sotnikov — эгоистовые рассказы

— Могут ли начальник и подчинённый дружить крепко?— спросили меня. И самому стало интересно.

Был у меня случай один. Вообще-то их несколько; но этот особенно въелся, потому что после него я зарёкся подпускать к себе близко людей, а пуще всего работных начальников. Он с первого дня меня выделил изо всех прибывавших наёмников, отличил мои хваткие руки да светлую голову. Этот ловкий прораб сходу презрел казалось ненужную никому субординацию, позволил звать себя то ль васькой то ль петькой — клянусь, я забыл — и вот уже тихо как змей искуситель к естеству подползает, едя с нами вместе из бригадного котла. Вы верите мне, ребята? — спрашивает он после первой чарки сухой обдирающей — мы киваем ему пока что молчком; уважаете ли меня? — вопрошает будто гетьман на казачьей сечи — уважжжаем! — теперь уже громко рычим друг от дружки не прячась; а любите, братцы? — за его слёзы за обиды за муки вопим в полный голос: — Нам любо!! Веди нас на подвиги, батько!!!

Утром проспались — перед зеркалом стыдно. Бедняге ему все чужие грехи воздаются. Я за день очахну, отмоюсь: а на его отражающей шкуре от меня остаются амальгамы рубцы.

Не стану я долго сусолить, скажу прямо — гнидой тот прораб оказался. На петушка взял целую бригаду: вы мол не подведите, вы ведь самые лучшие, я на вас так надеюсь, друзья товарищи — прокукарекал. И слово дал, что за ценой не постоит. А сам жил-поживал на содержании у богатой да жадной дирекции: смету обгадил, споловинил зарплату и веру в людей.

Я хоть не был начальником, но с другой стороны и их понимаю. Вот приблизил к себе товарища детства, который скудно да нище живёт, даже может с помойки чуть подъедая. Дал работу ему и хороший оклад: он воспрял, приоделся, он красив как жар-птица на небе, просиявшая вдруг бедолажке. И уже почитает, что радость ему не товарищ высокий принёс от щедроты достойной души, а фортуна прислала письмом заказным. Бывший тот бедолага не просит слёзно теперь, а требует по самолично вменённому праву, бездумно испохабив благодеяние ненавистной обузой. Уже никакие они не товарищи, не враги даже — а друг для друга низкие твари, копящие в себе презренность раздражение злобу.

===============================================================

Паскудно, из ненастоящей из желудочной крови внутри меня выросло существо, которое желает нравиться всем. Детям и взрослым, животным и насекомым, чёрту и богу. Когда я наедине с собой проклинаю подонков, что встретились мне в жизни сегодняшним днём, то оно глупо хихикает, усмиряя мой гнев словами о том, что всё ещё можно исправить, и тухлые души так же поддаются вразумлению как и души ароматные, благородные — только что времени для себя потребуют больше.

Когда же я млею от благости человеческой, и мне весь мир божий становится родствен, включая нечистую силу, отъявленных упырей, а все люди рядом летают аки херувимы с белыми крыльями, то моё существо убеждает меня в великом предначертании всего, что со мной происходит — и неслучайно затеяно было сегодняшним днём.

    Всё к лучшему — такой у него девиз. Оно верит в судьбу, фатуму, рок — и если я поддамся ему, то все успехи и радости, неудачи да беды буду списывать не на собственную слабость иль мощь, а на волю всевышнего лишь — я сгину сгнию аки червь.

==============================================================

Что бы я ни сказал, ни написал — всем он недоволен всегда. И я ведь искренне люблю его, дорогова родича: хотя по чести сказать — то почти не уважаю. Но ведь в родстве, да ещё когда нас так мало осталось, уваженье уже не главное. Мы спорим с ним часто, и начиная свою политическую бодягу, он после первых разумных фраз — словно поджигая себя со спички, от сигареты, которую давно уж по здоровью бросил курить, но в памяти видно осталась привычка — сразу загорается, впадая в краснорожий раж и доводя себя до истерики. Ты должен понять! — кричит он в сотню восклицательных знаков, и я понимаю только то, что у него подряд было два крупных инсульта, от коих он отлёживался помесячно — и со страху за него недержимо обссыкиваю свой тяжёлый пороховой антизаряд, готовый было к чертям разнести всю его политику.

