Мои слова, мои предметы

Мои слова, мои предметы

Художник Виктор Поспелов улыбался, глядя из окна своей мастерской на оплетенную прозрачными венами метро пирамиду города посреди неба. Виктор жил на одной из улиц окраины, но не жалел об этом: вид отсюда открывался отличный.

Город людей. Город человека. Высокий, сверкающий, стальной, стеклянный, пластиковый, железобетонный, терпкий, упрямый, словно выкупанный в талом апрельском солнце!

Посреди комнаты стоял мольберт. В прошедшую ночь работа над картиной не продвинулась, хотя Виктор уснул, только когда за окном забелел рассвет. Валялись порванные эскизы, кисти…

Поспелов с раздражением почувствовал, что от ночного его решения продолжать работу с утра, не осталось и следа. Подойдя к окну, Виктор развел створки рамы. Что еще оставалось, если ушло вдохновение?

Оставалось одно: не ругать себя, не заставлять, а высунуться «в мир», предоставляя мыслям течь, как они хотят.

Виктор не торопился, до приезда Эдуарда Михайловича оставалось еще более двух часов. Эдуард Михайлович был сверхчеловек с планеты Криптон. Он регулярно, каждый четверг прилетал в Солнечную систему, на планету Земля, в гости к Поспеловым. Разумные существа с Криптона находились на более высокой стадии развития, и они первыми вышли на контакт с землянами полтора года тому назад. Встреча двух разумов во вселенной прошла спокойно и без осложнений. Обе цивилизации так были далеки друг от друга по своему быту, культуре, миропониманию, что им просто нечего было делить, и в тоже время, они были близки своим многотысячелетним космическим одиночеством, как органические, разумные существа. Люди нарекли цивилизацию Криптона сверхцивилизацией, криптонцев называли сверхлюдьми, и те охотно носили имена и фамилии людей, что льстило землянам и было очень удобно.

Физиологически Эдуард Михайлович не отличался от Виктора ничем: печень, легкие, позвоночник, прямохождение и ладонь с пятью пальцами. Но мозг сверхчеловека, не увеличиваясь в размерах и массе, приобрел в ходе эволюции некоторые особенности, недоступные земному человеку. Например, Эдуард Михайлович строил свое мировоззрение не на четырех измерениях, как земляне, а на восьми, что, впрочем, не мешало ему посещать Солнечную систему и приходить к Поспеловым в гости.

На картине — ночной, незаконченной работе Виктора — было изображено море, залитая солнцем поверхность воды. Там, в глубине носился ветер из теней и бликов, тени струились по дну, текли по камням и спинам рыб, что серебристыми стайками рассыпались в стороны. В прозрачную воду били прямые солнечные лучи, гасли в сумерках у самого дна, где волновались, словно поле на ветру морские водоросли. Виктор попытался передать отвесное, дикое, причудливо ломающееся подводное солнце. Но не давал ему покоя один образ...

Выброшенная над волною рыба. Гибкое, изогнутое серебристое тело, костяные пустые глаза и открывшийся мир воздуха, мир атмосферы!

Соленый ветер, брызги, взлет и — на доли секунды рыбу обнимает колодец, океан расплавленного света! И все это вбирают рыбьи зрачки, но она бессильна что-либо понять…

Всю ночь в голове Виктора роились вопросы. Отставив кисть, он сидел перед картиной и вслушивался в собственные мысли. Словно под плотным, проливным дождем. Что может познать человек? Может ли он познать ВСЕ? Или он познает лишь то, что может, что должен? Что может познать рыба? Что она должна познать, чтобы жить? Сколько отмерено ей? Ведь солнце дневное, породившее солнце подводное, вредно, смертоносно для рыбы? Это ненужное, это лишнее… Это бессмысленное.

Что представляет собой ЛИШНЕЕ ЧЕЛОВЕКА?

Что-то такое, что оживает в зрачках в минуты смерти, рождения или присутствует постоянно, безотчетно. Что-то такое, что ненужно человеку для непосредственной, повседневной жизни.

На полотне не отразилась и сотая часть того, что пришло к Виктору ночью, теперь же, когда утро сделало эти образы и представления эфемерными, надуманными, похожими на бред, ему стало казаться, что передать их почти невозможно, что он не художник и у него нет таланта. Виктор чувствовал отвращение к работе.

Одеваясь, он думал о том, как угостит Эдуарда Михайловича кофе, которого сверхчеловек еще не пробовал. Ольга, жена Виктора, возилась на кухне. На сковороде, потрескивая, жарился лук. На столе остывало вареное мясо, морковь, свекла. Ольга чистила рыбу.

— Поднялся. Отойди, а то обожжешься.

— А что это будет?

— Потом узнаешь. Новый рецепт — креветки, майонез, салат, яичные желтки. — Она улыбнулась.

Виктор заглянул в большую комнату, где они принимали Эдуарда Михайловича. Стол накрывала белая скатерть. Стояли тарелки, любимые сверхчеловеком за тонкость и легкость фарфора. Хрустальные салатницы ждали, когда их наполнят закуски и салаты, поблескивали ножи. Приходя, Эдуард Михайлович относился к сервировке стола с особым почтением, почти с содроганием он осматривался, все ли на месте, не забыто ли чего.

Шторы были задернуты: криптонцы не любили яркого света.

