Halgen — Основатели

Ветер нес рои колючих белых мух, у берегов уже блестел лед. Матросы в крошечном кубрике строили надежды на свое возвращение обратно до того, как на могучей реке встанет лед. «Конечно, успеем обернуться! Машины — зае…сь, еще нас переживут!» — говорил матерый, пропитанный маслом механик. Товарищи радостно кивали ему головами. Механик, конечно, знал жизненные силы старинных машин лучше всех остальных.

Конечно, речники не очень боялись зимовки в страшной Дудинке. Река — не море, лед на ней быстро не установится. Сперва шуга пойдет, которая барже, даже старой — не страшна. Они просто жаждали скорее избавиться от своего нехорошего груза и спокойно, с радостью идти домой. Чем же им так не нравился груз? Тем, что он был живым. Точнее — людским. И при этом — именно грузом, а не пассажирами, что больше бы подходило к слову «люди». Два имевшихся грузовых трюма были наполнены заключенными, а один — десятью солдатами НКВД с лейтенантом. Согласитесь, что содержимое всех трюмов могло доставить команде много больше бед, чем даже если бы они были нагружены взрывчаткой.

Как не странно, речникам завидовали все обитатели трюмов, включая офицера всесильного НКВД. Они навигацию закончат, получат деньги, и отправятся домой, отдыхать до весны. А ему и бойцам — продолжать нести свою службу среди мрака полярной зимы. Чем-то их положение, конечно, лучше положения зэков. Но… Их режут те же ветра и секут те же метели, из них высасывает кровь тот же гнус. А кто-то из уголовников уже, может, затачивает свой нож, назначенный для тела вертухая. Их свобода — призрачна, ибо из органов просто так не уйдешь. Самый частый путь из них — это на другую сторону колючей проволоки, к тем, кого прежде охранял. И даже за самую примерную, образцовую службу им, в отличии от армейских бойцов, никто и никогда не скажет спасибо. Мало кто помянет хорошим словом даже того, кто к «подопечным» будет проявлять доброе, человечное отношение. Для широкой публики, когда она про них узнает, бойцы НКВД, как любой другой тюремной организации, будут гадами и злодеями. Уже забудется, кого, где, куда и зачем они конвоировали, а опасность многих подконвойных для самих же обывателей — тем более…

Конвоиры казались путами судьбы, влекущих людей в тот край, где их ждет невеселая жизнь, а то и смерть. Само собой, несчастные «путы» не могли иметь в этом своей вины и своей воли, но они были единственным инструментом судьбы, который заключенные могли видеть, а значит — изливать на них свою ненависть. Хотя бы мысленно. Это было не так уж плохо, ибо не будь вертухаев — злоба изливалась бы друг на друга, что было бы еще поганее. Чем адская злоба ближе к телу, а, подавно — к душе человека, тем она страшнее.

Удивительно, но живому содержимому «зэковских» трюмов разрешалось выходить на палубу. Разумеется, под ружьем скучающего солдатика, равнодушно плевавшего за борт и жевавшего бумажный мундштук от выкуренной папиросы. У лейтенанта хватило человеческих чувств, чтобы представить существование четырех десятков людей в кромешной темноте и зловонии трюма в течение целых двух недель. Вместе с тем, ему хватило и ума, чтоб понять, что бежать с баржи все равно — некуда, вокруг — ледяная вода. В ней не побарахтаешься. А если и выплывешь, то на берегу все одно — безлюдная, нехоженая тайга, выжить в которой в одиночку, да еще и с голыми руками, даже без топора или, на худой конец, ножа, шансов нет. Деревенский человек проживет в ней подольше, городской — совсем чуть-чуть, но никто из нее не выйдет. Умрет от голода, холода (спички ведь тоже отобраны!), или будет съеден дикими зверями…

На палубу вышел человек невысокого роста, одетый в поношенный, протертый на локтях костюм, разумеется, без галстука. Выдать всем одинаковые лагерные робы еще не успели, и пока каждый оставался в том, в чем был при аресте. Явно человек этот был городским… Хотя… В его взгляде можно было почувствовать и что-то таежное. По крайней мере, на громоздившуюся по берегам тайгу он смотрел, как на старую знакомую.

— Служивый, дай закурить! — попросил он конвойного. Тот равнодушно протянул ему папиросу.

— Вас, дармоедов, угощать, так до Норильска курева не останется… — пробормотал он, причем тоже — равнодушно.

Вышедший на палубу зэк с удовольствием закурил. Да, конвоир безошибочно определил его необычность. Но ничего не спросил, чтоб не вызвать подозрений командира, который мог в любой миг появиться рядом. В НКВД лучше лишнего не спрашивать…

Подконвойный, которого звали Николай Николаевич Урванцев, продолжал вглядываться в берег. Деревья, видневшиеся на берегу, уже видели его за свою жизнь. Запомнили ли они его прежнего — молодого, мечтательного, держащего путь в тот же край, что и сейчас. И тоже на стареньком пароходике, которого, наверное, уже и нет на этой могучей реке. Распилили его на металл, или он съеден до основания ржавчиной в каком-нибудь затоне. Правда, эта баржа тогда была еще — новенькой. Интересно, встречал ли он ее, когда так же смотрел по сторонам с палубы того парохода?!