Он не любит меня: за то что я ничего не прошу. Если б просил, то можно было держать мя на коротком поводке благодеяний, больше похожих на милостыню. Уж многих он так приручил, начав с полукрошки, а теперь уже подкармливая целой буханкой — но тех он не уважает, с кысьбрысьем кошачьим относится, то нежно лаская, то прочь. И они, к дряхлости ставшие друг дружке роднее, нежнее, потому что никого больше снова себе не нарожают, вынуждены терпеть его стариковские выкрутасы, коими он компенсует ушедшую силу.

================================================================

… Прошло три года, с половинкой. Дерево я построил, дом вырастил, а сына посадил … тьфу ты, господи! да не сбивай же меня, хвостатый поганец, когда я думу говорю пресветлую, и склони свои рожки перед великой мессией, или миссией — а впрочем, ладно.

Сто лет прошло будто с тех самых времён; кроме старой летописи никаких воспоминаний не осталось — но только сегодня меня полицаем назвал Янко. За войну местечковую. Где-то далече она идёт, отсюда не видно, даже если на колокольню взлезть и на биле звонко раскачаться — всё равно не видать, а в ушах холодящий слышен дилилинь: — рассуди, добрый люд. В тех наших краях душегубы берут в полон трудолюбивых мирян, сопливых детишек, а после требуют выкуп за их честную жизнь. И те разбойники яро режут солдат, которые силой своей отважно вызволяют кабаленцев.—    

Тут Янкин броский вступил баритон, звучно совместный с его притягательной внешностью. — Тогда и меня послушайте, люди добрые. В отместку Ерёма обозвал безмятежным провокатором — я, который вступился за свободный народ, что гноила казарменная солдатня ужасно. Людей живых вояки раскатали в гусеницы танков, заутюжили по норам штурмовиками, и всю эту кровавую кутерьму благословили столичные баре да местечковые графья. Они нищету лбами столкнули из власти, из прибылей.-

Смотрел я выпукло в глазки злющие, и думал: то ли он всемирный герой, то ль смерти желает за вину непрощёную. Никак иначе мужика понять, если Янка по-бычьи в схватку бросается — без правоты, без друга. Вот и сейчас он правдой резанул по горлу, присосался: — А кто за власть, тот быдло.

— Ну-ка; объяснись, малой. — Дед Пимен всегда так кличет, если сердится. Ребёнка будто вразумляя: тронуть жаль, но в Янкину сторону царственно не глядит.

— Я жду твоёго ответа. — Хлоп посохом в печку, в железную дверцу кутузки. Облетела серая известь.

— Тут и рассказывать нечего. — Заступил мужик на шаг от толоконной палки. Авось дряснет старик по лбу, запишет в помин себе. — Людей зову быдлом за пьянство и зависть, и трусость, и лень.

— А сам ты?! — вскричал я, подпрыгнув головой об низкий потолок. И потирая набитую макушку, ещё больше разъярился слюной: — лучше всех?!!

Должно быть страшно, но Янку обдало веселием тихой победы. — Лучше. Потому что я стараюсь избавиться от своих пороков. Жадности уже нет совсем — сжёг её в костре миллионных купюр. И трусость похоронил вместе с прошлыми бедами одинокой жизни — теперь мне есть за кого перегрызать захватчикам горло.

Тут попнулся он с ноги на ногу застенчивой хвальбой, смутил себя горючими словами: в душе жигануло пламя. — Лишь за мелкую бражку совестно, что пью с вами я, не отказывая компании.

