Halgen — Крах

Что же, современные высокопоставленные «гуманитарии» — это отнюдь не профессора начала 20 века, имевшие эрудицию по всем вопросам человеческой жизни, а не только по непосредственно изучаемым ими. Не походят они и на красную профессуру 20-30 годов, состоявшую из людей, по молодости работавших кто — токарем, кто — кочегаром, а кто и механиком. Потому их познания по части механизмов не отличаются от познаний слушающих их масс.

Те же люди, жизнь которых связана с железными механизмами, знают, что не лишены они и неких странных свойств, который сами механики зовут — характерами. У одной машины — один характер, у другой, по конструкции совершенно идентичной ей — характер, тем не менее, иной.

Кто создавал машины, тот не может не помнить тех мгновений прозрения, когда желаемая конструкция вырастала у него перед глазами во всей своей красе, как будто дарованная свыше. Математические расчеты шли уже позже, вслед за удивительным броском сознания. Или то было открытие через ворота сознания чего-то много большего, чем оно?!

Одним словом, с техническими механизмами все не настолько просто, чтобы само слово «механизм» можно было применять к вещам, далеким от техники. Тем более, использовать его для придания своим юридическим и политическим проектам вида наивысшей надежности, которая не свойственна общественной среде. Но не будем придираться к словам, вернемся к самим «политическим механизмам», под которыми, как надо полагать, понимаются некие искусственно созданные институты, предназначенные для регулирования общественно-политических процессов. Разумеется, регулирования стереотипного, работающего постоянно в одном и том же направлении.

Откуда могла произойти сама идея о возможности подобного регулирования? Ее корни, как и корни большинства теорий, сложивших ткань современной науки, надо искать в 19 веке. В том столетии рождались подлинные киты ученых знаний, могучи теории, на хребтах которых стоят все современные знания. «Киты», конечно, имели разный «вес». Были и «маловесные», но в общественных науках было два «тяжеловеса» — учение о рациональности Макса Вебера, и, разумеется, марксизм. Оба учения предъявляли претензии на понимание смысла истории, только первое находило его в человеческом разуме, а второе — в диалектическом саморазвитии общества. Впрочем, сам Карл Маркс мог создавать свою рационалистическую теорию только лишь в условиях господства рационального мышления и логики. Трудно себе представить рождение марксизма даже столетием раньше. Развитие же самого рационального мышления исследовал как раз Макс Вебер, потому ему и отдадим приоритет. Тем более, что приоритет отдан ему уже и без нас, просто из-за выбытия из игры второго игрока, то есть из-за дискредитации марксизма мировой практикой коммунистического строительства.

Краеугольный камень теории Вебера — это его теория социального действия. Исходя из понимания мотивов общественно значимых действий людей (свой метод он называл — «понимающей социологией»), ученый разделил социальные действия на четыре типа. Целерациональный, ценностно-рациональный, аффективный, традиционный, Наиболее совершенным он считал первый тип действий, трактуя его следующим образом: целерациональное действие — это действие, в основе которого "лежит ожидание определенного поведения предметов внешнего мира и других людей и использование этого ожидания в качестве "условий" или "средств" для достижения своей рационально поставленной и продуманной цели".

Целерациональное действие — это вершина развития человеческой мысли, а ее носителем Вебер считал профессиональных управленцев, то есть — бюрократию. Одна из его работ так и называлась — «Теория бюрократии», ибо это слово в те времена еще не носило на себе того негативного оттенка, который носит ныне.

Собственно, в самом определении целерационального типа действий уже содержится указание на «проектирование» социально-политических «механизмов». Собрать бюрократов, поставить им цели, обеспечивать условия их достижения, и будет получено идеальное общество. По крайней мере — по управлению им.

Собственно, такие «механизмы» создавались в 20 веке во всех странах мира. Вне зависимости от декларируемого общественного строя, что на этом, «технологическом» уровне вполне уравнивало, к примеру, социализм с капитализмом. Впрочем, относительно молодая прослойка бюрократии тут же стала являть проблемы, присущие ей от самого рождения. Например, каждому человеку в принципе присуще стремление к сохранению своих усилий, в просторечии именуемое ленью. Ленивым, конечно, может быть и крестьянин, и кузнец, и воин, и священник. Но беда в том, что управленческий труд крайне тяжело поддается оценке, потому в этой среде скрыть свою бездеятельность не в пример легче, чем в других. Особенно, если управленческая структура сложна и запутанна, к чему бюрократия и стремилась с самого своего возникновения. Ведь в деле управления крайне сложно определить потребные для решения какой-либо задачи силы и средства. Поэтому КПД «приводного звена» всех социальных механизмов, то есть — профессионального чиновничества, на протяжении двух последних веков неуклонно снижался.

