Монтэг — "ЛЮДИ" В КАВЫЧКАХ

I. Чёрная луна

— Вы спрашивайте меня, люди ли мы? Неужели вы ещё можете сомневаться в том, что из всего этого тлеющего в собственных остатках общества, где есть только один закон — «беззаконие», не осталось истинных блюстителей настоящей человеческой морали?! Вы спрашивайте меня, есть ли у нас будущее? Я вам отвечаю: мы не из тех, кто живёт даже не сегодняшним днём, а лишь настоящей минутой, которая может дать им только материальную пищу для своих желудков и кишечников, которая даёт им право на самообманное наслаждение, дабы утолить свои похотливые желания... наслаждение, купленное за деньги или за кусок окровавленного мяса!... Мы не из тех, для которых счастье заключается в его поиске и последующей реализации через эти самые извращённые пропитания и насыщаемые наслаждения!.. Я повторяю: мы не из тех существ... нет, даже — веществ... которые представляют собой неконтролируемый несистематизированный оплот анархии!.. Мы — новые люди! Гордитесь этим, мои верные люди! вы не ослышались: ЛЮДИ! Я понимаю, как давно вы не слышали это слово, я понимаю, что вы потеряли абсолютно всю надежду на возрождение человечества!.. Но вот Я! Я! Я пришёл, чтобы спасти вас, чтобы наставить на истинный путь спасения, на путь побега из этого подземного царства хауса и беспорядочного сношения!.. И после этого вы будете сомневаться, кто мы?! Мы — ЛЮДИ!!!

Последнее слово было произнесено с помпезной вытяжкой буквы «ю», да так, что в итоге голос новоиспечённого Оратора из революционного призыва превратился в хрип или стон непонятного животного, которое, возможно, и существовало когда-то в природе, но вскоре, как и всё некогда существовавшее, вымерло и оставило лишь памятный хрип или стон. Меня почему-то не очень восторгали призывы Оратора. Либо я что-то недопонимал, либо окружающие меня внезапно все разом деформировались в гипнотически заколдованных инертно-подобных существ, но они, почему-то, были восхищены этими наполовину непонятными им словами. «Человек» сорок, стоящих в передних рядах, прямо перед металлической уродливой трибуной, похоже, приняли на себя основной удар внушающей речи Оратора. Они то и дело подымали руки, проделывая неясные для меня, но достаточно синхронные движения; иногда они даже подпрыгивали и делали нечто похожее на перевороты и сальто так, что можно было неплохо разглядеть их лица, представляющие из себя куски окаменевшей ткани, на которой оставались два блестящих полипа, называемых «глазами». Но разве глаза могут быть такими? Я когда-то и где-то читал, что глаза «человека» — это вход в его внутреннее пространство, но, почему-то, в этом источнике говорилось не про содержимое черепной коробки, а про так называемую «душу». Я долго не мог понять, что же это такое, но у моего чудесного Веритаса немного получилось направить меня на истинный путь мышления. Бывало, мы целыми бесконечными ночами говорили с ним о «людях». Он приоткрывал для меня самые заветные двери «разума»; я считал его своим кумиром, будучи уверенным в том, что Веритас является одним из тех «людей», которые ещё не погибли «внутри», а спаслись и продолжают спасать других. Но он постоянно твердит мне, что никакой особенности в нём нет и что он учиться «истине» вместе со мной. Веритас сказал мне однажды: «Мы познаём «истину» только в процессе «её» познания, но, познав, как нам кажется, «её», мы, как ни странно, не останавливаемся на достигнутом, а продолжаем новое познание...» Я тогда спросил его: «Не значит ли это, что в «мире» существует великое множество «истин», которые мы способны познать, чтобы затем умереть, сохранив это великое познание, и дать возможность познавать «истину» другим?» На моё удивление Веритас не согласился со мной; он сказал: «Нет, мой милый Персептио, ты прав лишь отчасти... На самом деле «истины» вовсе нет. Мы познаём «её», будучи уверенными в существовании «истины» как некого материального объекта. Для нас, мой прекрасный Персептио, «истина» — это процесс «её» познания. «Истина» была некогда придумана «людьми» для