Эдуард Михайлович, очень щепетильно, прямо молитвенно относившийся к правилам этикета за столом, будучи очень тактичным и вежливым, в прошлый четверг не смог сдержаться и вспылил из-за какой-то салфетки, оказавшейся не на своем месте. Так что к искусству сидеть за столом и Виктор, и Ольга стали относиться подчеркнуто серьезно.

Поспеловы не могли пожаловаться на аппетит сверхчеловека, он был замечательный, несмотря на то, что, как с улыбкой говорил Эдуард Михайлович про самого себя, он еще новичок за столом и кушать пищу стал совсем недавно — с первого прилета криптонцев на Землю. До этого сверхлюди не знали счастья сидеть за столом. На Криптоне никогда ничего не кушали и там изобретение кулинарии считали гениальным. Зато криптонцы никогда не умирали, и земляне были поражены чудом бессмертия. После контакта криптонцы стали кушать, а первые земляне — не умирать. Об этом писали в газетах, и все были довольны.

— Все уже готово, — сказала Виктору Ольга через некоторое время. —

Приведи себя в порядок.

Виктор отодвинул штору: десятки стальных шаров опускались на город. С их появлением небо перестало быть «человеческим», засветилось какой-то запредельной синевой.

Через полчаса Поспеловы стояли у накрытого стола. Утка, обложенная лимоном, вино, закуски. Ольга поправила Виктору галстук, на ней было черное с серебристым отливом платье.

— Ну, все. — Виктор пожал ее тонкие пальцы.

— Сколько там?

— Сейчас позвонит. С минуты на минуту.

— У меня в духовке еще картошка.

— Штопор нашелся?

— Да, я отыскала его…

В прихожей раздался звонок. Еще один.

— Это Эдуард. Я открою.

Эдуард Михайлович вошел, повесил на вешалку пальто и не в силах скрыть улыбку, имея вид самый смешной, поцеловал улыбающуюся Ольгу и пожал Виктору руку.

— Очень рад, очень! Очень рад, дорогие мои!

— Как долетели?

— Отлично! Отлично долетел, — отвечал Эдуард Михайлович, от волнения повторяя слова.

Они прошли в большую комнату, к столу. Сверхчеловек при виде тарелок, приборов, рюмок и бокалов, застыл на пороге, не решаясь сделать следующий шаг. Не смея…

— О-о-о-о! — Лишь вырвалось у него. — Какая красота! Это что-то невероятное! Ольга… Виктор… Я преклоняюсь перед людьми!

Виктор предложил сесть. Сверхчеловек плавно опустился на стул, осторожно взял вилку и сверкнувший нож, прикоснулся ими к краю тарелки.

— За нашу встречу! — Эдуард Михайлович поднял бокал с вином. — За Землю! За вас, Ольга, за вас, Виктор! Я пью стоя!

Они чекнулись.

— За кулинарию! — Сверхчеловек медленно выпил вино и прикрыл глаза. — Божественные ощущения. Пусть это будет не в последний раз…

В течение последующих часов было много тостов. Ольга, Виктор и их гость пили и закусывали. Эдуард Михайлович мастерски разделал утку. Ольга похвалила его, сверхчеловек покраснел от удовольствия. Вино развязало языки, стало весело.

— Нет, Оленька, я угадаю! — кричал Эдуард Михайлович, размахивая вилкой и забывая про этикет. — Добавлен майонез? Нет? Не угадал… Что ж… красный перец? Нет? Опять нет! Да что это такое?

— Аджика, — ответила Ольга, и глаза ее при этом, лучистые, смеющиеся, были очень красивы. — Ад-жи-ка. — Улыбалась она смешной растерянности сверхчеловека.

— Как вам удается такая замечательная начинка для котлет, Ольга Владимировна?

— Опять не угадали, — смеялась Ольга. — Начинку делала не я, а Виктор, вчера вечером!

— Вот как!? — удивленно воскликнул сверхчеловек. — Вы настоящий кулинар! Мне только остается развести руками перед совершенством. Совершенством, непостижимым для меня! — Он действительно развел руки.

— Как вы ее готовите?

Промокнув губы салфеткой, Виктор подробно рассказал рецепт, вставляя между делом шутливые замечания, заставляя Ольгу и Эдуарда Михайловича заливаться смехом.

— Помните, Виктор, в прошлый четверг вы показывали мне мастерскую и несколько своих картин, готовых к выставке? — обратился сверхчеловек к человеку, и по глазам Эдуарда Виктор понял: шутки кончились, начался серьезный разговор. — Вы просили у меня совета. Я много думал, что вам посоветовать. — Эдуард Михайлович сделал паузу, по его высокому лбу прошла глубокая морщина. — Вот мой совет: занимайтесь кулинарией, и хорошо приготовленная начинка для пирогов или котлет принесет вам в тысячу раз больше истины, правды, пользы, признания — всего чего хотите — чем все ваши полотна написанные и не написанные.

— Но это невозможно! Вы шутите Эдуард Михайлович!? — Виктор даже привстал с места. — Это же не просто так! Через картины… я жив ими! Я исследую, я открываю! Глубоко спрятанное. Невыразимое…

— Скоро городская выставка, — заступилась Ольга за мужа. — Виктор пишет даже по ночам, у него талант.

