так всегда и остается далеко от нее. А другой получает ее сразу, без заслуг, а то и без особенного желания.

Так случилось с Ленкой Соломиной, приехавшей из города Воронеж. Сперва она хотела поступить в какой-то институтик, вроде — Холодильный, но не поступила, и задумалась про устройство жизни в чужом городе. Вакансии малярш, полотерок, воспитательниц детсадов и санитарок она обошла за версту. И прямиком направилась в отдел кадров Интуриста. Причина? По слухам — работа чистая (не малярша и не санитарка), спокойная (не воспитательница), да и платят хорошо (в отличии от их всех).

Кадровики ее оценили. Девочка из провинции, покладистая и хозяйственная, книжки на работе читать не станет, просто нет у нее таких интересов. Учиться где-то не хочет, значит, и канючить начальство отпросами по учебным делам тоже не будет. А такой колорит, как воронежский говор — он в плюс, пусть показывает иностранцам, что Россия — гораздо большая страна, чем они, наверное, думают. Что красавица — тоже хорошо, а что красавица южных кровей, черноволосая и чернобровая, то еще лучше. Северная-то, белая, красота им, поди, уже надоела. Правда языков не знает… Но много ли горничной иностранных слов знать надо?! К тому же месячные курсы положены, ведь горничная «Интуриста» — это не какая-нибудь уборщица магазина! Чему надо, научится!

Так Лену определили на самую вершину гостиницы «Ленинград». Туда, где номера «люкс». Гостиница, одноименная городу, городу и под стать должна быть!

Со всей южнорусской горячностью взялась Ленка за работу. Пел пылесос, плясали тряпки и половые щетки, заправленные постели обретали такой вид, какой им не придал бы и лучший солдат Кремлевского полка, контролируемый десятком «дедов». На всякий случай Лена всегда носила при себе хирургический пинцет, и если замечала случайную соринку, то сейчас же ее им подхватывала.

Одним словом, южнорусская домовитость сильно помогала ей в работе. То, что было бы для коренной петербурженки скукотой, для Лены казалось даже удовольствием. И сердце ее замирало, когда ИНОСТРАНЕЦ входил в подготовленный ею номер, и она готова была петь от радости несмотря даже на то, что иной из этих «ангелов» следил грязными ботинками по свежайшим коврам, другой — сморкался в только выстиранные занавески, а третий на каждом шагу громко портил воздух.

Через год она могла говорить со своими постояльцами, причем — сразу на четырех языках — английском, немецком, французском да еще и испанском.

— Понравилось у нас?!

— О, лучше, чем во Франции! Нет, лучше даже, чем в Швейцарии!

— Добро пожаловать! Приезжайте еще!

Денег у нее водилось теперь немало — вдобавок к неплохой зарплате, еще — хорошие чаевые. Вдобавок списанные ковры и портьеры она отправляла домой, где мама их весьма выгодно продавала на рынке. Тратиться особенно было не на что, и Лена могла пораздумать о простеньком счастье — замужестве, кооперативной квартире и тому подобном…

Но нет. Теперь Ленка мечтала только о пересечении черты границы, и эта мечтание уже охватило собой всю ее сущность. Причем, она мечтала оказаться на Западе как можно дальше, глубже, попасть в самую его сердцевину. Потому Германия или Франция, а вместе с ними — немцы и французы ее не интересовали. До туда можно и на поезде добраться, через захолустье российского Северо-Запада. А к настоящему Раю — только через небеса. Значит, только США, только этот Запад Запада!

Потому надо познакомиться с американцем, конечно — с ним! И — влюбить его в себя… Это — конечно! Чтоб с ним пересечь пространство, и оказаться там, в центре миров! Ну а потом?! Там видно будет! Лучше, если американец будет пожилым и солидным — сможет там хорошо ее устроить…

И вот в одном из номеров «люкс» появился седоволосый американец. Как она поняла — профессор-химик (!), разведенный (!!!). Это тот, кого она искала! По крайней мере, второго такого может не появиться и за 10 лет!    

С профессором ей довелось побеседовать и Лена рассказала про родной Воронеж, который ученый произносил на свой манер — «Во-оронеш». В таком звучании чувствовалось отношение его к тому городу, как к чему-то экзотически-сувенирному, на манер матрешки или валенок. Со смехом он обещал Лене в ее город с ней съездить, но, конечно, не сейчас, а когда-нибудь потом. Рассказывая о себе, он сыпал географическими названиями, ровным счетом ничего не говорившими Ленке. Она понимала, что он любил менять места жительства и все время переезжал. Но разница между Оклахомой и Массачусетсом, Огайо и Милуоки оставалась для Лены загадкой. Ничего страшного, здесь она не важна, а там узнается сама собой…

Но вот о своем профессорстве ученый не говорил ничего. Лена этого даже не замечала, она не любила химию. А ведь профессору было про что рассказать. Ибо за всю историю науки он оказался единственным изобретателем, официально порвавшим связь со своим детищем… Отказавшимся от авторства. Все равно, как отец, бросивший свое чадо. Что еще удивительнее, никто не попытался его авторства присвоить себе и гордо заявить о принадлежности ему изобретения профессора. Тем изобретением было вещество, известное под коротким именем — напалм.