того, чтобы скрыть своё алчное любопытство предлогом поиска этой самой «истины». Мы, огораживая нашу легкоранимую психику от побочных проблем социального цикла существования нашей цивилизации, действуем методом самообмана, уверенно внушая себе наивные идеи, чтобы слово «совесть» не победило слово «желание», чтобы слово «надо» не превзошло слово «хочу». Так что, дорогой мой Персептио, самообман — это защитная реакция «человека», безусловный рефлекс, который помогает ему сохранить своё душевное равновесие наряду с гомеостазом. Взаимное соотношение концентраций Инь и Ян безусловно нарушится, если мы не защитим себя самообманом, внушая себе лишь те аспекты реальности, которые нам наиболее близки и легко переносимы... Обманывай себя, Персептио. И ты будешь счастливым. Обманывай себя и внушай себе, что есть «истина»... Но, только потому, что я тебя очень люблю, я скажу тебе всю правду: «истины» нет и никогда не было!..» Вот так настал тот час, когда я узнал всю правду об «истине». А потом Веритас рассказал мне о «счастье». Он говорил: «Знаешь, мой милый Персептио, как не прискорбно то, что сейчас я скажу тебе, но это правда. Я думаю, что ты не раз слышал о так называемом «счастье». Я хочу рассказать тебе, что это такое. Представь, что ты всё время своего существования катишь перед собой большое колесо-генератор, которое способно производить энергию для нормального функционирования всех твоих систем. Чем быстрее ты его катишь, тем больше энергии получаешь для своей жизни. Но ты жаден. Все жадны. Тебе хочется разломать этот генератор, чтобы получить всю энергию, находящуюся в нём. И вот ты догоняешь это колесо, оно останавливается, и ты, к своему полному разочарованию, обнаруживаешь, что внутри колеса нет ничего, уж тем более, заветной энергии. Но тебе было невдомёк, что генератор может воспроизводить энергию лишь при условии, что ты будешь прикладывать к нему большую механическую работу... Так и «счастье», мой дорогой Персептио, есть генератор нашей энергии. Мы бежим за «счастьем» в надежде вот-вот ухватить его. И, наконец, кажется, ты достиг своего «счастья», но тут, мой друг, возникает острая нехватка энергии и появляется необходимость в новом «счастье», за которым ты вновь и вновь бежишь, пытаясь поймать... Это значит, мой дорогой, что всё познаётся в процессе, вся выгода в процессе... Когда же ты достигаешь абсолюта, ты понимаешь, что на самом деле твой объект «счастья» являлся лишь временной целью... Таким образом, мой милый, «счастья» тоже нет. Не то, чтобы его совсем нет... я хочу сказать, что нет абсолюта «счастья». Мы, мой друг, привыкли, что разделяем вещи на те, которые мы можем потрогать, попробовать на вкус, ощутить запах — и называем их материями — и на метафизические вещи, которым мы даём определение и свойства, но в качестве материи их никто никогда не видел. Так и «счастье», мой друг... Оно есть порождение человеческого самообмана. Ты врёшь себе, что есть «счастье», к которому ты постоянно стремишься. Но на самом деле это не так. Ты стремишься не к «счастью», а к той цели, которая сможет удовлетворить твои потребности, результатом чего станет получение удовольствия, как духовного так и сексуального... Итак, мой Персептио, «счастье» — ничто иное как самообман, самозащита от совести. Нами управляет желание удовольствия; лишь через огромную силу мы проделываем те действия, которые не приносят нам удовольствия, и называем их «вынужденными». Но «счастье» не может быть вынужденным, поскольку мы созидаем его сами, основываясь, прежде всего, на принципе удовольствия. Нам, «людям», изначально присуще стремление к совершенству, а совершенство для каждого является высшей степенью его эгоистического наслаждения и удовольствия. Таким образом, мой Персептио, «счастье» — это лишь сублимация наших внутренних процессов, устремлённых на поиск нового способа получения удовольствия. Запомни, счастье — это самообман, самообман — это самозащита, самозащита — это способ самосохранения и, впоследствии, самосовершенствования...» Я тогда задумался.

