sotnikov — бык

   Присел дед Пимен на оскоплённый пень; поводя хитрым глазом, затеял свою беседу для Умки.

— Вот, ребята, в старое время лесов было много больше. Такая их куча, что и слон за год не насерет, а эту животину я видел по телевизору. Наши хаты прятались средь деревьев, и только дымок курился из золотушных печей. Колодезную воду тягали — аж сводило зубы родниковой стынью. Выхожу я к летнему утру с пустой ведёркой, хвать журавля за клюв — да внутрь его попускаю, в самый лягушатник. Достаю полное, а вода серебрит белым инеем — это летом. Ну почему, спрашивайте?

— Почему?— Умка заглядывает в дедов рот и ничего там не видит. Только тёмный провал впалых щёк да козыль курительной трубки. Выдувая из лёгких благий дым самосада, Пимен поучительно стучит пальцами по деревянной седушке:— Потому что природа была добра к человеку, гордому и сильному. А ныне всё больше человечки на славной земле плодятся — и чести не нося, загнивают в могильной пахоте, что у нас с тобой под ногами. Как верует дядя Янко, они назначены для брожения новой почвы, на которой взродятся божественные души. Понял, гусямор чубатый?

— Немножко понял,— ковырнул Умка в носу мозговые извилины.

— За это я с тобой поделюсь военным секретом. Батька твой его знает, да Тимоха только. Во славу прошлого за судьбу боевую имел я наградной револьвер. Берёг три войны, а в мирное время бока ему чистил, чтобы блестели.

— Где он?! Покажи, дедушка!— вскинулся пацан к верхушке тополя, нетерпеливо затопав сандалиями по траве.

— Рад бы. Да бабка моя, трусиха седая, когда ум выжила, то закопала его вместе с наганом подле нашей хаты. И вскорости умерла. Что мне делать теперь — хоть на тот свет отправляйся за покаянием.

— Ерёмушкин, дай лопату, я копать пойду,— малыш её споро выхватил из моих рук.— А откуда начать?

   Дед улыбнулся в усы, и размерил ладонью.— От сарая растут кусты. Вот под ними вернее всего. Потому как другие скрытные места мне из окон видно, и я бы прищучил старуху. Сруби крапиву да приступай — бог в помощь.

— А Ерёмушкин говорит, что бога нету.

— Вот за такие речи не будет тебе подмоги.— Пимен сабельным взглядом коснулся моей склонённой шеи. Будь он поострее наточен, башка моя слетела к ногам Василя.— Господь есть у каждого родничка: ему повивальная баба сразу в чистую душу запихивает, накрепко стянув потом пуговицы. Ты ещё своё нутро не обглядывал как следует.

   Умка оказался мелким землекопом, едва доставая вихрастой макушкой до черенка лопаты. Но копытит он чернозём крапивными волдырями на ладонях, не жалуется — пистолет с барабанными патронами свет ему застил. А мы разложили снедь на пеньке, пропустив наголодь по одной чарке.

Возле погреба встала Олёнка, под солнцем светясь; и босыми ногами в корыте гваздает глину. Замесила её с соломой, чтобы крепкой была. Вокруг погребца набила дранку крест накрест — ровненько, как только бабы умеют. Солома в воде замокрела, кожу не дерёт — и Олёна вдавливает глину, чтобы глубже взялась.

   Ветерок пучеглазый сердится, пинает меня:— иди к жене, помогай, хватит с мужиками лясы точить.— Тут же Тимоха похвалил:— Загляденье у тебя баба. На такую бы всю жизнь смотреть, красоте радуясь. Ты её защити от своих гулянок, не предавай. Счастью повтора нет.

— Взрослый уже, сам разберусь,— грубо ответил я; да подумал о железной клетке, в которой запру жену нынче вечером. Огромные навесные замки без отмычек, прутья толстые, и подавалка для еды. Горшок в клетку — сам выносить буду. Если заболеет, то никаких докторов — лесная ведунья справится с хворью.

   Вот как фортуна оборачивается задом: Олёнушку в люди водить опасно — позавидуют, красоту сглазят. Вымучаюсь я ревностью.

   Мои мысли отвлёк дед Пимен:— За кем это они понеслись, хмарью пыля?— Он заводил глазами, следя председательский газик. Подождал чуток:— Кажись, к нам направляются.

   Тимоха хватанул бутылку и спрятал её в траве, прикрыв кепкой как полевого мыша. Но рюмку с пенька убрать не успел; она заорала председателю во весь голос — спасите!

— Опять пьянствуете, колупаи.— Пред скокнул первым из машины, через сиденье выглядывал зоотехник. Василь гордо поднял пузырь с земли, обтёр ладонью:— Срочные работы закончились; остались те, что в лес не убегут. Вы, Олег Веньяминович, по делу или прохиндеев катаете?— он зло поглядел за спину сельского головы.

   Председатель вступился:— Зоотехник на фермах каждый день мается, а вас я вижу, когда угрожает стихийное бедствие.

