sotnikov — гордыня

Думаю, что бывает. Вот представьте: столпились вокруг враги с ножами да топорами, а я один почти голый свой срам прикрываю. А они орут — пощады проси! ноги целуй нам! — что вы сделаете, что я сделаю. Я умру — чуствую так. Просто не смогу иначе; ведь подчиниться животному в самом себе, всё равно что сесть срать на людной площади, и суметь до конца это сделать, и ещё подтереться. Хоть в нутре своём можно тысячу раз опозориться и дойти до предела скотства, но не дай бог если наружу слезой просочится хоть капля стыда.

А творцам? им тем боле гордыня нужна. Разве можно ставить себе цель быть третьим-четвёртым на творческом поприще, пусть даже вторым? Нет; только лучшим, единственным, которого не было ране на свете и больше господь не создаст. Поэзия живопись музыка стоят на твердыне гордыни и кирпичи из неё подпирают их сбоку.

Да что долго рассказывать — без гордыни б не было иисуса. Так, пришёл мужичок бы, сказал пару слов, и исчез в небытьё — как до него пропадали. Но он верой в своё божество на дыбки поднял мир человечий, он людям сказал что не насекомые твари они — а великие чада господни. Всех повёл за собой; один — мириады.

Смертным грехом гордыня становится, сопротивляясь не порокам соблазна — трусости перед врагом или завидкам чужому таланту — а добродетелям в моей душе. Например, если нужно простить человека из большой любви, иль даже из маленькой дружбы к нему — и она вдруг артачится, срываясь с поводка оскаленно зло — не прощу! потому что я лучше, пусть ползут на коленях! — вот тогда прежде доблестная гордыня превращается в сучье страдание для меня и для близких людей. Мелкая обида, глупая ссора, могут привести к смертной разлуке с любовью, без которой останется только махать крылышками как мотылёк, безмозглый однодневок.

Или взять гордыню верующих людей. Ведь многие, в том числе и церковные иерархи возносят первенство своей религии над другими. Одни говорят — мы православные, а им другие в ответ — нет мы правоверные. И каждая крупная группировка подсчитывает процентное отношение своих и чужих в странах, городах да посёлках. Воевать что ли собрались друг с дружкой? Не дай бог — тогда уж лучше сразу ядерный катапурсис, чтоб самим долго не ждать и жалким дитям в кровище не мучиться.

Хорошо было б уметь пользоваться гордыней только в благих целях, то есть с кнопкой рубильника — захотел, отключил. Да жаль, не получится — ведь если она есть, то уже навсегда крутит счётчик. И рогатый электрик за спиной мой считает должок.

                                            ================================

Я уже много раз замечал в разговорах, что вот люди говорят о ком-нибудь долго целую кучу хорошего, но меленького — чтобы потом в один миг сказать одну большую гадость. Иногда даже — да не иногда, а скорее всего — такая беседа именно затевается для той гадости, а доброе мелкое предисловие становится как бы залогом искренности, чистой правды которую хочет внезапно выплеснуть из себя непорочный собеседник. Но на самом деле эта чёрная правда — суть ложь — уже давно была задумана и предопределена в его тёмном мозгу, и компания издавна подобрана для этой цели да только прежде вместе не собиралась. А вот сейчас, когда все нити хиленькой судьбы оказались в его трясущихся ручках, когда из них можно сплести крепкую сеть чтоб словить в неё ненавистного врага изза коего спать есть и жить невозможно — сейчас чёрный пёс сатаны сидит на скамейке вместе с компанией, и хохочет и радуется своей злобной потешке.

Это мой пёс. Из меня он на волю выбрался и мою кровь лакает.

                                                    ==============================

Шёл я по весеннему лесу; не по кронам конечно, слишком высоким — а ставил свои ноги в разномастье травы на плешивой тропе. Пил я не берёзовый сок, а амброзию чистого воздуха с капельками утренней росы. Под носом в кустах то тихо, то громко шуршали всякие муравьи, жуки, зайцы да кабаны.

Вдруг гляжу: сидит у бережка лесной речушки довольный художник на своём пленуме — на плэнэре. И по его радостной рожице я чувствую, что всё у него получается — краски ложатся по леонардодавинчевски, и скоро он станет маститым великим если не для всего мира, то для себя обязательно.

А я как раз в сей момент сочиняю стихи. И выходит из меня прямо по александросергеевски, так что волосы дыбом встают от судьбы, которая мне на века предназначена. Дай, думаю, посоревнуюсь с художником: самому интересно — что важнее для вечности, кисть иль перо. И на каждый его прелестный мазок я трепетно слово бросаю: буквы мои вперемешку с разноцветными красками летят во вселенную, то визгливо крича, то утробно подвывая. Лес — струнный оркестр — ветром подыгрывает им по зелёным веткам; река — струйная музыка — то арфит по жёлтому дну у песчаного плёса, то контрабасит по перекатам, где заморели скользкие брёвна; солнце — алый барабан — бьёт по мозгам золотыми обжигающими палочками, и я медленно но верно теряю сознание, падая на руки своей поэтической музе. Наяву или в обмороке, на земле или в сини небес, вижу как художник валится вбрык рядом с мольбертом.