Пока я задумался, новоиспечённый Оратор уже закончил свою пламенную речь и, как ни странно, быстро и незаметно испарился, хотя в таких случаях лидеры-революционеры не смели сразу же удаляться: они оставались и разговаривали с толпой, отвечая на их вопросы. Но, видимо, этот Оратор был уверен в своём рейтинге и решил не подтверждать свои написанные слова своими ненаписанными мыслями, либо он понял, что заврался настолько, что уже не в состоянии верить самому себе. Я успел лишь мельком увидеть удаляющиеся силуэты крупных фигур сопровождающих «людей» Оратора... Толпа начинала подавать признаки жизни, шевелясь и суетясь; кто-то под впечатлением нахлынувшей лжи до сих пор не мог успокоиться, подпрыгивая и крича: «Люди! Люди!». Кто-то, казалось, просто пробирался с одного конца толпы на другой, и параллельно с ним и навстречу ему ещё человек десять совершали эти непонятные хаотичные движения, и создавалось впечатление, что двигается всё это неуправляемое стадо. Вот так всегда: один заставляет толпу слушать, а десять — двигаться... Я рефлекторно поднял голову, когда надо мной пролетела ещё не разорвавшаяся маленькая петарда, запущенная из самого центра толпы. Я ещё долго не мог опустить голову, потому что меня что-то очень привлекло. Я всматривался в пустое безграничное чёрное пространство, и на моей сетчатке начали рисоваться какие-то неясные спирали и круги, морды и птицы. Они непонятным мне образом выделялись из беспроглядных терний ночного неба, становясь объёмными и крупными. Я понимал, что что-то не так было в этом небе, но я не понимал — что... что... что... «Что ты говоришь мне, странный «человек?» А он, этот живой мертвец со страшным бледно-желчным лицом, половина которого была закрыта тёмно-синим порванным капюшоном, этот «человек», который испугал меня, оторвав от моего созерцания неба, бубнил на каком-то неизвестном языке не совсем понятное мне слово, которое я уже где-то слышал, но не до конца осознавал его смысл. «Люди! Люди!» — повторил громким шёпотом мне незнакомец, и его голос был похож на рычание. «Люди? Кто это?». «Люди — это мы! Мы! Люди!..» — и тут он уже закричал, замахал руками и побежал в середину толпы, откуда была выпущена петарда, расталкивая всех встречающихся ему на пути. Но мне было уже не до этого странного страшного «человека». Я задумался: «Люди?.. Я слышал это слово от Веритаса. Я слышал это слово из уст Оратора. Люди?.. Но, как... эта толпа и есть люди? Как этот гнилой старик может говорить мне, что они — люди?!.. Я понимал, что сегодняшняя ночь — это ночь познания. Сегодня я должен узнать всю правду о людях! До этого я, как и многие, знал, что «люди» — это мы, но кто такие ЛЮДИ я не понимал. Вся надежда на Веритаса!.. Я должен спешить к нему!..». . . . . . . . . . . . . . . . . . . Небо! Я смотрел на небо до того, как ко мне подошёл этот человек. Я что-то увидел на небе. Я ещё раз поднял голову и уставился в кромешную тьму, сочетающую в себе безмятежную вечность и мёртвое безвременье... Небо... Темнота... Холод... Луна... Луна? На небе не было луны! Вот! Вот то, что меня привлекло! На небе отсутствовала луна. Куда же она могла подеваться?.. Возможно, она скрылась за Большим столбом. Я побежал.    