— Подождите, — остановил их сверхчеловек. — Я не сомневаюсь, что талант, скажу больше — дар! Дар сильный, самобытный, но познание… Не перебивайте! Именно познание мира я имел в виду, советуя вам, Виктор, больше не писать картин. Не писать никогда, бросить, не вспоминать! Уверен, глубоко убежден: вы больше поймете мир, занимаясь кулинарией. Пробуя мясо на вкус, познаете вселенную куда глубже и основательней, чем тот же Леонардо да Винчи. Это несомненно…

— Невероятно! — кипел человек. — Это, извините меня, чистый бред! — Виктор был поражен до глубины души, он ждал чего угодно, но только не этого. Кровь бросилась ему в лицо. — Выбрать бездействие!? Набивать живот?

— Я этого не говорил.

— Ну… как… — спотыкался Виктор. — Отложить кисть, стряпать пирожки. —

Он отложил вилку в сторону.

— Совершенно верно, — сказал Эдуард Михайлович. — Вы недооцениваете кулинарию и переоцениваете науку и искусство землян. — Он вздохнул и перевел взгляд. — Ольга Владимировна, вам положить еще чего-нибудь?

— Эдуард Михайлович! — Прервал его Виктор. — Как можно сравнивать повара и художника? Извините, но вы слились с кулинарией, бредите кулинарией, стали с ней нераздельны, и кулинария заслонила для вас все! Любой землянин язык смозолил, перебирая газетные статьи и перечисляя, чем не интересуются криптонцы. — Виктор начал загибать пальцы. — Ни земными науками, ни земным искусством, ни странами, ни народами с их историей, ни эволюцией на Земле, ни экономикой. Вы равнодушны к правительствам и политике, ко всему официальному, ко всяким выступлениям и обмену опытом — только простые горожане и Кулинария! Я удивляюсь, откуда вы знаете, Эдуард Михайлович, такое имя — Леонардо да Винчи?

Сверхчеловек удивленно поднял брови.

— А зачем нам этим всем интересоваться? — спросил он. — У нас тоже есть правительства, страны с их границами, народы с их историей, теория происхождения, политическое и экономическое устройство, только криптонские. Криптонская наука, криптонская мудрость, криптонское искусство, криптонские средства массовой информации. Масса публичных выступлений. А кулинарии у нас нет никакой! Мы были лишены удовольствия сидеть за столом, как люди были лишены бессмертия. Обед, завтрак, ужин, — Перечислял Эдуард Михайлович томно и мечтательно, прикрыв глаза. — Полдник… Великие, гениальные достижения цивилизации землян! Все остальное старо, вторично… не заслуживает внимания.

— Ну, не будете же вы всерьез доказывать, что ученый дальше от истины, чем повар? — перебил его Виктор.

— Точнее не скажешь, ученый именно дальше, — подтвердил сверхчеловек.

— Причем несоизмеримо. Не смешивайте установление истины и познание — это разные вещи. Ученый, художник, писатель, медиум, философ куда сильнее повара в установлении истины. Установил же он, я имею в виду человека, четырехмерность мира, объективность пространства и времени, написал много объективных законов, понастроил наук, проникает в тайны человеческого бытия, но установление истины закончилось признанием одного факта, что человеческое познание имеет предел.

Пришла пора именно «познавать», тут-то повар и отодвинет всех на задний план! За ним кулинария!

Что факты? Они все относительны. Когда наука, искусство, духовная практика будут сваливать, например, двухцветный кошачий, четырехмерный человеческий, восьмимерный сверхчеловеческий и другие бесконечные миры в одну общую кучу, больше похожую на свалку, повар в это время еще имеет шанс на познание! У него есть единственная надежда! Глаза человека глядят так и не иначе, независимо, смотрит человек в окно или в микроскоп, что можно с этим поделать? Усовершенствовать микроскоп или телескоп? Бессмысленно. Четыре измерения — вот истина для вас.

Истина противоположная познанию. И вы хотите, чтобы я посоветовал вам копаться в этой безрадостной куче, с каждой новой картиной?! Чтобы вы, Виктор, в конце концов, наткнулись на объективный предел, на объективную ложь?!

— А кулинария? — спросила Ольга. — Она может дать познание?

— Мы надеемся на это, — ответил сверхчеловек и вдруг стал необычайно мрачен, болезненно отрешен. — Кулинария непонятна, загадочна, поэтична… Запредельна… Тут религия, вера. — Эдуард Михайлович неожиданно мотнул головой, лицо его приняло пепельный оттенок, он заговорил быстро, сбивчиво, словно в бреду. — Хотите догнать нас… Зачем? Вы требуете несравнимой ни с чем боли… Нестерпимой… Глаза, смотрящие в даль, лгут… пальцы, ощупывающие тело, лгут… лжет слух… сила притяжения… относительно… душно… темно… измерения неверны… поверхность… Объективный предел! — Лицо гостя исказилось гримасой боли, пальцы судорожно вцепились в край стола, скатерть сбилась в складки, тарелки полетели на пол. Ольга и Виктор оцепенели и не двигались. Первым очнулся Виктор, он подхватил Эдуарда Михайловича сзади, когда сверхчеловек повалился со стула.