— Хватит лаять. Опять ведь к нам приехал за помощью.-Тимоха виновато сверлил пуговицу на модном Олеговом костюме.— Наверно, с быком что случилось?

   Молодой голова яро махнул руками:— Ну вот ты же знаешь всё! почему скотника не предупредил, сдавая стадо? Бык потоптал деда Матвеича, да рогом пырнул. Спасибо, мужики успели вытащить — врачиха сказала, что обойдётся. Вы собирайтесь оба: валить бугая надо, толку от него в съёбке уже не будет.

   Зоотехник поддакивал этим словам — резать быка. Тот огулял добрую половину коров, своим весом измучив; и хоть бы с толком лез, покрывая молодьём, а то лишь холостые меты ставит. По всему видать, пьяный Матвеич разбудил у бугая дремавшую ревность — а есть ли в животном сердечная душа? или кусок мяса под денежным ценником.

— Ружьё возьмите,— предрёк дед Пимен.— Теперь к дурню не подступишься.

— Куда его стрелять?— Тимошка ещё не расчехлил кобуру, а пули уже летели над деревней, дробя золотые шары свежего навозного воздуха.

   Олег пошептался с зоотехником, вдруг осерчал на того:— Глупости говоришь. Это по всему выгону лужи крови, да ждать ещё час, пока он измотается.— И обернулся к мужикам:— Бейте в ухо медвежьим зарядом. До победного.

— Езжай вперёд,— тяжело вздохнул добрый Василь.— А мы следом на мотоцикле.

   Предов газик запылил обратно; Олег бибикнул, напугав Полянку с ведром. Та видно, вышла по воду новости разузнать.— Иду, смотрю, Тимоня, не мало ли вам вчетвером одной бутылки.

— Мы и банку выдуем, кабы ты угостила даром.

— А чего это председатель сюда на двух колёсах прискочил, взмыленный будто? случилось, наверное?

   Василь угрюмо разлил остатки:— Случилось. Свинья в жопе рылась. Всюду ты, божья слякоть, слёзы льёшь, кабуть больше всех надо.

—Я не тебе говорю, а Тимоше.

— Всё, бабка, уезжаю я. Дел невпроворот.— Тимофей загрыз огурца. Ушли с Василём. Солнце уже клонится на подушку — как дня и не было, весь в работе иссяк.

— Идёт Умка, тарахтит колёсами.— Я улыбнулся, глядя на измученную согбень пацана.— Зря обманул, теперь покоя ногам не даст.

— Правду сказал я, вот те крест,— Пимен истово омахнулся, лупатясь в ребячьи глаза.— Ну что, малой, грустен ты? видно, одних червей накопал да рванину бабкину.

   Умка исподлобья оглядел компанию, взял ломоть сала с хлебом. Дед суетливо подвинул ему миску печёной картохи:— Был наган. Вот делся куда — дай бог памяти дырявой головушке.

— Пропил, наверное,— встряла ехидная Полянка.

    Старик забразжал на неё:— Дура, за такое дело расстрелять могли,— и погнал бабку со двора.

   А пацанёнок молчком жевал хлебосало да надеялся на чудо — большой револьвер, чтоб за поясом носить, обтянув солдатским ремнём. Пимен гладил его русую голову коржавой рукой:— Завтра мы станем искать вместе. Я в своей башке лопатой поскребу, а ты мне на земле копать подсобишь. И как найдём — то дам тебе стрельнуть.

   Дед ещё соловьём разливался, закутав Умку в тёплый каракулевый жилет, певал ему душевно. Но малыш давно спал, и не увидел даже маму. Как подошла к нам Олёна, на росную траву уставила крынку вечорового молока с бульками коровьего пара. Приняла сына из удручённых дедовых рук в свои сильные, волшебно качая детские сны между оранжевых гор да синих озёр.

Прощается с нами золотой день, трепля седые волосы старика. А я шепчу себе под нос:— хайяя, хайяхо, хайяя, хайяхо; жаль, Пимен, что ничегошеньки ты внукам не разъяснил — как жить, для кого дано, и куда деться потом.-

— плутуешь, Ерёма; по мере взросления вашего я сам являю пример разума. Белый свет всегда одинаков будет: мужики да бабы, славнее не придумает бог. Долго ли, коротко продлится в отечестве гульба сиротская, но снова люди к вере обернутся, к семьям да детишкам. Люби милую жену, Ерёма, до смертных коликов; душу попросит — отдай, потому как лучшей бабы нету для тебя на земле. Я это сердцем почуял, когда она в лапотя твои бросилась после аварии год назад. Ты пьяный грохнулся с вышки и проклятому государству задарма отлил полведра крови. Береги себя да помни: настрадалась девка, жертвуй ей. А за сына я похлопочу сам; оплету его паутиной, что мышь не проскочит. Вот и весь мой будний зарок: нового не сказал, но к сердцу пришлось-…

                                           ===============================

Троллейбусы автобусы трамваи давно нужно делать круглястыми, а не коробкастыми. Потому что так они больше всего похожи на своих коллег из мультфильмов — ведь дети и взрослые очень мультики любят. В круглом транспорте не будет скандалов и ссор — он же шар — наоборот, все молодые станут уступать место старичкам, а те вежливо с улыбкой отнёкиваться. Почему люди враждуют в автобусах? оттого что салоны квадратны и везде отовсюду торчат острые углы, об которые колется сердце. На каждый зигзаг визгливого тормоза душа отзывается игольчатой болью, а если сам укололся серьёзно, то обязательно хочется тыкнуть шилом соседа, чтобы не радовался — вот пассажиры и затачивают языки друг на друга.