Та ель со спиленной верхушкой… Кажется, он тогда ее видел! Еще удивился! «Кто же в тайге, где людей почти нет, мог так верхушку спилить?!» Вот, спустя много лет свою же мысль здесь и подобрал! А, в самом деле, кто?! Допустим, десяток-другой человек в этой безбрежной зеленной Вселенной все же побывать может. Кто-то охотится, кто-то золото ищет. Те же коренные таежные жители, которых хоть и мало, но все же они — есть! Но зачем лезть так высоко, чтоб спиливать верхушку? Не дерево целиком валить, и не низкие ветки, а именно — вершину? Может, у кого из местных народов обряд такой? Что он про них знает, про здешние народы, они и тогда ему с собратьями по экспедиции не показывались! Осторожные, как дикие звери, среди которых они живут…

Мысли побежали в другое направление. Николай задумался о том, чем он прежний отличается от себя же — нынешнего. Ведь и тогда он слезно расстался с женой и новорожденной дочкой, и отправился в те края, откуда мог и не вернуться, как и сейчас?! Причем тогда он, вроде, должен был страшиться неизвестности, а теперь о том крае он ведает много больше, значит — и шансов выжить у него больше. Но тогда он был весел, а теперь — печален. Тогда он был спокоен и бесстрашен, а теперь — на душе лежит тревога. Неужели такую силищу имеет чувство собственной воли?! В те времена отправлялся по своей воле — и было прекрасно, теперь его влечет чужая, железная, как машина, воля, и ему — ужасно?!

Поршни продолжали свою любовь с цилиндрами. Баржа шла. И зэк Николай Николаевич Урванцев снова возвращался мыслями в Колю Урванцева, которым он был в те годы.

Молодой геолог организовал экспедицию в тот край, который был просто сгустком интереса для его науки. Страна тысяч озер и сотен ледяных водопадов, по которой еще почти не ступала нога человека. Во всяком случае, человека русского, хозяина своей страны. Одно из немногих на Земле мест, где в очень давнюю пору земная кора лопнула множеством трещин, из которых хлынула базальтовая лава. Потоки огненной жидкости, не связанные с вулканизмом или иными, уже объясненными наукой процессами, слились в настоящее пламенное море. Интересно, как это выглядело в те времена?! Случись это теперь и в густонаселенном районе, спасения искать было бы негде, и от его жителей ни осталось бы ни костей ни праха. К счастью, людей в те времена либо вовсе не жило, либо современная наука еще ничего про них не знает. Времена, называемые в геологии пермскими и триасовыми. Потрескавшись и выпустив горячие газовые пузыри, базальтовая лава застыла. Ее трещины обратились в реки с множеством порогов и водопадов. А лопнувшие пузыри — в кратеры, вроде лунных, в отличии от Луны — мгновенно заполнившиеся водой. Остывшее базальтовое море превратилось в плато Путорана, что в переводе с языка одного из местных народов, эвенков, означает — «озеро с круглыми берегами».

Процесс излияния лавы прекратился так же внезапно, как и начался. Через остывающую лаву не проходили раскаленные вулканические газы, обращающие базальт — в гранит, как это бывает в других местах Земли. Потому земная кора в том месте имеет уникальное строение. Базальт там лежит не только там, где ему положено — в самой глубине коры, но и наоборот — на самой ее поверхности. Для выветривания в вечной мерзлоте, где нет резких перепадов температур, условия неважные, да и выветривается, то есть — разрушается базальт плохо. Хуже гранита. Потому его нагромождения, именуемые по-научному траппами, лежат там в первозданной своей красе, почти такими же, какими были в дни, когда лава только-только застыла. Ну, возникла какая-то скудная почва из мхов и лишайников, выросли кое-где на ней карликовые березки и сосенки. Но это — не в счет, такую почву и разглядишь не сразу, и быстро голыми руками раскопаешь!

Про этот геологический феномен дискутировали и в Университете, где он учился. Ведь он не укладывался ни в одну из существующих теорий геотектоники, то есть науки о могучих процессах, образующих лицо планеты. Самой убедительной была версия о восходящем потоке очень горячей мантии из окружения самого ядра Земли. Прорываясь наверх, она легко плавила и двигала все, к чему прикасалась — и вышележащие слои мантии, и нижний слой базальта, и гранит земной коры. Пока не вырвалась на свободу, где, обессилев, и легла навечно. Но доказать эту версию никто не мог, она сильно пахла фантазией автора. Да и как не пахнуть, если сам автор этого плато в жизни не видел, а образцов с него не брал и подавно!

Изучить уникальнейшее явление и дать ему научное описание и обоснование! Такая «овчинка», несомненно, стоила «выделки», и ученый собрался в поход. То были времена Гражданской Войны, и Сибирью правил Колчак. Войско Колчака на западе его земель билось с Красной Армией, на юге готовилось освобождать Монголию от китайцев, а по всему сибирскому пространству сражалось с красными и зелеными партизанами. Урванцеву выбирать не приходилось, Колчак — так Колчак, ведь он же — законная власть, значит — надо обращаться к нему. С правителем Сибири геолог быстро нашел общий язык, ведь тот тоже был в прошлом полярным исследователем, и адмиральские погоны получил не за победоносные морские сражения, но — за науку. «Раз у нас есть государство, значит должна быть и наука! Пусть Ваша экспедиция и станет основанием для возрождения русской учености, пока — в Сибири. Желаю привезти такие данные, которые привлекут к нам внимание научной общественности мира, а не одних политиков да вояк, как сейчас!» — с удовольствием сказал он, подписывая бумаги на крупную денежную сумму. Нашлось все необходимое снаряжение, многое — прямо с военных складов, нашлось оружие и продовольствие, нашлись и люди. Причем последние — с избытком, очень многим хотелось отправиться в тот край, где пусть и сурово, зато нет ни войны, ни партизан, ни Колчака. Урванцев мог выбирать для дела самых подходящих людей.