— Как больно… — хрипел он, из глаз его покатились слезы. — Больно! — Вдруг сильно и пронзительно вскрикнул он. Виктор осторожно положил сверхчеловека на пол, расстегнул ворот рубашки. Ольга принесла воды, руки ее дрожали, она часто всхлипывала. Эдуард Михайлович затих, перестал хрипеть, ему становилось лучше.

— Не пишите больше картин, Виктор, одно вам советую, — сказал он, поднимаясь и переходя на диван.

— Может еще воды? — предложила Ольга.

— Нет, спасибо, — Эдуард Михайлович слабо улыбнулся. — Со мной все в порядке. Беспокоиться не стоит. — Я вас напугал? Хорош гость… Это не ваша вина. Я не придерживаюсь определенных тем разговора, прописанных мне доктором. Нет-нет да и ляпнешь… Шучу, шучу, — Добавил он, видя испуг людей, глаза сверхчеловека насмешливо сверкнули.

— Где у вас болит? — спросила Ольга.

— Криптонцы никогда не болеют, — напомнил жене Виктор. — И не умирают. Они бессмертны.

— Правильно, — подтвердил Эдуард Михайлович. — Не болеем и не умираем. Это не болезнь, это боль.

— Я сварю вам кофе, — сказала Ольга и ушла на кухню.

— Садитесь за стол, Виктор, налейте себе вина, похрустите огурчиком, забудьте обо всем этом, — сказал сверхчеловек. — Ольга превосходно готовит мясо птицы, утка бесподобна! Возьмите крыло, полейте острым соусом… чесночный салат… Он возбуждает аппетит. Все так и тает во рту. — Эдуард Михайлович устало вздохнул. — И бросьте картины, не ломайте голову, не всматривайтесь в мир…

— Я думаю, что не смогу перестать писать, — ответил Виктор. — В этом вся моя жизнь.

— Сможете. Не сразу, конечно.

— Я не представляю себя без картин. Ни одного дня.

— Я то же так думал.

— И что же? — спросил Виктор, и странная улыбка мелькнула на его лице.

— Заблуждался, как выяснилось.

— Вы тоже были художником? Простите…

— Был, правильно вы сказали, — ответил Эдуард Михайлович. — Был и много раз выставлялся. Много работал. Не возражаете, Виктор, если мы попьем кофе на кухне? — Виктор кивнул. — Здесь душно, а там мы откроем форточку.

Ольга накрыла на кухонном столе. Кофейник, шпроты, сыр, колбаса.

— Вам сколько ложечек? — спросил сверхчеловека Виктор, когда они разлили кофе по чашкам.

— Пожалуйста, передайте мне сахарницу, — попросил Эдуард Михайлович, держа ложечку наготове, что само по себе доставляло ему большое удовольствие. — Я положу сам. Новичкам всегда трудно: боишься положить больше и, как правило, не докладываешь.

Сахарница была приземистая и довольно большая, с двумя перламутровыми листами на боку, полная сахаром и без каких либо ручек, чтобы ее можно было поднять. Виктор замешкался, пытаясь поднять сахарницу за верхний ободок, но пальцы соскальзывали, и человек боялся, что, протягивая сахарницу через стол, он непременно ее уронит, она упадет, и весь ритуал кофе будет безнадежно испорчен.

— Смелее, Виктор! — шутливо подбадривал Эдуард Михайлович, всегдашнее, хорошее расположение духа вернулось к нему. — Берите ее за правую ручку. — Советовал он, наблюдая за неловкими движениями Виктора.

— Что? — переспрашивал тот, тщетно пытаясь, ухватить пальцами за фарфоровые края. Пальцы соскальзывали, и это злило. — Черт!

— Или за левую, — подсказывал сверхчеловек. — Берите ее, давайте скорее мне! Кофе остывает! — Он начинал выходить из себя.

— Да какие ручки?! — оправдывался Виктор, плохо понимая, что имеет в виду Эдуард Михайлович, и почему ему не надоело еще так плоско шутить. Церемониал с кофе был испорчен и от этого, он еще больше нервничал. — Не вижу я никаких ручек! Ни правых, ни левых! — Повысил он голос до крика. — Их вообще нет!

— Как это нет, когда я вижу, что они есть! — горячился в свою очередь раздосадованный Эдуард Михайлович. Улыбка исчезла с его лица.

Виктор двумя руками передал сахарницу.

— Пожалуйста, — сказал он, и сверхчеловек машинально положил в чашку пять или шесть ложек сахара. — Плоская шутка.

Эдуард Михайлович тщательно размешал, отпил и, чмокнув губами, похвалил:

— Прекрасный кофе.

Глотнул еще раз…

Вдруг человек и сверхчеловек ошалело посмотрели друг на друга, и в их взглядах был только страх и растерянность: оба поняли, что никто не был намерен шутить, наоборот, все говорилось очень серьезно. В кофейнике отражались их искаженные лица, вытянутые, с выпуклыми высокими лбами, узкими подбородками.

— День выдался нервный, — заметил сверхчеловек, прервав молчание. — Что с вами, Виктор? На вас лица нет. — Эдуард Михайлович взял двумя пальцами лимон, разжевал и поморщился.

— Где вы научились так есть лимон? — спросил Виктор удивленно. — Где вы видели, чтобы его ели, широко раскрывая рот?

— А что? — ответил Эдуард Михайлович. — Я повторяю вас.

— Подождите, вы сбили меня с мысли своим лимоном, — Виктор отпил кофе.