Детство ученого прошло в годы войны, далекой, заокеанской. К нему она просачивалась киножурналами, которые в те времена часто показывали в кино перед художественными фильмами. Из-за войны он задумался об оружии, которое смыло бы тех, кто — чужой, подобно тому, как мыльная пена смывает грязь с рук. Воды между ним и чужими было много — целый океан, и мысль про мыло, которого ей не достает, крепко засела в голове будущего профессора. Скоро он сообразил, что мыльная пена должна быть не водяной, а, скорее — огненной.

Значит, мыло должно гореть. Но обычное, туалетное мыло не горело ни в печке, ни в спиртовке. Потому пришлось заинтересоваться химией. Любитель огненной бани выяснил, что мыло — это натриевые соли жирных кислот. Уже студентом он задумался о замене натрия — алюминием. Алюминий — трехвалентен, значит, удержит у себя сразу три цепочки жирных кислот, значит, концентрация горючего материала сделается большей. Возрастет и вязкость, огонь будет хорошо связываться с прожигаемым местом. Если в рецептуру добавить фосфор, то такой огонь будет пылать и без воздуха, его не потушишь ни водой, ни песком… Одним словом, профессор стал венцом химической науки, берущей свое начало от алхимии, от поиска Райского камня. Камень не найден, зато обнаружен адов огонь, и сделал это он, молодой специалист… Потому народы, поступки которых по мнению компетентных политиков ведут их в ад, можно напрямую в ад и отправить, поставив на место демонов — самолеты с синими звездами на бортах.

Начались опыты. Рецептура прожигала и листы алюминия, и тонкую сталь. Попадание снаряда с напалмом в здание вызывало объемный взрыв, распиравший конструкцию изнутри. После, по мере падения давления, вызванного выгоранием кислорода воздуха, возникало разряжение, и здание как будто складывалось внутрь. Этого не выдерживали ни бетонные, ни даже древние каменные конструкции.

Напалм мог выжечь минное поле, обезвредив все сокрытые в нем мины, а полосу радиационного заражения — спечь в безопасную корку, по которой могут пройти люди и техника.

Обескуражил профессора опыт над стадом овец, проведенный, конечно, не им, а — военными, без согласия ученого. Ему по сей день виделись обращенные в живые факелы несчастные животные. С пронзительными криками они носились по полю, пытаясь сбить огонь, но только раздували его, пока он не скрывал овечек с головой. Немногие уцелевшие представляли собой жуткое зрелище — слезящиеся кровью глаза, обугленные раны. В носу с тех пор засел запах горелого мяса и паленой шерсти.

Ученый генерал, командовавший экспериментом, тут же сделал вывод: даже небольшое количество напалма, примененное против пехотного подразделения противника, гарантированно выведет его из строя. Что не сделает пламя, доделает общая деморализация, рожденная страхом. Воистину, нет ничего ужаснее чистого пламени, тем более — неугасимого! И все это — при крошечной, просто смешной себестоимости!

А профессор в тот же день отрекся от своего авторства. Что ничуть его не успокоило. При взгляде на любой ландшафт профессору виделось применение его изобретения, обращающего все цвета мира сперва в оранжево-красный, а, затем — в черный. Сейчас при молчаливом взгляде на панораму Невы, он видел дома, наливающиеся пламенем и лопающиеся, как орехи с выбросом из своих чрев сотен искорок — горящих живых существ. Обезумев от огня, все живое несется по липкому, тягучему, тлеющему асфальту к реке, но она не дает желанного спасения. По ней струится равнодушный к влаге раскаленный напалм.

Но по ту сторону Невы сейчас было прохладно, моросил дождик, и мыслей профессора никто не чувствовал. Там сейчас, затянувшись в любимый длинный плащ, прогуливался сам автор пространства, в сердцевине которого обитали сейчас Лена и ее американский профессор. Тот человек тоже был профессором, но только — архитектуры, звали его — Борис Сперанский. Рядом с ним — его друг Владислав Дробышев, известный в узких кругах специалист по допетровской истории дельты Невы.