Больше года продолжалась та экспедиция, и геолог смог на себе ощутить все времена полярного года. Зимой — непроглядная темень, яростные морозы со злыми ветрами, пара поцелуев которых убивает летящих птиц, лишает неосторожного человека ушей и пальцев. Холодным, сырым летом — облака гнуса, охочие до живого мяса, просачивающиеся через каждую лазейку в одежде. Все в том краю действует против человека, всеми силами изгоняя его с этого северного краешка Земли. Кто не уйдет — тот будет уничтожен, ибо силы человечешки — это ничто в сравнении с могуществом бесчеловечной природы. От открытого космоса тот край отличается, пожалуй, лишь присутствием воздуха да воды…

Николай шел против природной силы. Он без устали лазал по базальтовым скалам, забирая от них совсем немножко — кусочки породы, необходимые для изучения. Но и эти кусочки суровая природа отдавать не желала. Много раз Урванцев падал с коварных скал, рискуя поломать ноги, а то и позвоночник, что в этих местах означало верную смерть. Но — повезло, Бог миловал…

Зимовала экспедиция в избушке, сложенной из бревен, которые зимовщики привезли с собой на пароходе. С лесом было плохо, из карликовых деревцев ничего не построишь. Железную печку топили привезенными дровами, которых к весне стало не хватать, отчего в зимовье все время изо рта шел пар. Спали, конечно, не раздеваясь, и ежедневное, без перерыва, волочение пудовой одежды изматывало не меньше, чем свирепые ветра и тьма ночи.

Тем радостнее было возвращение. Несколько мешков породы казались драгоценностью, дороже золота. Теперь происхождение траппов делалось яснее, многие прежние туманные гипотезы — прояснялись. Кроме того, в лавовых горах экспедиция обнаружила множество ценных минералов. Наверное, нет на Земле места, где бы столько месторождений различных полезных ископаемых лежали — рядом, а то и вместе. В том краю бы кипеть жизни, расти городам, если бы не злобная его природа…

Кроме всего этого Урванцев увозил с собой воспоминания. Он запомнил жуткую, неземную красоту огромного, красного, но ледяного Солнца, восходящего из-за покрытых морозным дымом ступенчатых скал. Запомнил небо, которое прозрачнее, чем любое стекло, и все звезды видны так, как будто лежат не дальше одного шага. Запомнил Луну, столь огромную, что казалось, будто она слышит каждый земной шепот и шорох. Запомнил разноцветные огни полярного сияния, когда кромешные зимние небеса вдруг расплываются ослепительной улыбкой. «Неужели эта красота не предназначена для человечьего глаза?! Неужто нам запрещено на нее смотреть?! Тогда для чьих очей она живет, кто может ею любоваться?!» — спрашивал он неизвестно у кого.

Когда экспедиция вернулась, ее участники узнали, что Колчака больше нет на свете, а в Сибири установилась Советская Власть. Что же, Урванцев отдал свои результаты — ей. Вернее, сложил в посылку и вместе с документами отправил в Петроград, в Горный Институт. Все одно местные начальники в этом деле были ни бельмеса. Не заказчику, то есть — Колчаку на тот свет плоды таких трудов отправлять, в самом деле!

С тех пор много воды утекло. Николай получил признание в науке, сделался сначала профессором, потом — заместителем директора Института Арктики и Антарктики в Ленинграде. Еще с десяток экспедиций был на его счету, несколько новых научных теорий и несколько успехов, полезных для практики — открытых месторождений.

Оборвалось все разом. В Институт явились люди в форме, без лишних слов отвезли его «куда следует». Там ему представили список обвинений, под которым осталось лишь подписаться. В самом деле, у полярников бывали несчастные случаи (а куда без этого в новом начинании?!), случалось, гибли люди, а то и целые полярные станции. Особенно — дрейфующие. Предсказать поведение льда невозможно, раскрошится льдина — и поминай, как звали тех, кто ее «оседлал»! Ну а начальник всегда виновен, на то он и начальник. Были, конечно, и другие обвинения, и связь с Колчаком приплели. Но это, как говорится — «до кучи».

Впрочем, профессор был так шокирован тем обвинением и последовавшим за ним судом, что даже не мог толком и защищаться. А теперь ему казалось, что он и вовсе был когда-то во сне. Просто то место, которое он когда-то открыл, обладает магическим свойством забирать к себе людей, чтобы отправить их на тот свет. Никто из тех, кто видел лавовое плато, не должен умереть иначе, как на нем! Эта мысль приходила к Урванцеву все чаще и чаще. Нет, ничего не бывает случайно…

Попутчиками Николая были простонародные люди. Не политические и не уголовники, а какие-то неудачники, а приписанные к ним уголовные и политические статьи, конечно, не изменяли их сути.

— Сшиблись мы со слободскими, стенка на стенку. Сперва на кулачках дрались, но потом все в ход пошло — и камни, и колья. Ну и наваляли мы им, троих покалечили, что в больницу попали! — рассказывал Федя из Ярославля, — Потом мусора нарисовались, мы — разбегаться. А я новую кепку потерял. И вот сдуру взял, да вернулся за ней, меня и повязали. Остальных, конечно, ищи-свищи, вот на меня все и повесили. Следак очень смеялся и кепку мою в руках вертел, ее как вещдок забрали!

— Ха-ха-ха! — смеялись обитатели трюма.

— А я электриком в кинотеатре работал, — рассказывал Миша-Ленинград, — Знатный кинотеатр, главный в городе, потому и называется он — Ленинград. И вот однажды погасла на вывеске буква «Р», а я и не заметил! Представьте, ведь я такого опасался прежде, и за той буквой следил больше всех! Погасни, скажем, «Г», и ничего бы мне не было! Но возьми и погасни именно «Р»! Провода отошли. Не иначе, как кто подстроил!