Пока я бежал я всё время пытался выбросить из головы этот засевший в моей памяти ужасный образ старика. Этот страшный продукт деградации цивилизации мгновенно появился в моей жизни и так же мгновенно исчез. Как крепкий сон, который мы можем наблюдать в прохладные сладкие ночи. Если тебя кто-нибудь резко разбудит, то этот сон, непременно, на долгое время останется в твоей памяти. Этот незнакомец, как случайное видение, промелькнул перед глазами, а его слова, как случайные звуки, промелькнули перед моими ушами, но его лицо, истлевшая сухая кожа, огромные толстые чёрные вены на висках и бесчувственные белые глаза так прочно уселись в моём подсознании, что я не мог более ни о чём думать, как только об этом старике. А эти незнакомые слова, которые он произносил с каким-то пророческим оттенком: «Люди! Люди!»... Ну, куда же она могла подеваться? Однажды я потерял на небе Малую медведицу, чем был весьма опечален. Но стоило мне было пройти метров тридцать и выйти на большой серый пустырь, как в космосе показалось сравнительно небольшое, но очень жирное яркое пятно. «Ах, вот где ты!..» — подумал я тогда. Медведица, как и раньше, была шутницей. Я рассказал ей в ту ночь о своей вечерней беседе с Веритасом, и она, после каждой моей законченной фразы, подмигивала всем своим телом. «Ну, ты и шутница! — говорил я ей тогда, — Как же ты могла от меня спрятаться, ведь мне не с кем больше обсуждать беседы с Веритасом, потому что с ним я не могу их обсуждать. А знаешь почему?.. Потому что его verba magistri для меня большее, чем просто слова. Он есть мой разум и мой дух. Он есть мой грех и моя совесть. Я просто не могу с ним спорить, потому что это означало бы спорить самому с собой. Я могу только спрашивать его и соглашаться с ним... Но это не значит, что я прихожу к тебе, моя медведица, чтобы оспорить великие слова Веритаса. Я пришёл к тебе, чтобы рассказать об истинном познании, о настоящем познании, которому меня учит мой Веритас... А ты хорошо надо мной подшутила. Я ведь и вправду подумал, что ты меня покинула... Не покидай, не надо. Я расскажу тебе один большой секрет, только прошу тебя ни кому не говорить о нём... Я знаю, что скоро мой Веритас покинет меня. Ты спрашиваешь меня, почему? Потому что мне кажется, что ещё немного времени пройдёт, и я узнаю всю истину, которую хочет поведать мне мой Веритас. А он меня готовит к этому событию (я чувствую). И, ты знаешь, мне кажется, что я смогу понять его и даже не стану горевать, когда он покинет меня. Потому что к тому моменту я пойму всю «истину» и мне будет легче с ним расстаться... Хочешь, я расскажу тебе, медведица, о той «истине», которую поведал мне сегодня Веритас. Ты подмигиваешь мне! Это восхитительно!.. Слушай...» Я лёг на ледяную траву и, покрывшись таинственной дрожью, разговаривал тогда с Малой медведицей всю ночь до самых сумерек рассвета. . . . . . . . . Я всё ближе и ближе приближался к Большому столбу. Почти бегом я прошёл сквозь отвратительный узкий переход, из которого вышел во внутренний двор старинного часового завода. По всей земле лежал огромный пласт металлической решётки, по которому я аккуратно ступал, боясь попасть в промежуток между железными прутьями; он, этот промежуток, казался мне чёрной дырой, попав в которую можно лишиться ноги, потому что её засосёт в это наполненное чернотой пространство. Двор был сравнительно большим, и высокие стены завода создавали впечатление, будто ты огорожен от всего мира, оказавшись закинутым в глубокий влажный колодец. По игре теней я определил место выхода из этого мрачного места. Вновь пришлось преодолеть противный узкий проход, вызывавший даже у самого здорового человека приступы клаустрофобии. И вот я вышел на широкую дорогу, также огороженную со всех сторон свинцовыми тёмно-чёрными зданиями, на которых сверху до земли свисали килограммы столетней копоти, проглотившей в своей жиже окна, двери и входы. Дорога была вымощена шахматными булыжниками, чередующимися от белого к чёрному. Эти булыжники были настолько растрескавшимися, что в некоторые трещины не только свободно проходила нога, но и можно было целиком лечь и вольно чувствовать себя там. Перепрыгивая с черного на белое через трещины и ямы, я всё ближе и ближе приближался к Большому столбу. Сзади уже замолкли одичавшие голоса одичавших «людей»: «Люди! Люди! Мы — люди!»