Сверхчеловек поморщился. — Мы говорили о сахарнице, оба совершенно серьезно. Вы говорили, что ручки у нее есть, правая и левая, что вы их видите. Я же утверждал, напротив, что ручек нет, ни правых, ни левых, никаких. Я вижу это совершенно ясно. — Человек выделил интонацией два последних слова. — Их нет. — Виктор пристально взглянул в глаза сверхчеловеку, пытаясь поймать его взгляд. — Кто-то из нас двоих прав, а кто-то нет…

— Перестаньте, Виктор, — сказал Эдуард Михайлович. — На Земле, странное дело, любят загадывать загадки, а потом выкопать что-то такое, чего раньше не было, в чем загадок еще больше. Зачем? Когда же вы начнете понимать жизнь? Одну простую вещь, что или все правы или никто не прав. Скушайте лучше пластик сыра. Очень вкусно… положите на хлеб…

— Подождите, — остановил его Виктор. — Не увиливайте. Лучше разберемся. Это легко проверить. — Глаза человека радостно заблестели.

— Эдуард Михайлович, пожалуйста, если вам не трудно, возьмите сахарницу за одну из ручек и поднимите.

— Да будет вам, Виктор, это смешно, честное слово…

— Я прошу вас, Эдуард Михайлович, — улыбаясь, просил человек, — Поднимите за любую. За какую не имеет значения… Смелее.

— Пожалуйста, если вы настаиваете, — Подстроился под тон человека Эдуард Михайлович, и Виктор увидел, как сверхчеловек поднял сахарницу не за ручку, а обхватив пальцами сбоку. Как это ему удалось — не интересовало человека, наверное, пальцы были длинные, но он ясно видел, что ручек нет!

— Нет там ничего! — взорвался Виктор, — Вы просто фокусник, Эдуард Михайлович! Иллюзионист! Клоун!

— Дорогой мой человек, не сходите с ума, — произнес тот в ответ. — Все очень просто. Если вам лгут ваши глаза, то почему вы решили, что пальцы не будут лгать вам подобным образом. Человеку суждено довольствоваться четырьмя измерениями, и все, что выходит за их рамки, человеку недоступно, как ручки этой сахарницы. Каждый день человек видит движение Солнца вокруг Земли, прекрасно зная, что на самом деле все наоборот. Обманывают зрение, обаяние, осязание, слух, сила тяжести… Представьте, что вы никогда не узнаете истинного положения своего тела в пространстве, ни его размеров. Ваше тело, Виктор, не такое, каким вы привыкли его видеть и чувствовать, оно совсем другое!

Сахарница, стоящая перед нами, для кошки, например, или пчелы одно, для человека — другое, для меня — третье, для кого-то еще — четвертое. Продолжать можно до бесконечности. Сама сахарница не изменилась, она лишь открывается нам настолько, насколько это соответствует нашим возможностям познать ее. Все новые и новые грани, которым, возможно, нет предела. Кто знает? Меняются только представления о предмете, но не предмет. Когда что-то меняется в мире, на самом деле меняемся только мы. Подумайте об этом, Виктор, и все сразу встанет на свои места, станет ясно, что это совсем не страшно, а даже смешно: никто никогда не узнает, что стоит сейчас перед нами на столе!

— Но это еще спорно, — не согласился с сверхчеловеком Виктор. — Знаете, я вам дам чистый лист бумаги, и вы нарисуете мне сахарницу такой, какой видит ее сверхчеловек, с «ручками», как вы их называете!

— Бесполезно, — ответил Эдуард Михайлович. — На листе вы увидите туже сахарницу, что вертели в руках. Вам откроется лишь человеческое ее изображение.

— Да, верно. — Виктор задумался. — Я придумал! — Воскликнул он. — Вы напишите о сахарнице словами!

— Я должен, — ответил с улыбкой Эдуард Михайлович. — С помощью человеческих слов описать, как выглядит сверхчеловеческая сахарница во всех восьми измерениях? О которых Виктор Поспелов и понятия не имеет, которые ему кажутся нереальными, в которые он в глубине души и не верит, и которые так умело скрыли от него пару «ручек» и других мелких деталей!

— Совершенно верно, — подтвердил Виктор. — Это я и имел в виду.

— Но легче описать водопад, используя одни существительные.

— Давайте попробуем, Эдуард Михайлович!

— Если необычно, не по прямому назначению соединять человеческие слова, то… — Сверхчеловек задумался. — Хотя и приблизительно, но можно что-то выразить… — Он подпер подбородок рукой и произнес нараспев: —Гнев, словно мед, иссякает, пристанище пламени чахнет, больше никто не летит на постыдную помощь вчерашним виденьям. Совершенство лесов, золотая кормушка солнца.

— По-моему, это сверхчеловеческая осень, — сказал Виктор.

— Верно! А это что? — Эдуард Михайлович помедлил. — И ясный день, который вписан в контур головы.

— Изображение кого-то, да?

— Женский портрет. А вот это? У изголовья улиц поцелуев женское эхо, в приютах желаний ослепительный мрак обнимающихся бунтарей.

— Не знаю.