Снова последовал взрыв хохота.

Коля уже не сомневался, что сажают в Норильск не за что-то, а для чего-то, то есть — для самого Норильска. Потому оказаться там может любой, шансы у всех равны, а безгрешных людей, как известно, не бывает за исключением святых и малых детей. Потому попасть туда — лишь дело случая. Но это — для широких людских масс. Его же случай все же особенный, ведь он — Основатель!

Урванцев зажмурился. Перед его глазами снова встала страшная краса, которая снова ожидала его к себе…

Когда Урванцев учился в Университете, в далекой от Сибири Восточной Украине трудился на паровозе «овечка» машинист Петро Завенягин. В ту поездку ему предстояло тянуть в гору весьма тяжелый состав с углем. Да, именно ему, машинисту, тянуть, а не только паровозу, потому что на паровозах тех времен мускульного труда локомотивщиков требовалось не меньше, чем железной работы машины.

Перед отправлением к паровозу подошел какой-то городской человек, по виду — профессор, и стал слезно умолять, чтоб его подвезли пару станций. Ему куда-то было надо, а пассажирских поездов в ту ночь больше не было. Его взяли на паровоз. Интеллигент принялся рассказывать что-то про свободу и рабство, но машинисту было не до него. Ему приходилось помогать кочегару и помощнику с топкой, уголь попался слишком крупный, и топка все время зашлаковывалась. Одновременно надо было и следить за котлом, за механизмами, и вести сам поезд. Короче, смена выдалась нелегкая.

Разогнуть спину и перевести дух удалось, лишь когда поезд взобрался на гору. «В Америке тоже было рабство, и негров-рабов освободил президент Авраам Линкольн!» — услышал он от интеллигента.

— Как говоришь, Абрам? — не понял Петро.

— Нет, не Абрам, а Авраам. Авраам Линкольн! Дал рабам свободу!

Больше Петро ничего про Линкольна не узнал. Профессор вскоре вышел на станции. Но машинист того незнакомого американского президента, портрета которого он так никогда и не увидел, очень зауважал. Его жена в то время была на сносях, и вскоре родила сына, которого Петро в честь Линкольна назвал — Авраамий.

Сколько бед доставило Завенягину-младшему его имя! Разумеется, мальчишки считали его — еврейским, и бесполезно им было доказывать, что Авраамий — это не Абрам, и зовут его в честь американца. Кличка «Жидик» приклеилась к нему, сделав его на какое-то время изгоем в ребячьих играх и забавах. Папаша уже жалел о своем поступке, но имена в те времена не меняли, считая их данными не родителями, но самими Небесами. Со временем родители, конечно, объяснили детям, что Авраша, сын машиниста Петра — никакой не еврей, просто у него такое имя. Его стали принимать в игры, с ним дружили, но неприятный осадок все равно остался на всю жизнь. Чтобы его разогнать, Авраамий старательнее всех учился, посвящал много времени книгам, и сделался для местных мальчишек авторитетом.

Впоследствии, став единственным из обитателей Узловой студентом, он мог бы быть благодарен родителю за свое имя, обрекшее его на труды по повышению своей значимости для сверстников. Но… Осадка от детской обиды ничем не растворить, даже интересной молодостью и учебой сразу на двух факультетах Московского Горного Института — геологическом и металлургическом. Он познал все секреты и нахождения в природе спрятанных от несведущего человека рудных камней, и их превращению в блестящие металлы. Прежде технике хватало лишь железа да меди, но теперь ей требовались все новые и новые металлы. Никель, алюминий, хром, вольфрам, молибден, а не за горами уже и те времена, когда потребуются и титан, и уран. Сын машиниста попал в самое сердце рождающейся крупнопромышленной цивилизации, и прилагал усилия, чтобы сделаться его частью. Преодоление давней обиды продолжилось, хоть сам Завенягин уже про нее и не вспоминал.

Новые потребности порождали новые технологии, а они — бескрайние поля для многочисленных открытий и изобретений, а еще — для организации новых производств. Причем производства предстояло создавать в самых неожиданных местах, где были руды, но не было людей, и отсутствовали даже условия их выживания. Это обещало изменить всю жизнь страны. Если прежде народ селился там, где почвы были плодороднее, а на бесплодных землях обитали по необходимости, то теперь народ придется перемещать в те края, куда он бы по своей воле ни за что бы не переселился.

Завенягин сделал несколько изобретений в металлургии никеля. Этот металл, прежде мало известный, теперь обещал изменить всю технику, хотя в чистом виде он ей почти и не требовался. Но стали, содержащие его добавку, приобретали невиданное свойство — упругость при сохранении прочности. Сталь с никелем делалась — броневой, и вражеские снаряды, выпущенные в покрытую броней боевую машину, отскакивали бы от нее, не причиняя вреда. А шестерни и прочие детали для самых разнообразных механизмов, сделанные из такой стали, легко восстанавливали бы свою форму после деформации, и потому служили бы намного дольше тех, которые сделаны из стали без никеля. Такое чудесное свойство никеля было связано с тем, что в сплавах он сильно уменьшает размеры микроскопических зернышек-кристалликов, и деформирующие силы проходят уже не через кристаллическую решетку, а по граням зерен.    