Но это — еще полбеды. Торжество либерализма во всемирном масштабе привело к тому, что единственной объективной ценностью мира сделались денежные единицы. Слияние этой идеологии с существующей бюрократией приводит к тому, что собственные управленческие решения чиновник начинает воспринимать, как товар, имеющий вполне конкретную стоимость. По этой причине коррупция при господстве идеологии либерализма является в принципе неискоренимой. А эффективность системы управления, на которую так или иначе завязаны все пресловутые «социальные механизмы» делается столь низкой, что ее без всякой опасности можно удалить из общества.

Что интересно, принцип Вебера не нарушается ни в первом, ни во втором случае. Разве сохранение собственных усилий — не цель? А уж об увеличении числа собственных денежных единиц, как о единственной цели не только служебной деятельности, но и жизни, не имеет смысла и говорить. Так же, как говорить о честности — в эпоху, когда всякая вещь имеет конечную стоимость, честность тоже является товаром, имеющим определенное денежно-цифровое значение.

Таким образом, создавать «социальные, политические механизмы», конечно, необходимо. Только надежды на какую-либо полезную их работу на сегодняшний день придется оставить. Ее ожидания просто не имеют никакого смысла. Для чего же их тогда создавать?! А для того, чтобы было, что разрушать в ходе революции.

Феномен революции. Откуда-то пошло расхожее выражение насчет исчерпанности у русского народа некоего лимита на революции. Но кто выдал нашему народу сей важнейший документ, кем он подписан, где он хранится и можно ли его увидеть хотя бы в виде копии? Ответа на этот вопрос мне никто не смог дать, поэтому, скорее всего, никакого лимита на революции у русского народа просто-напросто нет.

Доводилось мне беседовать и с такими противниками революции, которые противопоставляют ей эволюцию, полагая, что при этом говорят мудрые мысли. Под эволюцией они понимают некое поступательное движение в направлении большего совершенства общества. Сами того не замечая, носители таких взглядов высказывают весьма странную мысль о подмене выбора пути — движением в произвольном направлении. Ведь если ты идешь в сторону подвала, то сколько не надейся оказаться на чердаке — все равно на нем не окажешься, и усилия по части ходьбы к нему не только не приведут, но от него только отдалят! Выбор обществом направления — это не отрицание его движения, но напротив — непременное его условие. Потому революция в принципе не заменима — нет и не может быть никакого иного общественного процесса, который мог бы встать на ее место. Революция — она единственна в своем роде.

К революции обычно народ подходит, имея определенный набор революционных идей и их носителей, смысл жизни которых — внедрение этих идей в жизнь общества. Идеи эти чаще всего рациональны, то есть выражены логически понятным языком, и предназначены именно для их целерационального восприятия революционерами. Казалось бы, это дает надежду и на рациональность самой революции.

Но нет! Революции всегда бывают только лишь иррациональными. Революция — это «точка страха», то есть, говоря языком физики — бифуркационная точка развития системы, за которой система может развиваться в одном из вероятных направлений. Вероятных же направлений может быть много, и выбор одного из них происходит именно в этой иррациональной точке.

Плоть и кровь революции — уничтожение правовых, общественных и политических институтов, существовавших ранее. Причем их уничтожают не за какие-то провинности, не за вредность для будущего строя, а лишь за то, что они были при той власти, которую революция свергла. Потому определять, какие элементы дня сегодняшнего могут пригодиться в послереволюционном послезавтра — не имеет смысла, завтрашней революцией они все равно будут сметены без остатка. После, возможно, что-то придется даже и восстановить, но это все равно будет проще, чем сохранить полезный институт в пламене революции. Ибо последнее все равно — не возможно.

Словом, революция — это большая расправа над тем, что есть сегодня. Это битые стекла и поломанная утварь контор, одно название которых до революции вызывало глубокое почтение. Это обливание смолой и обсыпание перьями людей, которых прежде звали лишь по имени-отчеству, и которые в ответ на громкое приветствие отвечали лишь молчаливым кивком. Большая разрушительная работа на своей же земле. Имеет ли она смысл?!