... И вот он, Большой столб. Я рабски остановился, подчинившись величию столба, которому мы поклонялись на самые великие праздники, принося в жертву девственных зверей. Он был поистине грандиозен: стройность в фундаменте и массивность в вершине, подпирающей небесный свод, создавали впечатление, будто столб не стоит на земле, а лишь еле касается её. Золотое покрытие столба даже ночью могло ослепить своим бледно-жёлтым блеском, а, когда огромные вращающиеся прожектора соединяли свои лучи на вершине столба, то зрелище становилось незабываемым, восхищая своим величием и моим ничтожеством. Я тогда обратился к столбу: «Не ты ли, Большой столб, дающий нам силу жизни, загородил луну, столь дорогую мне в эту минуту?..» Не дожидаясь ответа, я медленно обошёл столб с левой стороны. Передо мной открылся взор на сгоревшее некогда кукурузное поле, границы которого были не различимы, а горизонты невидимы. Ровный почти гладкий слой серой краски, растянувшийся на десятки километров. Лишь промежутками как-то выделялись из этого монотонного покрытия одинокие кочерыжки сгоревших стеблей, затвердевшими осколками устремляющихся вверх, к ещё более тёмному, чем земля, небу. И ни света, ни теней, а лишь замкнутое сферическое пространство огромного чёрного корпускула, внутри которого я находился. И ни луны, ни звёзд. Большой столб, как оказалось, вовсе не загородил луну, потому что её просто-напросто не было. Я стоял один на самом краю города, и это место было так далеко, что я даже не слышал и отголосков огромной шумной толпы, звенящей в моей голове какие-то пятнадцать минут назад. Я стоял один на всём этом бесконечном пространстве, и мне становилось казаться, будто я начинаю сливаться с этим беспроглядным чёрным миром, окружавшем меня. Мне было страшно.

Мне было очень страшно. Скользкий ветер пронзал меня своими копьями, прожигая насквозь сердце и печень. Пальцы мои словно наполнились бесчувственным воском, онемев от холода. «Ты, мой милый Персептио, ищешь луну?» — раздался откуда-то сзади, от столба, знакомый и родной голос. Я резко обернулся, но из-за яркого света прожекторов, светивших на тот момент прямо мне в глаза, не смог сразу разобрать неотчетливый силуэт, который, словно заблудший призрак стоял, не двигаясь, и отражал от себя ярко-жёлтый ореол. В душе я, конечно же, сразу понял, что это был мой Веритас, но то ли от неожиданности, то ли от непонятного страха за луну я не побежал тут же к нему, а стоял, не двигаясь и жмурясь от света. «Персептио! Это я, твой Веритас. Ты, мой милый Персептио, ищешь луну?». «Веритас, как ты узнал, что я здесь?», — спросил я его. «Я видел тебя во дворе заброшенного часового завода... Ты куда-то так сильно спешил, поэтому я подумал, что ты ищешь луну». Я поражался уму Веритаса и иногда мне казалось, что если бы не он, то уже давно бы наступил конец света. Я радостно улыбнулся и, словно выдернувшись из тисков, быстро подбежал к моему Веритасу. Когда прожектора направили свои лучи в другую сторону, я наконец-то смог отчетливо увидеть Веритаса: как всегда он был красив и неотразим; его милое лицо с молочно-чистой кожей и небольшими хитрыми глазками, всегда немного прищуренными, вселило в меня спокойствие и уверенность — теперь я был не один... Он нежно обнял моё тело и, положив голову на плечо, неожиданно сказал мне: «Милый мой Персептио, разве ты не увидел луны? Какой же ты несмышлёный...». Мне было так хорошо от его слов, несмотря на их значение и смысл. Его голос как всегда