Дааа……; извержение из себя вдохновения — хоть на холст ли, на бумагу — в сотню раз мощнее любых оргазмиков.

===================================

Трудно порядочному человеку пользоваться общественными благами цивилизации — так называемым сервисом. Потому что чем ниже обслуга в своём положении, тем высокомернее ведёт себя хоть в присутствии, хоть наедине.

Вот попрошу я того официанта обслужить мой столик, а он сразу на дыбки:— Подождите, у меня ведь не десять рук. И почему вы присели сюда, если эти места с утра забронированы?

Я пересяду, конечно; но он всё равно найдёт ещё десять причин невниманья, потому что на лбу моём видит горящую надпись — не хам и не сволочь. И казалось, ему бы приятней со мной пообщаться, сдружить — но он лезет с подносом туда, где его обхамят и набьют, да зато за услугу кинут лишних денёг.

Продавцов магазинных, как видно, готовят в институте благородных девиц. Если весёлой девчонке под белым кокошником сказать, улыбаясь, что селёдка немного подванивает и нельзя ль поменять — то она тут же при всех оскорбится, вскричит, будто сама из икринки выхаживала слабенького малька, воспитала в солёной кадушке, а я попросту неблагодарный нахал.

===================================

Не нужна мне золотая рыба. Хоть она исполняет любые желанья, но добиться всего самому в тыщу раз интереснее, чем лечь под судьбу. Брык на лежанку, открыл рот — и потекло туда море разливанное всяких яств, чувств, и других всевозможных счастьев. Губу отклянчу — и я уже любим прелестным анфасом, гордой статью, плавным вывертом плеч. Ни побегать за ней, тайно провожая ревнивым взглядом из кустов дикой розы, сам как шип сжав зубы да когти от едкой кислотной боли — ни гоголем пройтись на танцах, в новом шикмодном костюмчике отбивая нарочито весёлую дробь каблуками, когда на самом деле хочется придушить эту окаянную кралю, воровски утащившую сердце лёгкие печень, оставив лишь костный скелет да пару выдохов на прощанье.

Чтоб ты сдохла и завоняла, тварь золотая. Ты отнимаешь у меня все мечтанья и грёзы, свершенья и подвиги, доблесть мою из тяжёлых преодолений — а главное веру, ведь незачем яростно жить да духовно пылать, если можно добиться одним лишь словечком, поклоном.

===================================

Прочитал я недавно — на днях — что иноземцы крематорят своих любимых покойников в картонных коробках. Безо всякой существенной причины, просто чтобы на гроб да на вещи не тратиться. Какое, мол, дело покойнику — в чём его отнесут. Но ведь неверно всё это. Придёт он к богу, и что: на душе его пусто, сам к стыду голенький, и обида грызёт — сэкономили суки.

Взять хоть наших, русских. Старики да старухи начинают готовить смертное загодя, едва только выйдя на пенсию. По медяшке, по грошику строго откладывают каждый день всякий месяц. Бабулька лучше сегодня яблочков в магазине не доберёт, а завтра от простоквашки откажется — но в свой срок на руках провожающих будут свежеть беленькие платки, как знак райской чистоты и благоухания. Крепкий деревянный гроб обобьют алым шёлком иль даже бархатом, и под воздушной кисеёй бабулечка будет лежать во всём новом — уже не покойница, а невеста господня.

Да, насчёт свадьбы. Соборование, отпевание — это то же венчанье, только для высшего мира. И невеста заране, ещё на здоровых ногах с добрым сердцем, обходит своих старых подружек — предупреждает, чтоб проводили не чинясь; у кого надо — прощенье попросит за мелкий грешок, а за крупный и в ноги поклоном ударится. Все подруги тогда говорят ей:— да что ты, я раньше уйду,— в один голос, и плачут тогда обнимаются; но это лишь только утехи печального обряда, а по совести страха и нет — всё за годы отмолено, прощено. Ужас пред смертью у тех должен быть — он и есть — кого к богу отвозят в картонных коробках, без слёз и без памяти.

=================================

Почему у кавказцев такие горловые голоса? Потому что живут в горах и перекликиваются тоскующим эхом. Например, муж стоит как статуй на одной горе и кричит своей жене на другую гору:— Эгегеэээээййй, жена!!! Где наши деэээти?!— А жена ему в ответ, помешивая ложкой в чугунке закипающий суп харчо:— В долинеээээ!! Беээгают!

Он опускает свой гордый взгляд и видит трёж голожопых чёрненьких мальчиков в бурках до пояса, а сбоку у каждого верёвочкой привязан кинжал, а в их ладошках по куску жирной брынзы.— Эгегеээээй, дети!! Гдеэээ отара?!

А дети пищат тоненьким эхом:— Папаняааа!!!! Овеееечки пасутся на склонееее!!!

Отец снова поднимает горний взор до половины горы и обрушивается сверху лавиной:— Овцыыыы!!! Гдеээээ баран?!!— И слышит в отзвуке тихое молочное блеяние:— в супееее….