— Признаюсь, Владик, мне за свое сооружение стыдно немного. Но разве я — виновен?! Сам понимаешь, не в те времена я его строил, а время — оно всем диктует… Петр видел свой город чем-то вроде корабля, потому обожал шпили, похожие на мачты. А эта часть Петербурга — как раз самая петровская, и я думал увенчать гостиницу пятью шпилями, чтоб она вроде корабля была, который с открытых западных морей мчится в глубины русских речных просторов. Но само здание за счет этого выходило меньше. Так сам министр нахально на чертеже ластиком шпили постирал и кое-как карандашом пять этажей пририсовал! Мол — перечерчивай, как я велел! И что же, бился я, бился, но смирился с тем, что не архитектор я, а простой чертежник…

— Знаешь, Боря, все это, конечно, так. Только… Сам того не ведая, ты все равно соорудил кое-что символическое. Ведь твоя гостиница — увеличенный жертвенник, который стоял в том самом месте, и финны здешние звали его Атакамом. Они жгли на нем огонь, в который капали забродивший мед с соком мухомора. Ритуал им, конечно, достался от еще более древнего народа, самих древних Ариев, то есть — наших с тобой предков. Когда Прародина, о которой я тебе рассказывал, погрузилась на дно ледовитого океана, часть того народа шла через Карелию нынешнюю, где сохранились выбитые на камнях руны. Какое-то время они жили здесь, пока не ушли на юг, чтоб много веков спустя, все позабыв, вернуться обратно. И когда они обитали тут, они зажигали на белом квадратном камне, огонь. Этот пламень символически возвращал тепло в Прародину и как будто воскрешал ее. Белый камень означал лед, который требуется растопить, чтоб вернуть потерянную землю, вернуться домой…

— Подожди, — неожиданно задумался Борис, — Но ведь огня-то нет! Значит, он обязан появиться… Что же ты раньше мне об этом не сказал!?

— И что бы было? Ну вызвали бы тебя, куда положено, и прочли лекцию о недопустимости суеверий, только и всего. Разве нет? К тому же, мы и знакомы тогда не были еще…

«Нет, ведь все в порядке! Столько лет уже стоит — и ничего не случилось! К чему об этом думать?!» — сказал себе под нос архитектор.

«Слишком много стекла… Стекло — это лед, а лед без огня — что жених без невесты или невеста без жениха…» — тоже промолвил себе под нос историк.

Тем временем по другую сторону Невы невидимая отсюда Лена добилась своего, и профессор уже не мыслил своего возвращения без русской красавицы Элен из смешного городка Воронеж…

Профессор на родину не спешил, и дожил в гостинице аж до февраля. До того дня, когда стоящий неподалеку крейсер Аврора разразился бравыми криками «Ура!» личного состава. Для одних тот день, 23 февраля, был Днем Советской Армии и Военно-Морского Флота, для других, как Дробышев — тем днем, когда слабенькие лучи солнца начинают потихоньку касаться каленых льдов Арктики, жаждая их прожечь, но бессильные это сделать…

Лена любовалась на парадный строй парадных Авроровских моряков, «море» которых навсегда ограничено невской дельтой. И шла в сторону профессорского номера. Дернула его медную ручку — номер был закрыт. Наглухо. А ведь профессор никуда не уходил, уж она, горничная, это знала!

Лена посмотрела почему-то себе под ноги и увидела… Струйку дыма, молча пробивавшуюся из-под дверной щели. Кто бы и что делал на месте Елены?! Она на своем месте просто разревелась. Громкими, горючими, отчаянными слезами. Мимо проходил какой-то мужик из работников, вроде — плотник, или — электрик. Вместо того, чтоб успокоить девушку, он куда-то убежал. Вернувшись с ломиком-фомкой, он деловито поддел замок и с хрустом отворил дверь. Ленка уже стояла на ногах.

В следующее мгновение оба уже оказались на другом конце коридора — вместо профессора из двери вышел огненный шквал. Вокруг мгновенно вспыхнуло все, что могло гореть, превращая длинный коридор в подобие печной трубы. Появилось еще несколько работников, принялись что-то соображать насчет тушения, но путь к выходу был безнадежно отрезан. Ленка, не думая о странном пожаре, вскочила в один из пустых номеров, и припала к окошку. Почему-то ее сознание занимала лишь мысль о том, что американец ее бросил, а сам… Превратился в огонь! Почему бы такому не быть… Слезы ползли по стеклу, искажая облик набережной. И за спиной вовсю гудел обретший свободу пламень…