был медленным и убаюкивающим, и мои глаза невольно закрывались, а руки разжимались, чувствуя тепло его души и нежную кожу. . . . . . . . . Огромный столб, диаметром в пятнадцать метров и высотой — в сто пятьдесят — словно все надежды, вся вера материализовалась в этом столбе, рвущемся ввысь, прорывающим облачные смеси, своей мощью отодвигающем небеса и будто бы собирающимся покорить космос. Вот-вот ещё немного, и, кажется, столб этот заденет своей верхушкой какую-нибудь скатившуюся в самый низ фундамента чёрной галактики звезду и сорвёт её, уронив на грешную землю лишь остывший и бездушный камень. Вот так падают некогда горящие звёзды на землю, остывая, охлаждаясь и теряя душу. Золотые листы, покрывающие столб, уже давно затмили своим сиянием все звёзды, которые на их фоне уже не были заметны, но в эту ночь на небе не было ни звёзд, ни луны. Это была ночь свершений.

«Это ночь свершений!» — сказал мне Веритас. Я убрал руки с его талии и посмотрел ему в глаза: «Что это значит, Веритас?» Он по-отечески улыбнулся, словно на него смотрел маленький глупый мальчишка, задающий наивные и смешные вопросы. «Ты, мой Персептио, — глупый маленький ребёнок... Разве ты не заметил луны?» Мне было непонятно, почему я должен был заметить луну, ведь небеса, от одного горизонта до другого были пропитаны чёрным непроглядным месивом, на фоне которого не то, что луну со звёздами — нельзя было даже разобрать границу между небом и землёй, и всё смешивалось в водовороте тьмы и только прожектора, и только Большой столб, и только Веритас были видны мне... Он взял меня за руку и медленно повёл на то место, где я стоял пять минут назад. Только сейчас, немного разнежившись, я почувствовал, как устало моё тело. Ноги не хотели подниматься, и мне приходилось их почти волочь за собой, не сгибая коленей. Серыми от пыли ботинками я загребал землю, образуя неглубокие борозды и подымая полупрозрачные клубки дыма, которые тут же рассеивались. Веритас же, наоборот, был весьма активен и крепко сжимал мою руку, словно он чувствовал, что я могу упасть, обессилив. Мы прошли примерно двадцать метров и оказались позади столба. Веритас остановился первый, он разжал мою руку, и я почувствовал теперь, что он сжимал её очень крепко и больно, и, получив свободу моя рука самовольно приподнялась, словно следуя дуновению ветра. Он встал, сильно распрямившись, и задрал голову вверх. Я невольно повторил его движения, и мы оба стояли, глядя в небеса, минут семь. Он всматривался так глубоко и внимательно, что, казалось, временами отходил от реальности и медитировал. «Ну, что, ты до сих пор ничего не увидел?» — спросил он неожиданно, не отрываясь от неба. Мне стало очень неловко: во-первых, из-за неожиданного вопроса, а, во-вторых, из-за того, что я не мог ему ничего ответить, потому что весь этот промежуток времени я не пытался отыскать чего-нибудь на небе, а в основном наблюдал краем глаза действия Веритаса. «Ничего... — ответил он сам себе, — Ты ничего не видишь, потому что смотришь глазами, а надо смотреть разумом. Приглядись, Персептио, хорошо приглядись...» Я послушался его и вновь поднял голову. «Приглядись хорошо... — продолжал он, — Луна никуда не исчезла, она лишь сильно изменилась... И ты не видишь её глазами, но попробуй заглянуть под эту обманчивую чёрную вуаль. Луна стала чёрной! Она слилась с небесами, облаками и звёздами, которые также почернели». Я всматривался в глубину тьмы, взгляд моего разума проходил сквозь цепкие сплетения чёрных волокон ночи, пересекал и рассекал крепкие узлы бездны небесной материи, и вот я увидел ЕЁ. Она была вся чёрная, словно облитая дёгтем. Лишь чуть-чуть отделялся её объём из всего пространства. Как огромное нефтяное пятно, растеклась луна по небесному океану. Чёрная луна! Что это значит? «Веритас, но как это могло случиться?! Что же теперь будет?!». «Это, мой друг, ночь свершений!». Мне стало страшно, я заплакал.