Значит — экономия железа, а, главное — сбережения человеческого труда, то есть — рабочих рук, которые можно отправить на другую необходимую работу. Не обязательно — физическую, возможно — и умственную. В будущем, конечно, появятся новые ученые, которые придумают, как сделать детали машин и сами машины почти вечными, и тогда очень малому числу людей придется работать над ними. Те же, кто освободится от заводского труда, будут писать стихи и картины, исполнять и сочинять музыкальные произведения, наблюдать в телескоп дальние галактики, изобретать космические корабли. Но все это будет — потом, а сейчас надо производить как можно больше никеля. Первые шаги всегда трудны, это знает каждый ребенок…

За несколько лет Завенягин сделался профессором, невиданная для тех времен карьера. Он изучил практически все, что было связано с никелем, и дошел до образцов пород Урванцева. В них он нашел много больше никеля, чем во всех других образцах. Вдобавок, они содержали и медь, кобальт, кадмий, железо, все металлы платиновой группы, уран и множество редких элементов. Изучение породы с плато Путорана привело профессора в восторг, и даже место на карте, где оно располагалось, ученого не смутило. Ведь в этих волшебных камнях содержалось не только медно-никелевое настоящее, ни и ураново-редкоземельное будущее!

Перед профессором появился лист бумаги, и рука сама собой принялась набрасывать письмо Сталину, в котором подробно излагался план будущего промышленного гиганта. Идея была новой, подобной которой в мире еще никто не создавал. Построить среди жестокой природы искусственный остров жизни, обеспечивающий себя всем необходимым. В Енисее можно ловить рыбу и ею частично удовлетворять потребности будущего города в продовольствии. По нему же можно и сплавлять лес из недалекой тайги. Углем будущий комбинат обеспечат собственные шахты, его месторождения есть поблизости. Свои же скважины обеспечат и природным газом. Свой порт на Енисее свяжет этот центр цивилизации со всей страной и по реке, и по осваиваемому Северному Морскому Пути. В дальней перспективе можно проложить к нему и железную дорогу от строящегося угольного центра — Воркуты. Пока же следует ограничиться небольшой, изолированной от общей сети железных дорог веткой, соединяющей порт с комбинатом. Сердце этого мира, комбинат, тоже будет единственный в своем роде. Нет смысла ограничиваться на нем добычей и обогащением руды или производством полуфабриката, так называемого файнштейна. Дело в том, что производство цветных металлов, а тем более — из такой комплексной руды, как норильская — дело невероятно грязное. В густо населенных, и без того богатых промышленностью местах, производство отравит и воду и воздух. А в продуваемой ветрами и богатой водой тундрой ущерб природе от комбината будет не столь велик. Вдобавок, выделение из полуфабриката никеля, меди, кобальта, кадмия, урана, платиноидов, редких земель — чрезвычайно опасное производство. Основано оно на связи этих металлов с окисью углерода, или угарным газом с образованием жидких летучих карбонилов. Эти невероятно ядовитые и взрывоопасные соединения дальше разделяются в ректификационных колоннах, таких же, как и на нефтехимических заводах, после чего отделяются нагреванием от угарного газа. Последний возвращается в производство, а металлы выделяются в виде порошков, которые дополнительно переплавляются в электропечах и обретают законченный свой вид. Такая сложная и опасная технология, где малейшая дырка в трубопроводе с последующей утечкой произведет катастрофу.

Конечно, в будущем изобретут технологии и лучше, и чище, и проще, и безопаснее, например — плазменные. Но внедрять их будет некому, а брать деньги для работ — негде. В те же времена вопроса, кому и на какие средства создавать комбинат и все, что с ним связано, включая огромный город, даже не стояло.

Одним словом, предстояло создавать даже не государство в государстве. Нет, Завенягин задумал построить на планете Земля еще одну планету, рукотворную.

Сталинский закон управления гласил: «Автор идеи — он же исполнитель». И профессор Завенягин отправился на самую большую из всех строек своего времени. Сначала на поезде до Красноярска, потом на пароходе по Енисею. А перед отправлением в путь его вызвали во всесильный НКВД, где объявили о переводе в это ведомство и выдали форму с красным ромбом майора госбезопасности. Это звание не соответствовало армейскому майору и означало оно — генерал-лейтенанта. Так, не побывав даже в лейтенантах, профессор сделался сразу генералом, притом — зловещей организации, название которой, включая его самого в профессорские годы, никто не поминал всуе. Положение становилось серьезным, оно было скорее большой обязанностью, чем каким-то правом. В памяти всплыл образ генерала, англичанина на русской службе Уильяма Пери из «Епифанских шлюзов» Андрея Платонова. В конце произведения — жестоко казненного по приговору Петра Первого. Да, с такой высоты упадешь — сразу разобьешься…

Напутственные слова говорил ему сам нарком госбезопасности Ежов. «Не перед чем не останавливаться, применять больше жесткости, использовать свои особые полномочия», говорил он. А Завенягин внимательно смотрел в его зеленоватые глаза. Он понимал, что в этом человеке нет ни ума, ни таланта, есть лишь безразмерная ненависть к самому себе, которую он стремиться из себя вычерпать, превращая ее в ненависть ко всем людям. Нет сомнений, что в случае надобности Ежов «использует особые полномочия» и в отношении самого Завенягина. Но чем вызвана эта звериная ненависть к себе? И как через нее он сделался всесильным наркомом?! Для профессора-горняка, новоиспеченного генерала это осталось загадкой.

По Енисею ползли баржи с лесом и баржи с живым грузом. Берег в месте, именуемом Дудинкой (очевидно, за то, что там все время дуют злые ветры) обрастал корой уродливых бараков, опутанных колючей проволокой. В особой охране надобности не было, побег сквозь тундру ничем не отличался от самоубийства. Но все-таки определенные силы войск НКВД требовались. Чтоб охранять руководство, инженеров и вольнонаемных от ножей уголовников. То, что вырастало в тундре, становилось одним из чудес света — самой большой тюрьмой в мире, более чем на 100 тысяч заключенных. Как население среднего по величине городка в Центральной России!