Андрей, как положено мальчишке, с детства жаждал сражений и чуял в себе — воина. Потому думал стать военным. Но офицером был его дядя, и он красочно рассказал племяннику о том, чем заняты воины, когда нет объекта приложения их силы, то есть — войны. Заправленные солдатские койки и стираные портянки, крашенная в зеленый цвет трава с подкрашенными желтенькой краской одуванчиками, белые поребрики. Поднимешься повыше, до полковника — научишься новому ремеслу, будешь плести интрижки против других полковников. Чтоб стать генералом. Только так большие звезды и получают. А случись война — и будет армия истекать кровью, до тех пор, пока место виртуозов интриг не займут те, кто прежде был «вечным лейтенантом», самым бесперспективным офицериком мирного времени…        

Потому он стал искать ремесло, родное военному, но где противник есть всегда, где не надо делать из себя «мирного вояку»… Потому Андрей решил сделаться пожарным. В детстве за такой выбор, конечно, его уважали, а как подрос, само собой, стали над ним посмеиваться. Такая профессия хороша только для детских мечтаний, а так — что-то не то, не серьезно это…

Главное, увлекся борьбой с огнем он сразу как-то по-научному. Найдя укромный уголок во дворе, он сжигал в нем куски пластмассы и дерева, резины и бумаги, засекая по секундомеру время их горения. Потом увлекся химией, интересуясь, откуда в нутре вещества может храниться столько жара, и как он вырывается из него наружу.

В Пожарной Академии над ним тоже посмеивались. Ведь почти все сокурсники мечтали сделаться инспекторами, то есть ходить по разным учреждениям и предприятиям, да писать в бумажки и блокнотики замечания по пожарной части. Взятки тогда, правда, еще не давали, но разные подарочки умелым инспекторам весьма даже дарили. Что такие люди скажут про однокашника, мечтающего биться с пламенем?!

Андрюха обожал занятия по тактике, на которых он расправлялся с пылающими бочками горючего, преодолевал полосы препятствий, и при этом его закопченное лицо расплывалось в улыбке. Такое взаимоотношение с огненной стихией удивляло даже преподавателей. По окончанию Академии ему, как редкостному специалисту по вопросам горения различных веществ, предложили место в ведомственном НИИ. Но он решил отправиться служить в обычную пожарную часть. Что же, каждый сам хозяин своей судьбы…

Так он сделался командиром пожарного взвоза в звании лейтенанта. Работа пожарного состоит из одного лишь сна только в мыслях людей, от нее далеких. На самом деле хватает и учений, и тренировок на подопечных объектах, и различных парадных мероприятий по приему различных начальств. Кроме того, постоянная забота о технике, в отличие от армии — без всякой показухи. Ведь здесь ожидали не вероятной в каком-то будущем войны, а вероятного в каждую секунду пожара.

Случались и халтуры, вроде прочистки какой-нибудь дымовой или вентиляционной трубы или быстрой откачки воды из важного подвала. Что же, пожарные этим делам были обучены. Несколько пожаров за недолгую службу Андрея все же случилось — тушили с десяток помоек, пару каких-то сомнительных мастерских, лакокрасочный склад да чердак расселенного дома. Большим жизнь его не баловала. Почему я употребляю тут, вроде как не к месту, это слово?

Да потому, что Андрей был буквально слит со стихией, с которой по долгу службы обязан бороться. Пламя виделось ему во снах. Огонь, оставаясь его врагом, был вместе с тем той сущностью, которую он, наверное, только и любил, даже обожал. Даже свое одиночество он объяснял тем, что свою истинную любовь он может добыть лишь из нутра пламени. Не то он предчувствовал большой огонь, не то сам желал его настолько, что сложись жизнь по-иному, может, и совершил бы где-нибудь страшный поджог. Который потом сам бы упоенно и тушил.

Верхние этажи гостиницы «Ленинград» обратились в желудок Змея Горыныча. Все противопожарное, что должно было сработать, разумеется, не сработало. Отплевывая слизь и кровь, постояльцы вместе с работниками неслись к окнам, где им снизу улыбалась пропасть. Кто-то вытаскивал простыни и наволочки, принимаясь лихорадочно делать из них подобие веревок. Но, повиснуть на таких спасательных средствах поверх бездны могли лишь отчаянные смельчаки…

К жертвеннику, снова выбросившему из себя огонь, прибыл взвод Андрея. Исполинский факел вызвал священный ужас даже у огнеборцев, ведь никому из них в жизни не доводилось видеть подобного. Чтобы убедиться, что штатная автолестница АЛ-45 далеко не дотягивает до очага горения, много времени не потребовалось. Потому осталось лишь тянуть рукавные линии по лестницам гостиницы, навстречу человеческому водопаду из смертельно перепуганных иностранцев. Сверху летели смертоносные стекла, способные легко перерубить человеческое тело. А, вслед за ними, с глухими ударами стали падать и людские тела. Распластавшись на земле во что-то похожее на раздавленные мешки с осколками костей, они теряли свою «иностранность», превращаясь в обыкновенные трупы…