Я вытер последнюю слезу, скатившуюся с правого глаза и застрявшую на скуле; слеза жгла мою сухую кожу, и я усердно чесал это место, отчего глаз сильно покраснел, и мне приходилось усиленно моргать. Я старался идти по белым булыжникам, потому что чёрные вызывали у меня какую-то оптическую иллюзию пропасти. Несколько раз моя нога застревала в трещине по пути, но Веритас почти не обращал на это внимания, лишь останавливаясь и дожидаясь, пока я вытащу ногу. Мне было от этого немного обидно. Там, у столба, он выражал по отношению ко мне полное равнодушие, улыбался фальшивой улыбкой и смотрел искусственным взглядом. Он говорил загадками. Впрочем, он всегда говорил загадками, каждое его слово было насквозь пропитано двусмысленностью; подобно фразам оракула в Дельфах, фразы Веритаса затуманивали мои мысли, полностью ломая логику и последовательное мышление... Мы быстрым шагом шли по широкой шахматной дороге, по которой я следовал к луне полчаса назад. Иногда я оглядывался и обнаруживал, что даже вдали Большой столб не терял величия, а мощный свет прожекторов только усиливал его. Иногда я оглядывался и обнаруживал, что огромная чёрная луна становилась всё больше и больше: стоило задержать свой взор на ней лишь на несколько секунд, и начинало казаться, что она вот-вот закроет собой всё пространство, затянет тебя к себе во внутреннее жерло, парализовав все твои конечности и лишив тебя возможности дышать. Огромная чёрная луна, которая, оказывается, не была незаметной на ночном просторе неба, а, наоборот, небо было незаметно за величественной спиной этой уродливой луны. Словно угольная голова слепого гиганта без глаз, но с жадным и жаждущим ртом, луна это наклонялась ко мне, сдавливая мозги и разум...... Веритас!!! Он посмотрел на меня с удивлением, но мне не пришлось объяснять ему: он и так всё понял. «Ты должен был догадаться, что когда-нибудь это должно было случиться... Друзья когда-нибудь превращаются в злейших врагов, а золото — в пепел... Луна, которая долгое время была твоим хорошим слушателем и другом, которая впитывала в себя всё то, что ты накопил от полученных от меня знаний... сегодня ночью эта луна превратилась в твоего ужасного недруга. И она уже не хочет слушать тебя, а она теперь хочет тебя целиком! Если бы ты остался наедине со своими мыслями ещё хотя бы на полчаса, то луна сожрала бы тебя, убийственно крепко задавив в своих объятьях. Ты, наверно, думаешь, что этот огромный ледяной камень на верхушке небес любил слушать твои бредни? Ты прав. Луна, действительно, очень любила твои речи и тебя самого, но эта любовь разбудила в ней крайнюю страсть. Теперь она, впитав весь людской эгоизм и жестокость, всю алчность и жадность, желает поглотить тебя целиком, чтобы ты достался только ей и никому, только ей, но не мне... Берегись, Персептио! Не дай себе погибнуть в начале ночи. Поживи хотя бы ещё несколько часов...» Я шёл по краю шахматной доски, громко и тяжело дыша, машинально боясь задохнуться. Веритас говорил мне сегодня какие-то ужасные вещи, словно испытывал меня на стойкость, но с каждой минутой и с каждым его словом я всё больше убеждался, что он говорит искренне. Его предупреждение насторожило меня до крайности. Сегодняшний вечер был самый ужасный вечер за всю мою недолгую жизнь. Я шёл к столбу, надеясь отыскать луну и внутренне желая увидеть Веритаса, но встретив его и обнаружив луну, я только ещё больше огорчился. Луна внезапно превратилась в чудовище, а слова Веритаса вместо успокоения вызывали во мне страх и безнадёжность.

