Halgen — Опыт воздухоплавания

Жозеф-Мишель посмотрел вверх, и объял своими глазницами синюю сферу, похожую на сгущенную часть небесного свода. Расписанный золотыми солнцами и звездами шар. Через отверстие, располагавшееся прямо над корзинкой, была видна внутренность шара. Та же синева купола, только — с изнанки, ибо сама начинка шара не имела цвета, ею был горячий воздух. Правда, братья Монгольфье не сомневались, что подъем шара обеспечивает особый электрический газ, который так же невидим, как и воздух.

Монгольфье-младший извлек подзорную трубу и принялся смотреть вниз, на плотную толпу народа. Там среди голов и рук проглядывали красные, желтые и зеленые точечки приготовленных цветов.

— Наши дела теперь пойдут в гору! Прославимся на всю Францию! — весело кричал он брату, — Теперь мы — не просто какие-то фабриканты, но — ученые!

— Да, доказать что-то публике, это ничуть не меньше, чем открыть! — подтверждал Жозеф-Мишель.

— Толпа с цветами! Как это мило! — продолжал восторгаться Жак-Этьенн, снова припадая к окуляру своей трубы.

Наведя на резкость оптику, он разглядел молодую даму в пышном платье с щедрой охапкой цветов под мышкой. Она смотрела на небо, вернее — на воздухоплавателей, и видела, наверное, синий пузырь на синем небе, да черную точку корзинки под ним. Шарик относило в сторону верхним ветром, и приземлиться он теперь должен вовсе не в той точке, с который взлетел. Потому цветоносная дамочка бежала за ним, придерживая одной рукой свои юбки, а другой — букет. Все выходило смешно и неловко, но никто не смеялся. Толпа текла вслед за дамой, ибо каждая из ее частиц тоже желала оказаться в том месте, где появятся спустившиеся с небес воздухоплаватели. Так женщина с цветами без всякого своего желания сделалась вождем этой людской массы.

Жак-Этьенн улыбнулся и подмигнул даме, которая, конечно, не могла видеть его лица.

— Ведь его тогда тоже встречала толпа. Только — вовсе не с цветами, — задумчиво произнес Жозеф-Мишель.

Брат понял, о ком идет речь. О настоящем создателе воздушного шара.

Недавно в ложу «Девять Сестер», куда мастерами входят оба брата, вступил неофит по имени Жан Люсьен. Он вернулся с края света, из России, где учил детей графа Пустомского. В России новоиспеченный масон заработал неплохие деньги, и теперь в Париже открывал собственный пансион. Он много рассказывал о той загоризонтной стране.

— Дворяне у них желают жить по-нашему, потому с ними там легко, хоть и неинтересно. Вот я учил детей Пустомского, а сам не мог понять, кого я учу больше — графских детей или самого графа. Он хотел сделать свое имение, чтоб там было как в Париже, только — в уменьшенном виде. Но в Париже он не бывал, потому свой «Париж» строил так, как воображал сам. Например, почему-то он решил, что в Париже на каждом углу есть фонтанчик, и у себя везде фонтаны поставил, причем — одинаковые. Вот я его жизни по-французски и обучал. Но вот вокруг усадьбы, в деревнях, обитал такой народ, который не то что я, сам граф понять не мог!

— Чем же они так удивительны, русские крестьяне? — поинтересовался Монгольфье-младший.

— О них много можно рассказывать. Но я расскажу только один случай. Правда он не про крестьянина, а про дьяка, то есть по-нашему — мелкого чиновника. Но дьяки в России куда ближе к крестьянам, чем к дворянам! Этого рассказа, думаю, достаточно, чтоб сказать о русских — все. Случай тот произошел в городи Рязани, мы через нее с графом в Москву ехали из его имения.

— Что за Рязань?! — не поняли Монгольфье, — Что это русское слово значит? Вроде, от «резать» происходит?!

— Рязань выросла вокруг крепости, которую русские для защиты Москвы от кочевников построили. Там как раз главные дороги, ведущие из лесных краев — в степные проходят. Наверное, там часто бои случались в былые времена, а в боях друг друга резали, оттого — и Рязань! Хотя точно этого и сам русский граф не знал, — пояснил Люсьен, — И вот, подъезжая к Рязани, мы увидели в воздухе какой-то предмет, вроде большого рыбьего пузыря. К пузырю была снизу привязана корзина, а в ней, представляете, сидел человек! Настоящий, живой человек! Мы приехали поздно, и как та штука взлетала, мы не видели. При нас она уже опускалась на Землю. А как опустилась, народ, что внизу собрался, тут же на летуна с кулаками да дубинами набросился. С чего у них такая злость к умнику?! Мужик тот к счастью от них вырвался да к нам в бричку и запрыгнул, больше ему деваться некуда. Конечно, плакал, графа о спасении умолял. Пустомский, добрейшей души человек, велел кучеру гнать, что есть духу. Так мы от них изобретателя и увезли, до самой Москвы его довезли. А по дороге он нам свою историю рассказал.