Техника тех времен. Медлительные пыхтящие паровые экскаваторы, такие же паровые краны, тракторы «Фордзон» и первые отечественные тракторы «Сталинец». Техники было мало, не хватало ни ее мощи, ни количество. Основной силой оставался человек с лопатой, тачкой, киркомотыгой в руках.

Завенягин поселился в бараке, внешне ничем не отличавшемся от зэковских. Правда, с отдельной квартирой, где печка едва противостояла космическому холоду, проникавшему сквозь бревенчатые стены. В расположенной в конце коридора уборной громоздились сосульки, а из самой выгребной ямы сквозил полярный ветер. Ничего, жить и работать можно!

Началась работа. Разумеется, с утра и до следующего утра бывший профессор носился по разным объектам стройки, которых было несколько сотен. Спал и ел он то в машине, то в вагоне только-только проложенной узкоколейки. Везде что-то не получалось, что-то ломалось, чего-то не хватало. Строить на мерзлоте еще не умели. Ее долбили взрывами и кайлом, вырывая котлованы, в которые закладывали фундаменты зданий. Пласты мерзлого грунта весной сдвигались, по стенам новых зданий гуляли трещины, а некоторые и вовсе — рушились. Безрезультатно перепробовали около сотни способов борьбы с мерзлотой, пока один из инженеров не догадался мерзлоту не разрушать, а наоборот — сохранять, изолировать его от тепла, идущего из здания, и строить прямо на ней, без фундамента.

С этого момента один большой город, несколько городов поменьше и сам комбинат пошли расти вверх. Обозначились первые улицы, расчерченные красивыми домами ампирной архитектуры, выкрашенные в теплые тона. Для будущих жителей, чтоб люди не так пеняли на судьбу, оказавшись в этом царстве первозданного холода.

Большой город назвали Норильском, от ближайшей речушки Норилки. Ее название происходило от эвенкийского слова «нарус», означавшего глубокие болота. Впрочем, зэки тут же дали свое толкование этого слова — куда не повернись, ветер всегда дует на рыло. Что же, такое толкование было более убедительным, чем слово с языка народа, которого никто здесь в глаза не видел. С началом стройки коренные жители тундры убрались от греха подальше.

Когда работа набрала темп, Завенягин успокоился, у него даже появилось свободное время. Но что здесь делать в такое время? Он увлекся философией, благо мог выписывать с большой земли те книжки, которые хотел. И еще совершил поход на гусеничном тракторе, заменявшим в те времена вездеходы, в то место, где в давние времена был самый северный и восточный из русских городов — Мангазейка или Мангазея. Его он нашел по специально заказанной старинной карте, но внешне оно ничем не отличалось от тундры, что простиралась вокруг. Как быстро она слизывает с себя то, что построено людьми, за что заплачено человеческой жизнью! Только большой силой воображения можно представить себе деревянную крепость и деревянные резные избушки внутри нее, бревенчатые церкви с каменным собором во главе, и множество людей в белых рубахах и платьях, расшитых красными нитями…

В нескольких местах Авраамий поковырял ягель и обнаружил ржавый гвоздь, чему очень обрадовался. Вот он, знак, который предки передают ему. Вроде символического ключа или царской диадемы! Он забрался на трактор и отправился обратно к берегу Енисея, где пароходик-паром перевез его на другой берег, к Дудинке.

Зачем люди в те времена забрались сюда? Считают, что за соболиными шкурками… Но разве собольи душегрейки дороже, чем сама жизнь? Значит, меха получали просто заодно с чем-то много более важным…

Вот в порт Дудинка и прибыла баржа с новым этапом, в котором прибыл и фактический основатель города, геолог Николай Урванцев, зимовье которого так и стоит в центре новорожденного города. Теперь — окруженное цветастыми домами стиля «ампир». Как встречать Основателя? Духовой оркестр, цветы, восторженные овации, рукоплескания…

Духовой оркестр и вправду был — три музыканта. Но долго играть на пронизывающем ветру он не мог. Цветы же в Норильске не растут. Некому и рукоплескать — не мрачным же зэкам, проклинающим этот край, и тем более — его открывателя! Зато на пристань явился сам Завенягин и пожал руку Урванцеву. Два Основателя встретились. Хоть геолог и был простым зэком, генерал пригласил его к себе. Два основателя и профессора — встретились.

— Конечно, главному Основателю надо бы дать дворец в самом центре нового города, из которого он может наблюдать за его жизнью. И на этом его миссия должна быть закончена, главное в своей жизни Вы уже сделали!

— К чему шутки?! Меня отправили сюда работать — буду работать. Я уже понял, что отправляют сюда не за какие-то провинности, их всегда можно отыскать у любого человека. Сюда отправляют, чтоб строить Норильск, чтоб плавить никель, медь, и все остальное, что открыл я! — сердито ответил геолог.

— Ладно, для начала — выпьем, — примирительно сказал Завенягин, разливая по стаканам спирт и раскладывая на столе нехитрую закуску — соленые огурцы, бычки в томате, тушенку.

Вскоре они были уже на «ты».

— Поселю тебя в барак к ИТР, там тебе отдельная комната будет. Лучшего ничего не могу предложить, сам видишь, как живу! А делать будешь то, что, наверное, и сам прежде желал — дальше изучать здешние месторождения, оценивать их запасы! Насчет свободы… В этих краях будешь полностью свободен, настолько же, насколько свободен здесь я. Покинуть их, конечно, добровольно здесь не может никто, даже я сам!