Андрей отправился по ступенькам наверх. На разведку. Причем — в одиночку, что было строжайше запрещено. Тому была причина — не хватало людей для развертывания рукавной линии, которая должна была идти через много этажей, а промедление в работе означало новые квадратные метры, сожранные пламенем. Разминаясь с толпами спасавшегося народа, он пробился на охваченный огнем этаж, сквозь который, как по трубе, несся пламенный сквозняк. Что-то рушилось, взлетали фонтаны искр, сверху падал дождь из расплавленного пластика.

Лейтенант быстро оценил обстановку и спланировал дальнейшие действия своих подчиненных. Теперь оставаться здесь одному было незачем. Но Андрей ринулся в самую утробу пламени, благо, что умение проходить невредимым через огонь было его даром.

Возле окошка он увидел Ее. Возле окна неподвижно стояла девушка, волосы которой трепал палящий ветер. Красные блики гуляли по ее лицу. На самом деле она была парализована сразу двумя страхами — страхом пропасти внизу и ужасом пламени позади, из-за чего не могла даже пошевелиться. Но это было сейчас не важно. Страшная стихия отдавала ее в его объятия, и он не мог не принять дар… Теперь надо было совершить последнее испытание — вновь прорваться сквозь огненную стену, но так, чтоб сохранить Ее.

Андрей сорвал с себя маску изолирующего противогаза и нацепил ее на незнакомку. После чего, подхватив Ленку в объятия, двинулся в раскаленный поток. Применяя свои удивительные способности, он обходил огненные струи, избегал рушащихся дверных проемов и оплавленных кусков пластмассового потолка. Но сдерживать дыхание было невозможно, и лейтенант время от времени хватал полным ртом обжигающий, пропитанный непонятно чем, воздух.

Наконец, они выбрались из очага, оказались на лестнице, где его бойцы уже успели протянуть первый рукав. Отплевавшись, Андрей дал им указания, после чего спустился с Ленкой до самого низа и усадил ее в безопасном месте на газончик, к свежему невскому воздуху. А сам вновь ринулся наверх, чтоб погрузиться в борьбу обожаемых стихий.

Потихоньку пламень прекращал свой смертоносный напор. Быть может, насытившись полученными жертвами, а, может, в самом деле, сдаваясь водной стихии. Тем временем к гостинице прибыл и профессор Сперанский. Из окна своей «Волги», не решаясь выходить, он наблюдал за огромным пылающим жертвенником, уничтожавшим куски стеклянного льда. Огненный купол пылающей гостиницы сверкал как раз напротив бледного шара заходящего за горизонт слабого зимнего солнышка, и как будто указывал ему путь на север.

«Принимал он жертвы… Но ведь не человеческие же! Что же с ним такое стряслось за века?! Или осерчал он за столько веков? Или все оттого, что моими силами велик он стал, и потому — страшен?! Снести это все надо, и ровное место разровнять, деревья посадить, парк сделать! И чтоб цветов больше, побольше цветов!» — бормотал он себе под нос.

Но буквально через несколько месяцев здание гостиницы обрело свой прежний облик. А позже к нему стали пристраивать еще один корпус. Уже без участия Бориса Сперанского, который, поняв, что его власти над судьбой детища нет, бессильно махнул рукой, и больше старался о нем не вспоминать...

А вечером того дня в палате токсикологического отделения Военно-Медицинской Академии синие губы Андрея судорожно глотали последние капли земного воздуха. В его легких плескалась жидкость, удалить которую, несмотря на все достижения медицины, доктора были не в силах. Ибо по сей день не существует лечения для токсического отека легких, вызываемого газом фосгеном. Этот газ выделялся из дымящего пластика, в который было затянуто нутро гостинице. Об этом его страшном свойстве стало известно только в этот день.

С отсутствующим видом бессильные врачи столпились в дальнем углу палаты. А перед Андреем на коленях стояла Елена. И последний его земной вдох слился с ее первым поцелуем. Но вдохнуть в уходящую жизнь частицу жизни своей она не смогла…

Сегодня гостиница, как и город, зовется иначе — «Санкт-Петербург». Алтарь для новых жертвоприношений по-прежнему блестит ледяным стеклом, и, наверняка, ожидает новое приношение жертв…

Андрей Емельянов-Хальген

2013 год