Звали его — Крякутный, и был он родом из города Нерехты. Служил он всю жизнь дьяком, потому что был грамотен. Прежде у него семья была, две дочки. Но жена недавно от холеры померла, а дочек он замуж отдал, обеих — за казаков. И решил Крякутный, что дело его на Земле сделано, пора ему и на Небо. Долго он раздумывал, пока не решил шарик сделать, чтоб по виду вроде луны был. Рассуждал просто — раз луна в небе есть, то и шар туда полетит. Склеил он свой шар из бычьих и рыбьих пузырей, он даже по цвету на луну похож стал. Привязал к нему веревкой корзинку. После развел костер и напустил внутрь дыму, шарик и полетел.    

Сам дьяк в корзинке уселся, стал молиться и глаза зажмурил. Что он увидит, когда их раскроет, когда в Небе окажется, где дорога только для птиц да для душ усопших?! Страшно ему было. А внизу народ собрался, и молитвы читал, крестил его, многие даже плакали во весь голос. Впервые такое, чтоб живой человек в самое Небо ушел! И душа чтоб и тело, одним разом! Кто-то сказал, что как он в самое Небо поднимется, так Господь в крыше небесной окошечко отворит, и своего раба туда примет. Народ, конечно, поверил, и стал ждать чуда!

Но шарик повисел-повисел в воздухе, и больше никуда не полетел. А дьяк тем временем глаза раскрыл, увидел, что на месте шар стоит, и принялся молиться, а потом уже — кричать, что есть силы, просить Небо, чтоб его впустило. А оно отвечало тишиной, и никакой лазейки в нем так и не открылось. Шар между тем ослаб и стал спускаться вниз, к Земле. «Нет Воли Божьей, чтоб я в Небеса пришел!», решил Крякутный и расплакался.

А народ внизу между тем — смутился. Отчего шарик выше не летит, а вниз спускается? Стали поговаривать что не от Господа мастерство Крякутного, а от лукавого. Даже вспомнили, как он костер жег и дым в шар свой запускал! Колдовал, значит. Потому и решили, что он — колдун, а, значит, его казнить надо. И решили его живым в землю закопать да осиновый кол вбить, уже и лопаты притащили, и кол. Шарик меж тем ветер в сторону отнес, и не все из народа догнать его успели, а иначе Крякутному наверняка в могиле с колом осиновым лежать бы! Как он увидел, что руки, недавно крестившие его на прощание, обратились в сжатые против него кулаки, так тотчас все понял. Скорей выпрыгнул из корзинки, повезло ему еще, что ноги не поломал, и давай бежать! Так все и закончилось. Что с ним теперь — не ведаю, он говорил, что в Москве новый шар клеить будет, больше прежнего. Может, и склеит, а, может, сгинет в московских кабаках, которых там много. Свой шар он для меня на бумаге нарисовал, вот он!

Жан Люсьен протянул братьям бумагу. Те принялись ее с интересом изучать. Тут они и решили сделать точно такой шарик, но не из бычьих пузырей, а из холста, оклеив его бумагой своей фабрики. Если их бумага побывает в высоте и потом вернется, как же ее покупать станут! Пролететь сквозь небо они не боялись. Знали, что шарик повисит в воздухе, да и опустится обратно.    

Для наполнения шара решили сжечь на костре смесь соломы с шерстью. Ведь шерсть при трении — электризуется, значит, в ней содержится электрический газ, присутствие которого утверждала наука. Электричество же может отталкивать предметы от Земли, о чем тоже говорила наука. При горении электрический газ, разумеется, из шерсти выйдет, и заполнит собой шар, который — полетит. Удивительно только, как про это мог узнать простой русский дьяк из далекой Рязани?! Об этом братья не задумывались. В любом случае, утверждения науки гораздо лучше доказывать, чем опровергать — и с мэтрами просвещения подружишься и прославишься!

Шерсть, конечно, горела плохо. Дым от костра шел столь зловонный, что зрители сочли за лучшее отойти подальше, а сами воздухоплаватели старательно зажимали носы. Но мучения оказались не напрасными — вскоре синий купол расправился и поднялся над землей. Братья скорее запрыгнули в корзинку, быстро освободив ее от мешочков с песком. Полет начался. Братья Монгольфье взмывали в пространство, где прежде люди бывали лишь в своих мыслях, провожая взглядом свободно летящих птиц. Да, наверное, еще — во снах. Правда, в небе уже побывал русский умелец Крякутный, но кто в Европе, да и в самой России о нем знает?! Ведь, по мнению дворян, на русской земле не может произойти ничего «научного», а, значит — настоящего. Все истинное приходит из Европ, а не из Рязани, Калуги да Твери! Ну а русское простонародье… Может, будет рассказывать про воздушные полеты сказки, но кто же им теперь верит, сказкам-то?!

Повисев немного в воздухе, шар Монгольфье стал опускаться. Дома и люди делались все крупнее, вот уже можно разглядеть человеческие лица, даже носы и уши… Хорошо видна и дама, бежавшая вслед за шаром. Оказывается, пока она бегала, поломала все цветы! Это, конечно, конфуз, но братья, само собой, сделают вид, что его не заметили.