Какая-то безнадёжность была в образе этого старого здания. Он особняком стоял, почти перегораживая шахматный проспект. Как вечный символ погибшего процветания, водрузился двухсотлетний часовой завод над другими строениями. Он напоминал большой фамильный склеп, стоящий во главе обветшавшего кладбища, коим представлялся мне город. Мы с Веритасом не повернули в узкий проход, из которого я вышел, когда направлялся к Большому столбу, а пошли прямо к главному входу. Там стоял единственный на всём проспекте фонарь, который испускал противный лимонно-грязный свет, сильно привлекающих писклявых членистоногих, слетающихся и облепляющих мутноватое стекло. Возле фонаря стояла смотровая башня. Башня из серого камня, метров двадцать пять в высоту, представляла некогда собой одновременно пропускной пункт на территорию завода и помещение, где размещалась охрана и ночные смотрители. Башня состояла из трёх ярусов. В нижнем находились собственно ворота, в среднем — небольшой застеклённый балкончик, в котором сейчас уже были разбиты все стёкла и остались только засохшие рамы, напоминающие прутья клетки, а на верхнем ярусе находились большие часы. Вот уже более полутораста лет часы эти показывают лишь одно и то же время: без пятнадцати девять. Сорок пять минут девятого. 20:45. 2045. Ржавые исполинские стрелки всей своей грузной массой свисали над циферблатом. Их кончики напоминали согнутый клюв хищной птицы, которая, немного склонившись, отыскивает на земле ничего не подозревающего грызуна, бегущего к себе в норку, чтобы в одно мгновение схватить его и разорвать на кровавое тряпьё, оставив самопроизвольно и хаотично колыхаться маленький серенький хвостик. Эти стрелки были покрыты десятисантиметровым слоем малиново-оранжевой коррозии, которая кусками налепилась на металлические каркасы, тяжёлые и недолговечные. При сильном ветре ржавчина отлеплялась и хлопьями покрывала площадку перед входом на территорию завода. Под гигантским круглым циферблатом диаметром в три с половиной метра, висела ещё идеально сохранившаяся небольшая золотая табличка с вычеканенной надписью: часовой завод семьи Крюгер, основан Йозефом Крюгером в 1845 году. Мы с Веритасом минуты три стояли, задрав вверх головы, читая вдавленные в металл слова и любуясь картиной апофеоза краха и обветшания. Потом он как-то странно посмотрел на меня, будто взглядом предлагал мне что-то интересное и немного скрытое, он сказал: «Ну что, мой Персептио, луна похоже оставила нас на время, потому что потеряла нас, слившихся с темнотой и тенями. Я предлагаю тебе небольшое, но очень познавательное путешествие по дорогам человеческого сумасшествия. Ты согласен?» Я был изнурён сегодняшними событиями, поэтому предложение Веритаса не произвело на меня какого-то необычного эффекта. Я положительно кивнул ему головой, тогда Веритас улыбнулся завораживающей улыбкой и сказал: «Что ж, мой искатель, пойдём же скорей на поиски». «Поиски чего?». «Того, что ты так долго искал и ищешь». «И что же это?». «Aeterna veritas...»