— Плохая память. — Глаза Эдуарда Михайловича заблестели. — В сети жизни твоей попалась природа. Дерево — тень твоя — обнажает плоть свою: небо. У дерева голос песка, жесты ветра. И все, что ты говоришь, у тебя за спиной дышит…

— Это о том, о чем мы только что с вами говорили, — сказал Виктор. — О человеческих и сверхчеловеческих измерениях и о грусти.

— Давайте бумагу! — Эдуард Михайлович отодвинул чашку. — Вы подали блестящую идею: заставили земные слова звучать по криптонски!

— Иначе и быть не может! — согласился Виктор. — Мы с вами разумные существа во вселенной. У нас есть язык, есть слова. Мы всегда поймем друг друга.

Ольга, прибрав в большой комнате, уселась в кресло с книгой в руках, чтобы дать мужчинам поболтать наедине. Через пол часа терпение ее лопнуло. Захотелось во что бы то ни стало узнать, о чем они там так горячо спорят и кричат. Войдя в кухню, Ольга увидела нелепую картину: Эдуард Михайлович и Виктор, сидя друг против друга, увлеченно что-то писали, уткнувшись каждый в свой листочек. Эдуард Михайлович, забыв про кулинарию и кофе, полностью поглощенный письмом, покусывал время от времени конец ручки. Локоть Виктора покоился в тарелке с печеньем.

Оба поглядывали через стол, словно убеждаясь, на месте ли сосед, при этом каждый закрывал свои каракули рукой. Не произносилось ни слова.

Всюду валялись исписанные листки, Ольга подняла один из них, но не смогла разобрать каракули Виктора.

— Да что с вами такое?

Никто не откликнулся. Головы вздрогнули, ручки на мгновение застыли и снова записали быстро-быстро. На кухонном столе были навалены кучей тарелки, кружки, детали от мясорубки, были здесь — скалка, дуршлаг, ложки, ножи, пустая пачка из-под чая, очевидно вытащенная из мусорного ведра. В завершении всего Ольга увидела, наконец, предмет, что поглощал все внимание мужчин, предмет, находившийся на своеобразном возвышении из чашки, кофейника и скрученного полотенца.

Это была поварешка.

Это на нее они метали быстрые исступленные взгляды.

Разгладив очередной бумажный ком, Ольга прочитала: «Кружка. (подчеркнуто двумя жирными чертами, писал Виктор) Фарфоровая, белая, цилиндрической формы. С золотым краем, ручка одна, напоминает ухо. На боку — узор из веток рябины…»

— А, это ты, Оленька, — сказал, наконец, Виктор, улыбаясь чему-то. — Я все, — Обратился он к Эдуарду Михайловичу. — Ты садись… — Он придвинул табурет. — Кофе… Лимончики…

— Готово! — сказал сверхчеловек, и они, поменявшись листками, погрузились в чтение.

Виктор углубился в изучение сверхчеловеческой поварешки, и каждое слово было для него гениальным, оно звучало, пело, искрилось, как пойманная рыбка на берегу. За непривычными, подчас непонятными сочетаниями обычных слов Виктору открывались новые связи между предметами и явлениями. Они, как чувствовал он, и как казалось ему, присутствовали в его жизни и раньше, но смутные, мимолетные, неуловимые, так что он понимал из них лишь то, что они очень важны и в высшей степени правдивы. Еще раньше, Виктор испытывал в периоды счастья или сильнейшего горя ощущение, которое ясно говорило ему, что обычный облик обычных вещей меняется, может измениться городская улица с домами, аллеями, скверами, стать другим город. В такие моменты, словно чужое, странное солнце всходило над горизонтом, и в его таинственных лучах каждый предмет высвечивался по-особому, в такие моменты Виктору казалось, что он здесь уже был когда-то давно, и к нему приходило ощущение чего-то несоизмеримо большего и несоизмеримо важного, разлитого сейчас вокруг, по сравнению с чем, все прежнее, прежний мир были не больше чем иллюзия…

Теперь, читая, он видел, что давнишние его предчувствия выступают во всей своей красе, ясно и глубоко.

— Это…— Виктор отложил листок. — Это…— Запнулся он. — Я не могу сказать, объяснить… Эдуард Михайлович, вы — гений!

— Нет, — возразил тот. — Я простой, заурядный сверхчеловек.

— Мне объяснит кто-нибудь, наконец, что здесь происходит!? — Не выдержала Ольга. — Я хочу знать!

— Понимаешь, Оленька, — начал объяснять Виктор, до того сбивчиво и бестолково, что сразу стало видно: он не в силах что-либо объяснить. — Мы — люди, а они, — Он показал на Эдуарда Михайловича. — Сверхлюди… Мы видим мир по разному… А он не такой… Он совсем другой… Он не изменяется, только в нас… Рыба плавает в аквариуме и не видит себя такой, какой видит ее человек. Не знает, как блестит ее чешуя…

— Очень хорошо, — согласилась Ольга. — Но что за ворох посуды на столе? Растолкуйте мне, какая связь сковородки, скалки и прочего беспорядка с миром, который совсем не такой?

— Виктор хотел сказать, что мир не открывает нам свое подлинное лицо, — вступился за человека Эдуард Михайлович. — У каждого, грубо говоря, «свои глаза». Различие между нами мы и выясняли, описывая предметы.

— Ольга, пойми, ты сама не видишь того, какая ты на самом деле!