Как отлегло у них от сердца, как стало легко дышать, когда земля оказалась близко! Ведь там, в воздухе, их все же терзали мысли о близости непознанного неба. «А мало ли что, а вдруг!» Теперь же они чувствовали силу земляных объятий и желали скорее погрузиться в них.

Заиграла музыка. Радостный вальс. Должно быть, кто-то из зрителей решил позвать музыкантов. Их труд он либо оплатил из своего кармана, либо музыканты в честь первых воздухоплавателей согласились играть даром.

— Вот что значит — просвещение! — воскликнул младший брат, — Еще пару столетий назад и нас народ встретил бы, как в России того человека! Но теперь нравы исправились, и люди знают, что шар летит не Божьей Волей, а по закону природы!

— А в России вообще шерсть есть? — неожиданно спросил Жозеф-Мишель.

— Откуда же я знаю? — ответил брат.

— Постой. Жан Люсьен говорил, что граф покупал шерсть в Англии в обмен на пеньку из своего имения. И еще он говорил, что у русских в ходу бараньи тулупы, которые только и спасают от страшной русской стужи. Там же знаешь, какие холода бывают!

— Ну и что?! — удивился Жак-Этьенн.

— Так выходит, что русские баранов не стригут, а режут, снимают с них шкуры и делают тулупы. Получается, что тот русский не мог жечь шерсть и получать электрический газ? — размышлял старший брат.

— Выходит, не мог…

— Не в Англии же он шерсть купил и не тулупы же бараньи он жег! А если нет, откуда же электрический газ у него брался? — недоумевал Жозеф-Мишель.

— В самом деле… Но мы же ведь — летим! — сказал младший Монгольфье и показал рукой вокруг, — Победителей не судят… Хотя русские того умельца и судили…

— Для них он не был победителем! — возразил старший брат, — Они бы увидели его победу, если бы он за облака улетел и больше не вернулся. Если бы ему в Небе окошко отворилось! Но у нас все иначе, нашего возвращения все и ждут!

Приблизившаяся к земле корзинка мгновенно наполнилась благоухающим разноцветьем. Букеты летели в нее один за другим. Вокруг радовалась музыка, смешанная с ликующими криками толпы.

Следующие дни братьев прошли в пене шампанского. Их уши распухли от приветственных речей, а лица раскраснелись от поцелуев многочисленных обожательниц. Слава воздухоплавателей мгновенно перешагнула границы Франции и разлетелась по всей Европе. Обоих Монгольфье приняли в Академию Наук и Искусств, причем Монгольфье-старший сделался ее председателем. Что уж говорить о продаже бумаги, спрос на которую тут же сделался до того великим, что производство пришлось увеличить аж в четыре раза.

Вторая половина 18 века во Франции сделалась временем людского кипения. Монархия вскоре была свергнута, и новая власть заявила, что собирается править от имени чистого разума. Скоро чистый разум придумал гильотину, и с ее помощью в корзины палачей покатились тысячи вместилищ этого разума, то есть — человеческих голов. В конце концов — и головы самих революционеров.

Но Монгольфье революция не тронула, и они остались солидными учеными и бумажными фабрикантами. Правда, с годами оба брата все больше и больше сомневались в силе разума и научного знания. Особенно — после того, как теория электрического газа, на основе которой они отправлялись в свой полет, была, наконец — опровергнута. Опровержение оказалось простейшим — дым от горящей соломы, как выяснилось, поднимал воздушный шар ничуть не хуже дыма от шерсти. Только запах его был много приятнее. Наверное, русский дьяк таким дымом свой шар и наполнил, но как он дошел до этого, обойдя все научные теории вместе взятые? Быть может, логическим рассуждениям должно предшествовать что-то много большее. Зов сердца, без которых они — ничто. Только сердце зовет одни народы, а умствовать — другие. Последние и отбирают славу от первых, ибо первые славой первооткрывателей ничуть не дорожат. Про всевластие же масонов ходит много слухов, но однозначно лишь одно — это сообщество научилось соединять научные открытия с теми народами, у которых они ложились в конструкцию современной цивилизации, основанной лишь на практической пользе. Так произошло и с воздухоплаванием.

Спустя век воздухоплавание сделалось коммерческим, и большая его часть сосредоточилась на перелетах через Атлантику. Так продолжалось до тех пор, пока оно не было вытеснено авиацией.

Россия же получила воздухоплавание уже из Европы, и с тех пор никто не сомневается в его европейском происхождении. Впрочем, предметом коммерции полеты на летательных аппаратах легче воздуха у нас так и не стали. Дирижабли использовались у нас восновном для полярных исследований. Для полетов в пространство, наименее гостеприимное к громоздким, неповоротливым и одновременно — легким воздушным машинам. Резкие арктические ветры лишали их управления, нараставшая на бортах рукотворных гигантов стальная корка прижимала их к полярным льдам, из-за чего нередко случались катастрофы.

Впрочем, время дирижаблей в России оказалось коротким. Сегодня мало кто их даже помнит. Отказ от «воздушных кораблей» тоже произошел без всякого участия русской мысли, скорее — под давлением европейской науки, утвердившей будущее за самолетами.

Андрей Емельянов-Хальген

2013 год