— Знаешь, прежде да, я хотел такой работы. А теперь — нет, не хочу! Заставят — буду делать, а по своей воле — нет. Я вижу, к чему мое открытие привело — тут появился сущий ад, тюрьма, в которую попадают ни за что ни про что. И чем больше буду работать, тем больше сделаю и эту тюрьму! Не хочу быть ее творцом!

— Тут дело интересное… — начал рассказывать в ответ Завенягин, — Знаешь, что папаша дал мне имя в честь освободителя американских негров Линкольна? И вот, шутка судьбы, я сделался самым большим в мире рабовладельцем! Причем, освободить своих рабов я не властен. Не мне дано их судить и миловать. Передо мной есть задача, которую я должен с их помощью выполнять, и, конечно, заставлять их выполнять ее тоже! Потому на меня тут многие злы, меня, наверное, большая часть обитателей лагеря не любит. Не удивлюсь, если кто и нож на меня точит. Насчет рабов. Скажешь, они — не мои, а государственные?! Так-то оно так, но ведь через их труд, через их силу, которая впитывается в эту мерзлую землю, часто — без остатка, ко мне приходят известность, слава. Которых я, может, и не хочу. Не скрою, желал бы прославиться, но ведь как ученый, а не как майор НКВД, то есть — вертухай! Но тут нет моей власти, вот в чем дело.

— Чья же тогда власть? — пожал плечами Урванцев.

— Проще сказать, что Божья, но до Бога — высоко, его воли полностью нам никогда не понять. Можно сказать, что Сталина, но ведь он не малыш, а мы — не оловянные солдатики, чтоб его воля была для нас абсолютна. Нет, ее надо искать где-то посередине, в жизни русского народа, который рвался почему-то на север. Ведь все знали, что в мире есть теплые места, с прекрасным климатом, похожие на библейский Рай. Отчего туда было не рвануть? Были времена, когда мы и Иерусалим могли освободить. Это у Европы не выходило, далеко он от нее, а русские в 13 веке, объединившись с монголами, вполне могли бы! Могли бы Византию от турок очистить, и там жить. Но нет, все силы шли на восток и на север! Вот тебе гвоздь от старинного города Мангазеи. Последнее, что здесь осталось от него. Ну, если покопаться там, где он был, может, еще пару гвоздей сыщешь! И, заметь, никто не гнал людей в этот путь, из которого многие не возвращались! Представь, что означало пройти в легком, как щепка, поморском коче по мерзлому океану, где его может раздавить самая тонкая из льдин! А кто после кораблекрушения добирался до ближайшего острова, тому было лишь хуже. За пару недель умирал от жажды и от голода. Здесь не южные острова, финики-кокосы не растут, и Робинзона Крузо тут быть не может!

— И для чего люди шли сюда? За пушниной, наверное. Хоть это и дико — рисковать жизнью из-за кошеля. Хотя отчаянных людей везде и всегда полно! — пожал плечами Урванцев.

— Ты-то сам не читал разве «Землю Санникова»?! Рай люди искали, вот что! Мы, русские, никогда себе готового, теплого Рая не искали, ибо понимали, что такие места — скорее дьявольский соблазн, чем Рай. А истинный Рай — он заколдован, потому и выглядит не как самое доброе, но, наоборот — как самое злющее место в мире. Путь в него лишь один — расколдовать! Но без жертвы его не расколдуешь. Оттого и шли на жертвы!

— Такие жертвы могут быть лишь добровольные…

— У каждого времени свои способы расколдовывать. Поморы тогда шли одним путем, а в наш век путь другой. Вместо походов смельчаков — перемещение людских морей, кто двигаться не хочет, того заставляют. Хорошо или плохо? Глупый вопрос. Только итог нашей эпохи сможет это показать. Откроем Полярный Рай — будет хорошо, и никто нас не осудит, нет — будет плохо! Придет новое время, и путь сюда, в заколдованный Рай будет иным, но он, все одно — сохранится!

    — Наверное, много людей здесь мрет и гибнет! А ведь они могли бы землю пахать, скажем. Или в других местах до конца жизни трудиться. Это же плохо…

— Но мы все рано или поздно умрем, и наше поколение — уйдет, — сказал майор НКВД, хлебнув неразбавленного спирта, — А у мертвецов здесь все-таки есть одно преимущество перед теми, кто, скажем, в землю Центральной России ложится или чернозем Украины!

— Какое же у мертвых может быть преимущество? Покойник и есть покойник, и все они — равны, — горько усмехнулся Николай.

— В нашем с тобой краю они не гниют! Замерзают, но не гниют, тела целыми и невредимыми под мерзлой землей остаются! Червей в ней нет, жуков — тоже. А если тело лежит целым и невредимым, надежд воскреснуть — больше. Это ли не знак Рая?! — ответил Авраамий.

— По-моему, это не от близости Рая, а от мерзлоты, — вздохнул Урванцев.

— Тут все дело в вере. В одном и том же можно видеть разные знаки… Я, кстати, церкви решил в городе построить. Не может же быть город, тем более — здесь, и без храмов!

— Кто тебе позволит?!

— А кто запретит?! Сейчас, когда я тут у власти, ни один атеист не посмеет против меня слова сказать, если целым захочет остаться. Ну а как меня не будет, так все одно на атеизме в этом краю никто не продержится. Потеряют веру строители (так он назвал сейчас зэков), быстро восстание поднимут. Их тут очень много, такого соотношения зэков и конвойных в пользу первых нет ни в одном лагере страны!