— Вот это да-ааа…— у меня запал язык, и длинная рулада, пихаясь локтями в узкой щели, визгнула о подмоге на ниточке. — Го-оосподи спаси-иии…

Удушливой свирепости тревожась, я выперся из хаты босиком и вполодетый — подмышку сапоги, а ватник нараспах. Старик прошлёпал вслед, хотел вдогонку крикнуть слова прощания, но снёс их ветер вместе с кашлем и к мачте привязал в чужом дворе.

Пимен притворил дверь плотнее, кутаясь неуютно в жилету, захолодал с мороза, и со слов: — Что ты цепляешь людей, како репей непроходимый? за грешки ненавидишь?

Янко улыбнулся на левую сторону, словно у него разболел зуб от щёлканья орехов.

— Все люди заражены пороками. В них лень обселила целые города, а трусость на трамвае ездит. — Челюстями скрипнул в Янке голодный крокодил: — убивать хочется. — Дед мигнул два раза на лампочку, чтобы успокоилось в глазах клокочущее сердце. — Беспощадный ты. А давно ли Зяма с Серафимкой для жизни тебя отмолили? теперь таким же горемыкам готов сбить виселку.

— Нет. — Отказался решительно Янка. — У меня ужасное милосердие, что я бы вырезал ножом все сытые утробы и толстые желудки, а всунул тревожащие души…

=======================================================

Настроение у меня как у зайца. Восторженное невероятно. Я забрался под зелёный лопушок и хихикаю, сам не в силах пережить свой сокрушительный триумф. Кажется, что ополоумевшая голова сейчас вот слетит и покатится по лесу, трубя в сложенные уши:— Победа!?!

Я победил медведя. Побил его словно захудалого мозгляка, которым меня считали до сегодняшнего дня. Никто в это чудо не верил, и даже лучшие дружки хохотали во весь голос, шпыняя колючками да репьями в мою короткохвостую задницу:— Куда тебе до михайлы, сопля?! Спод носа утри!

А вот и фигушки. Когда начался этот бой, всё во мне затряслось, задрожало, будто смерть я увидел воочью — и наверно от тряски, гори всё огнём эх была не была, из сердца вылетел страх будто ядром из пу-пушки. Вот сейчас говорю — зубы клацают; а тогда я подпрыгнул прямо в бурую харю, и смачно плюнул туда где страхом воняло. Она зарычала от злобы, и я бросился, глист, прямо ей под ноги и завертел карусель — попробуй поймай. Все удары косолапого и кривоногова летели мимо меня, зато мне удавались любые апперкоты и хуки по почкам, зубам да по печени. Хоть и слабенькие, но они доставляли медведю болезненное неудобство, как пчёлы на пасеке — не обидь братца меньшего — и в общем, я зажалил его. Он свалился к моим ногам, огромен повержен — и я словно рыцарь поставил заднюю правую лапу на его взопревшее пузо. Уррраа!!!

==============================================================

Всё катаклизмы да апокалипсисы обещают. А когда же жить? Хочется. От рождения вот уже до зрелости годы прошли, и когда рождался, то многое задумывал исполнить. Помню: в утробе лежу, мать ножками тесно попихиваю, чтобы чувствовала меня, чтоб любила незнаемого — а сам мечтаю о высочайшей должности, о славе, и прочих великих отличиях. А чего мелочиться? Хочется. От зрелости до старости годы пройдут так же быстро; и я опять на кровати лежу, глядя в потолок, а потом переведу взгляд на небо синее, вопрошая незнамого: когда же ты пошлёшь мне те милости, которые я уже в ходе эволюции заслужил — от мелкого зародыша, почти что микроба, до крупного дяди разумного. Может, дашь мне власть над людьми? Хочется. Но сам же перечу себе — сперва над собой властвовать научись. Ленишься? — да. Завидуешь? — ага. Лицемеришь? — бывает. Никакого рожна тебе, гнида, большого не надобно. Живёшь и живи, насекомое.