Несомненно, любой представитель любой власти примется доказывать, что — не имеет. Но к чему его слушать, ведь он — лицо заинтересованное в сохранении среды своего обитания. Между тем из всех событий, случавшихся на нашей планете, ни одно не случилось зря. Значит, и эта работа тоже имеет свой смысл. Может, мои слова покажутся странными, но революция — это средство радикального познания народом собственного коллективного бессознательного. Народ, с усердием разрушая то, что прежде оформляло его в качестве государства, неожиданно оказывается наедине с самим собой. Больше нет ни скучных больших дядь, равнодушно-монотонными голосами объясняющих народу, кто он такой и что должен делать. Нет больше и кутузок, в которые могут посадить за не слушание больших дядь. Ничего больше нет, кроме самого народа, оставшегося наедине с самим собой.

    И в этот момент наступает прорыв. Народ начинает слышать собственное бессознательное, и принимает его, как проекты будущего, как указание на действия. Зачастую общение со своим коллективным бессознательным застывает и в символах революционной эпохи. Коммунистическая революция, к примеру, оставила флаг того же цвета, что и знамя Руси времен Владимира Святого и Ярослава Мудрого — красный. Другой ее символ, серп и молот, отдаленно напоминал посолонь, то есть — свастику. Настоящие же свастики-посолони печатались на рублях 20-х годов, которые сейчас можно встретить в коллекциях заядлых собирателей. Пионерские галстуки и красные косынки коммунарок напоминали своей формой руну Одил, на Руси именуемую — плодом. Этот же знак был одним из символов раннего Христианства.

Главное же, чем являет себя Коллективное Бессознательное — это множеством мечтаний о будущем, рождающихся в головах людей. Революция — это множество миров, образов «светлого завтра», похожих и непохожих друг на друга. Каждый носитель такого внутреннего мира вступает в революцию именно из-за него. Ну а после революции с удивлением узнает, что она и не собиралась строить такой мир…

Людские надежды идут много дальше, чем то, что вообще возможно. Например, кладезь мистицизма революции 1017 года, Андрей Платонов, во многих произведениях писал о распространенной в народе вере в бессмертие. Причем — бессмертие уже наступившее, пришедшее сразу вслед за революцией.

Прошло несколько десятков лет, и ничего этого не осталось. Новая власть пошла по проторенной дороге, собрав для себя новую бюрократию со всеми вытекающими последствиями. Впрочем, бюрократия тех лет еще имела (в разной степени, разумеется) такое качество, как идейность, из-за чего их действия не были в полной мере целерациональными. Оставалось и ценностно-рациональное начало. По крайней мере, управленцы тех лет нередко лишали себя отдыха и даже сна, чтоб достичь каких-либо свершений, причем лично для себя не получая практически никакого вознаграждения.

Эта эпоха бывает недолгой. Со временем мысли, проникающие в народ напрямую из его коллективного бессознательного постепенно забываются. Стираются они в памяти и профессиональных управленцев, действия которых делаются вновь целерациональными. Опять в них просыпается любовь к разнообразным «механизмам», исправная работа которых может осуществляться лишь в их воображении. Народ перестает их контролировать — образ желанного будущего в нем растворяется, и люди уже удивляются тем мечтаниям, которые были у них тогда, когда была революция. Теперь народ сам не может толково сказать, чего же он хочет от своих чиновников. А потому теряет способность и контролировать их. Сохраняет способность лишь накапливать свое раздражение ими, чтоб в один прекрасный день снова вылить его в волну новой революции.

Власть, само собой, пытается контролировать свою бюрократию. Хотя бы из естественного стремления к самосохранению. Но иных «технологий», кроме создания над чиновниками дополнительной «прослойки» контролеров, она не имеет. Контролеры же, по определению, принадлежа к бюрократии, не могут обладать иными качествами, чем остальные представители этого «сословия». Правда, положение их несколько привилегированное. При практическом отсутствии собственной ответственности, им предписано наблюдать за ответственностью других чиновников. Такие привилегии могут лишь привести контролеров к еще более быстрой деградации, чем самих контролируемых. Тем более, при господстве идеологии либерализма. И если для самих чиновников «товаром» является их управленческое решение, то «товар» контролеров — это их бездействие.

Таким образом, ни один из изобретаемых чиновниками, тем более чиновниками либеральной эпохи, юридических, политических или социальных механизмов в принципе не может быть работоспособным. Единственная сила, способная создать жизнеспособное общество и государство — это коллективное бессознательное народа, но познается оно народом, как целостным организмом, только в моменты революций. Иногда — в общенациональных войнах. Потому какое-либо изменение жизни народа к лучшему в обход революции может быть лишь пропагандистским приемом, призванным чуть-чуть успокоить народ и протянуть время. Чиновничье «сословие» искренне надеется, что тянуть его ему удастся еще долго… В чем я лично сомневаюсь.

Андрей Емельянов-Хальген

2013 год