— Да, Ольга Владимировна, вы очень красивы, — подтвердил Эдуард Михайлович. — Поверьте мне, я вижу…

— А какая я? — оживилась Ольга. — Пожалуйста, расскажите, как я выгляжу на самом деле!

— Милая моя, — возразил Эдуард Михайлович. — Мы видим глубже только по сравнению с человеком, для других мы — цивилизация слепцов. Поэтому я не могу знать, как вы выглядите НА САМОМ ДЕЛЕ.

— Все равно, — настаивала Ольга. — Расскажите мне обо мне.

— Напишите о ней, — подсказал сверхчеловеку Виктор.

— Я художник. Я нарисую.

— Но полчаса назад вы сами утверждали, что это ничего не даст?

— Я не буду копировать, — ответил Эдуард Михайлович. — Если возможно произвольно сочетать слова, то почему же нельзя сочетать изображения, символы?

Через двадцать минут сверхчеловек поднялся с табурета и отложил кисть, любуясь готовой картиной. На полотне отсутствовали лицо, руки, глаза, не было плеч, талии, бедер, губ, носа, вернее, они были, но исполненные в самых фантастических красках, беспорядочно расположенные, вписанные в нагромождения геометрических фигур, кусочков пейзажа, неодушевленных предметов. Заполнился озером глаз, сталь врастала в прозрачную руку, на лбу — придавленные тенью крылья бабочки…

Но это была Ольга и никто другой. Виктор узнал ее дыхание, ее взгляд, ее запах по голубым деревьям аллеи, разместившимся на лацкане пиджака.

Картина говорила ее словами, передавала изгибы ее тела, смеялась ее смехом, шептала ее губами. Дышала ее грудью…

Это, несомненно, была Ольга.

Виктор особенно любил ее такой.

Картина сверхчеловека открывала ее всю, какой она была с первого дня их знакомства, но вдруг язык цвета, линий, композиции увлек Виктора дальше, за границы прежней, привычной Ольги и он почувствовал, что теряет ее. Ни неба, ни земли, ни верха, ни низа, ни сегодня, ни завтра, ни потерь, ни надежд, ни «да», ни «нет»… В Ольге появилось что-то непонятное, чужое, закрытое для его любви… Она была уже не его.

— Какая я красивая! — с восхищением прошептала Ольга.

— Я вижу вас именно такой, — Эдуард Михайлович был польщен. — Я вас чувствую такой.

Виктору показалось, что сверхчеловек ухмыльнулся.

«Я всегда был одинок! — почувствовал он подкативший к горлу ком. —

Всегда один… Ты не рассказывала мне…»

Картина стояла перед ними. Ольга и Эдуард Михайлович о чем-то оживленно беседовали.

— Виктор, почему ТЫ не видишь меня такой?!

Стоявший рядом Эдуард Михайлович опять криво усмехнулся. С самодовольством! С превосходством!

— Это мои слова, мои предметы! — закричал вдруг человек Виктор Поспелов, размахивая руками. — Это мои слова, моя жизнь и моя жена! Моя любовь! Плохая или хорошая, ущербная или нет! Но… НЕ СМЕЙТЕ ДЕЛАТЬ ИХ ДРУГИМИ!!! Я не хочу ничего знать! Оставьте, что есть! — Орал он, потрясая кулаками, на испуганного и опешившего Эдуарда Михайловича.

— Что с вами?! Что с вами, Виктор? — вскрикнул он в изумлении и отстранился от картины.

— Зачем вы пришли сюда?! Пусть плохой, слепой, несовершенный, но это мой мир! Лишь я могу его понять и полюбить! По-человечески!

— Замолчите вы все! — крикнула Ольга, и стало тихо.

— З-з-анимайтесь своей к-к-улинарией, — тихо выдавил из себя человек, он тяжело дышал. — Вашей кулинарией. — Голос его неожиданно упал. — Я пошел. — И Виктор вышел из мастерской, громко хлопнув дверью. Следом, всхлипывая, выбежала Ольга.

Сверхчеловек остался один. Глядя на картину, он еще раз убедился в том, что делать начинку для пирогов куда более полезное и благородное занятие, чем любое творчество. Ему было стыдно перед людьми за то, что… Эдуард Михайлович и сам не знал за что.

— Ну и что, — сказал угрюмо Виктор, сидя на кухне и обращаясь не столько к Ольге, сколько к самому себе. — Надо же жить дальше, радоваться жизни…

— Ну что с тобой сегодня?! — Ольга обернулась к нему. — Что теперь?

— У нас еще торт остался, — неуверенно предложил Виктор. — Надо продолжать вечер.

— После того, как ты наорал на Эдуарда? Что он тебе такого сделал? Жену увел?

— Сделал, не сделал! — разозлился Виктор. — У тебя одно на уме! Ничего ты не понимаешь!

Они замолчали.

Ольга убирала со стола, когда на пороге кухни появился сверхчеловек.

— Присаживайтесь, Эдуард Михайлович, — сказала она. — Сейчас будем пить чай.

— Спасибо, — Сверхчеловек сел. — Виктор, извините меня, пожа…

— Что вы!? — Виктор вскочил и густо покраснел. — Это вы меня извините…

Сам не знаю, как вышло.

Они сидели под абажуром и пили чай. Человек, человек и сверхчеловек.

— О чем вы задумались, Эдуард Михайлович?