— А чего ты злишься? как все, так и я. Существую человеком по мере взросления, и то, что мечтаю о большем в своей судьбе, ничуть меня не поганит перед всеми остальными людьми. Ты знаешь, какие чёрные мыслишки да желаньица проживают тихонько в иных душах? слабый человечек от таких искусительных соблазнов или дьявольских прихотей легко душегубом станет — хоть ли чужого убьёт, а то сам в петлю полезет. Я ещё благостен по сравнению с многими. Я просто хочу перевёртышей в своей серенькой жизни. Ведь что далеко, заманчиво и трудно — то всегда кажется раем. Чинопочитание — золото — обольстительная любовь: для иного уже пресыщение вплоть до заворота кишок. А мне кажется: воздай мне господь за труды мои да заслуги — всё что ему шутя сунул как милстыньку — то я землю выверну наизнанку новой мощью своей судьбы, но дам каждому страждущему кусочек от счастья, светлой радости ломоть.

==============================================================

С раннего утра раскричалась дворничка:— Что ты принёс?! Куда ты бросаешь!?— Я слышу её голос, оглушающий визг до верхов, и не понятно кому она обращается — мужику или бабе. А может, ко мне?

Выглядываю с балкона. В шпионской серости утра с помойки убегает такой же серенький тип, а за ним по пятам оранжевая тень, яркое пятно с лопатой наперевес, чтоб огреть его сзади. Но типчик тот уже налегке, потому что сбросил куда-то свой мусор, и огрузлой бабе его не догнать. А зло выместить хочется, и вот она снова орёт на весь двор, теперь приплетая к проклятьям всех родычей этого типа, друзей да знакомых. Даже молодая девчонка попала к ней под раздачу, хоть и угнулась донельзя, почти слившись с мусорными баками.— Чего тебе здесь надо?! Опять за бутылками шарить пришла!? Работать иди!!— А девку эту я знаю, слыхал о ней. Она родила трёх детишек без мужа, и нынче им едва хватает на питание да комнату оплатить общежитскую. И одеваются они в самом деле с помойки. Я как сука часто смотрю на них сверху, очень хочу денег дать, но никогда не даю, оправдываясь стыдом. Я потерял своё естество, данное господом при рождении, родах при, и эти с помойки живут много искреннее меня.

=============================================================

Скорость. Мне нравится медленно. С чувством с толком с расстановкой. Когда за окном автомобиля всё мелькает и сливается в сплошную серую полосу, именно это есть окружающая среда, которую совсем не жаль запоганить мусорными отходами да выхлопными газами. Ну не впиталась она в жестокое равнодушное сердце спешняги, да и как ей впитаться на такой скорости, если она всего лишь обтекает неодушевлённый железный объект с бездушным животным объектом внутри. А выйдя вдруг из машины, оттого что назойливая птица попала в лобовое стекло, то и ахнешь от грома да молнии — вот она какая природа, живая красивая грозныя, и сам я, незаменимый её человек, мог оказаться на месте тугодошней разбившейся птицы — спеша доверяясь не мудрствуя.

Скорость. Мне медленно нравится. Что толку, если сегодня возьму я своё от любви, а назавтра забуду и имя её. За это короткое сучье знакомство я не разнюхаю запах, как уличный пёс волочась за поднятым хвостом мил-подружки, не учую пожатия тёплой ладони, влажной слегка от сладкого ожиданья греха, что меж нами ещё не возник осязаемо, но виденья уже растревожили сердце — сердца — и они как снаряды прут наружу навстречу друг другу, всё же силясь загасить свой мощный запал хоть остатками воли да разума. Я слышу твой голос за тысячу вёрст — он невмятно зовёт меня, стынет во сне моим именем, сам боясь своей нынешней смелости, и я пробудясь середь ночи, уже не молюсь в то что утром, а колдую клятую ведьмачу.