Так закончилась их беседа. «Заколдованный Рай», приговаривал Урванцев, когда глядел в бесчеловечное лицо природы норильского края. Он и раньше думал об этом, когда был еще в той, первой своей экспедиции. Теперь еще поразмыслил, явившись в открытый им мир и в нутро своего творения — города Норильска. Творение не радовало творца, но он уже понимал, что иным оно быть и не могло.

Основатель Норильска вскоре был освобожден, и отправился на Большую Землю, чтобы снова занять начальственное кресло. Разумеется, память о Норильске не стерлась у него до конца его дней, и в свои предсмертные часы, лежа в забытье, он отчетливо повторял название этого города. Должно быть, он снова почувствовал себя — в нем. Третье, последнее возвращение, уже — без тела, одной душой…

А в Норильск стала прибывать новая «порода» заключенных — бывшие рядовые и младшие офицеры НКВД, «перешагнувшие» через колючую проволоку после ареста и расстрела их «шефа», Ежова. Содержать их приходилось отдельно от остальных заключенных, и даже для работы давать им обособленные объекты. Впрочем, они отличались особенной покорностью и готовностью браться за любую работу. Невиновными мучениками они себя не чувствовали…

Прошел десяток лет. Вдали от этих краев прогрохотала война, но докатится она сюда не могла бы, даже если вермахту никто бы не сопротивлялся, и встречали его солдат повсюду с хлебом и солью. Едва ли кто в руководстве Германии вообще мог многое знать про Норильск. Из всех ее вояк огоньки Дудинки увидели лишь матросы линкора «Адмирал Шеер», который безуспешно пытался прорваться через Северный Морской Путь. Вечные льды оказались для него непобедимым противником. Едва ли далекие огоньки заставили германских моряков задуматься о том, что лежит в тех непонятных краях…

А от Норильска война требовала лишь одно — никель, никель и еще раз — никель. Когда Германия конфисковывала французскую медно-никелевую мелкую монету, чтоб сделать свои танки хоть чуть крепче, русские танки оставались по-прежнему грозными и прочными. В этом, безусловно, был норильский вклад в Победу.

Во время войны Завенягин был вывезен на Большую Землю. Подоспела новая работа, снова — ему по зубам. Наладить новую отрасль — металлургию урана, чем прежде никто не занимался. Задача усложнялась тем, что очистка урана не заканчивалась получением чистого металла, а требовалось еще и разделить его изотопы. Что же, имеющий беспримерный опыт генерал-профессор справился и с ней. Его дальнейшая жизнь бурлила в атомных реакторах (снабжаемых, в том числе, и норильским ураном), вспыхивала солнечными шарами ядерных взрывов. А перед смертью, как говорят очевидцы (умер он внезапно), Звягинцев тоже пытался пробормотать слово «Норильск», правда — не договорил его... Быть может, он тоже ощутил себя в том городе.

Во всех городах понятие Старый Город означает пространство, заполненное старенькими красивыми разноликими домиками, интересными улицами и переулками с обилием музеев и достопримечательностей, а также — с множеством гостиниц, магазинчиков, закусочных. Собственно, он — лицо всякого европейского города, ради него туристы и отправляются в свои путешествия.

Но в Норильске все иначе. Старый Город в нем — это неживые дома с проваленными глазницами окон, в сердцевине которых гуляет без преград свистящий полярный ветер. Среди них затерялось и зимовье Урванцева, смотреть которое никто не приходит. Первозданная тишина стоит там, нарушаемая лишь звуком бродячего от дома к дому ветра. Отчего такое случилось? Так и не научились в те времена капитально строить на мерзлоте, и со временем дома «повело», и они сделались непригодны для жизни… Или они оставлены Основателями до тех времен, когда их город сделается Раем, и мертвый район наполнится тогда жизнью? Знать об этом не может никто, а во что верить — может выбирать по своему усмотрению.

Комбинат с технологиями, ставшими в 21 веке — дремучими, с прохудившимися трубопроводами и технологическими агрегатами, все еще работает на многократном запасе прочности, заложенном прежними временами. Из-за него Норильск отличается еще одним своим качеством (состоя и во всем остальном из одних лишь отличий) — он один из городов мира с самым грязным воздухом. Дымная пелена, наполненная оксидами серы стоит над городом круглый год, и любой летний дождик в нем состоит больше из кислоты, чем из воды. Облако воздушной грязи лежит над городом, напоминая сверху печать проклятия. Ныне Норильск не приносит своему народу почти никакой пользы, ведь вся его продукция пропадает в бездонном брюхе Мирового Рынка. Остается лишь прибыль, но денежные единицы в современную эпоху воспринимаются не как производное от твердых, полезных для жизни предметов, а как флюид, имеющий свои законы жизни. Потому их источник, гигантский Норильский комплекс выглядит для получателей прибыли ничем не отличимым от иных источников, к примеру — фондовой биржи. К чему искать технологии, которые оживят Норильск, если к моменту окончательного исчерпания ресурсов Комбината деньги можно будет вложить во что-нибудь другое, например — в нефтяные акции или информационную экономику?! Народ покидает город, обреченность которого черной сажей впитывается в стены давно не ремонтированных его домов…

   А не разложившие, лежащие в мерзлой земле мертвецы в бессильной злобе сжимают свои зубы. Нет, не жалость потомков нужна им, а признание необходимости их жизней, которое может произойти лишь через принятие плодов их труда. Полярная планета не должна погибнуть, ибо ее гибель может оказаться роковой и для всей России…

Андрей Емельянов-Хальген

2013 год