— Не дает покоя банка…

— Какая, эта? — Ольга поставила на стол трехлитровую, пустую банку.

Обыкновенную стеклянную банку со знаком изготовителя на дне.

Что-то стояло перед ними, что-то, что им не дано было увидеть, понять, узнать, полюбить. Вместо «него» люди и сверхчеловек видели банку. И так же, как и она, мириады и мириады предметов и явлений присутствовали, кружились вокруг единым вселенским круговоротом.

Виктору начинало казаться, что он слышит звуки, которые рождает это движение, звуки взаимодействия между собой этих скрытых навсегда сущностей. Клубясь и чавкая, наваливаясь единым потоком, они протяжно скрежетали, сухо шипели, потрескивали и шелестели. Словно пришли в действие и соприкосновение тысячи неумолимо огромных жерновов, сырые поверхности которых все поворачивались, поворачивались, поворачивались… Отчужденные от всего сущности, от человеческого мира в том числе… нейтральные…

— Весь мир, весь мир… Весь мир… — сокрушался сверхчеловек. Лицо его опять побледнело. — Как это больно!

Эдуард Михайлович застонал, и подхватившие его Ольга и Виктор чувствовали, как судороги охватывают тело гостя. Повторился припадок неведомой болезни, которой болели бессмертные сверхлюди.

— Скажите, где болит?

Эдуард Михайлович не отвечал, он лежал, скорчившись на полу, и тяжело

дышал.

Пришли сверхлюди. Двое. Кажется, они звонили, дверь им открыл Виктор или открыла Ольга. Может быть, они и не звонили, и дверь им не открывали, а сразу появились на пороге кухни и забрали Эдуарда

Михайловича, и, не говоря ни слова, исчезли так же внезапно, как и появились.

Ольга схватила стакан, налила из чайника… Стакан лопнул у нее в руке и, видимо, поранил осколками, потому что на столе и раковине появилась кровь. Каплями… Ольга сунула пальцы под холодную воду, но Виктор сказал, что раны нельзя промывать водой и нужно идти в комнату и там искать бинт. По ладони змеилась кровь.

— Больно? — спросил он.

— Нет, — отвечала она. — Почему-то нет.

Бинт вскоре нашелся. Поспеловы легли на диван и не заметили, как уснули.

Утром Ольга возилась на кухне, Виктор стоял перед окном и, щурясь на солнце, смотрел на город. Небо наполнялось синевой, проступало все ярче, утрачивая в ясной глубине розовый отблеск зари, похожий на сок лопнувшей над городом гигантской вишни. В прозрачных рукавах метро двигались поезда.

Начинался новый день.

Ольга заглянула в холодильник.

— Так…— произнесла она, не вынимая оттуда головы. — Сыр. Масло. Огурчиков будешь? Салат достать?

— Достань. — В зрачках Виктора играло солнце.

— Садись за стол.

— Сейчас.

— Что ты там увидел?

— Ничего.

Виктору показалось, что мир за окном на всем своем протяжении зашелестел, как лист бумаги, и чья-то прозрачная рука надрезала лист снизу, по полям, долинам, по линии горизонта… По надрезу выступил рассвет. Нож прошел по дальним, голубоватым холмам, где тянули свои составы грузовые поезда, и густели шапки лесов. Затем гигантская рука резанула сверху вниз, по обеим сторонам, скоро и стремительно! По летящим в небе птицам, по белой мякине облаков, по серым кварталам городских окраин. Нож идет плохо, рваные края лохматятся. Потом надрез сверху, слева направо, по самой нежной синеве… торопливый, неровный, грубый. Сталь сверкает солнечными брызгами… Вырезанный прямоугольник окна выгнулся, запузырился, словно лист старых обоев, и — упал вниз.

Кусок мира, часть пыльной декорации свернули в рулон и унесли подмышкой грязного пальто. Зияла дыра-провал, в которой…

Виктор остолбенел.

В следующее мгновение мир стал прежним и засиял, как ни в чем не

бывало.

— Садись, — повторила Ольга. — Опоздаешь.

Что за чудный, хороший, старый, добрый мир! Где черными колодцами равнодушия предстают самые обыкновенные предметы, где человек не чувствует пока отчуждения неба, ему безразлично точное количество звезд на нем, он кричит от боли только, когда у него отбирают самое любимое, личное, человеческое. Но скоро он полюбит весь мир. Чтобы полюбить, надо познать, чтобы познать, надо полюбить, но банка зеленого стекла наглядно свидетельствует о объективном пределе, о неспособности понять что-либо относительно себя и мира, как не понимает себя, ослепленный инстинктом зверь, как не понимает себя «умудренный» разумом человек. Сверхчеловек…

В любой момент рама окна может соскочить с гвоздика и прихлопнуть картину мира к полу. Бац! Вдребезги разлетится стекло…

— О чем ты задумался?

— Ни о чем.

— Вспомнил что-нибудь?

— Мне нечего вспоминать.

— Да что с тобой сегодня?

— Я начинаю понимать.

— Что?

— Что все равно стоит писать.

И он опять услышал движение неведомых предметов, гудение и сырой шелест соприкасающихся поверхностей, протяжный зловещий скрип, гулкие удары и чавканье этого вселенского потока, что, переваливаясь, шествовал мимо нас, запредельный и отчужденный — трансцендентный.