А шар? а круг — в нём всего одна палка диаметра, да и та удобно пролегает сверху вместо поручня, и на ней рядышком возлегают ладони стоящих — касаясь и нежа друг дружку. Снаружи круглый автобус похож на доброго дядюшку с сияющими глазами — квадратный же словно злой дальний родственник, к которому незвано приехали гости, и он клацает на них нижней челюстью, угрюмо мигая фарами.

Жаль, но пока что не хватает ума и фантазии автоглупожаднозаводчикам.

==================================

Каждый вечер с мясокомбината сбрасывают дневные запахи, и по воздуху то прямо, то виляя между высоких деревьев ветер несёт ароматы коров и свиней, лошадей. Если сегодня были убиенны коровы, к запаху обязательно примешается поминальный звон шейных колокольчиков-боталов и резкий свист пастушьих хлыстов по коровьим хвостам. А занюхнув пряный воздух особо глубоко — до сердца и почек — можно почуять стук копыт по утренней росной траве и тихие голоса сонных баб, провожающих тёлок на выпас. Едва чуть погавкивают из ворот тоже додрёмывающие собаки, лениво подбирая свой лай к новому солнечному дню. В хлеву забухтели ненасытные хавроньи: им хоть сколько помоев ни дай, всё равно будут через стенку друг дружке жалиться что хозяева их недокармливают, а пуще в голоде держат, чёрном теле. Тела у них действительно чёрны, но только от грязи, в которой они с большим удовольствием возятся, смывая со шкуры всяких лихих паразитов, присосавшихся к сальцу. Рядом беленькие поросятки приложились к молочным соськам и никак их от сладкого не оторвать. У закуты бьёт лошадь копытами, что сейчас ей на жаркий сенокос нужно ехать, что надо напиться с ведёрка впрок и по самую хряпку, а хозяин после вчерашней гулянки еле волочит за собою штаны, то и дело хлебая из банки рассол. Лошадка потрясла головой; с куцей гривы слетели седеющие волосы; тихо загрякала на шее не снятая на ночь узда. В хлеву пахнет сеном, навозом и деревенскими снами. А с мясокомбината тянет чистой и светлой памятью павших.

=====================================

Мне так и не понять: кто прав, а кто виноват в истории. Да бывает ли она — полная правота? Революция вроде бы замышлялась для доброго дела, для вызволения народа из рабства властей и духовенств — но когда красные порубили белых, то пришли над людьми покомандовать новые рабочекрестьянские пройдохи, владетели душ да земель.

Или во второй мировой войне победили мы, русские; а вот жить стали лучше германцы, итальяшки, австрияки: потому ли что они глубоко покаялись перед богом — как говорят те, кто видел их стоящими на коленях в слезах — то ли гдето в потайных загашниках припрятали награбленное и потом раскрутились на эти денежки.

Демократия тоже покоя мне не даёт; молодая она да глупая — пустой злобы в ней много, и жадность сверхов перехлёстывает. Таскается по огромному миру с железными кулаками, суёт любому прохожему в нос и по лбу, не давая даже человеку раздумать — какое от неё благо. Поэтому каждому, кого из простых безоружных ни спроси, большим злом она кажется, превеликое горе. А те кто посложнее — с наганом при власти — горой за неё стоят, танками да ракетами за неё в небо пуляют.

=====================================

Сидит на скамейке симпатичная девчонка. Высокий чистый кавказский лобик, точёные татарские скулки, и синие руские глазки над славным вздёрнутым носиком. Грязные нечёсаные волосы растрепались по ветру как пакля на древке трубочиста.

А ножки— загляденье. Чуть загорелые; но не турецкоегипетским сковородным зноем, которым покрывается бледный карась в панировочных сухарях — а лёгким оттенком топлёного молока, в коем коптили золотистого палтуса. Смак объеденья — икорки, коленки и в сандалиях пальчики. Пиво глушит, глотая сгорла.

С тонкой лебяжьей шейки по ложбинке между молоденькими упругими грудями стекает под футболку солнечное звонкое монисто, и когда девчонка от ветра ли, от взглядов нескромных поводит завлекательно плечиками, то под белой прозрачной тканью всё так и звенит, всё поёт себя утверждающе. Сосёт чёрную папиросу, поминутно сплёвывая на асфальт.

Рядом с нею двухлетний мальчонка — по виду сыночек её — играется с пегим котёнком, ворочая его кверху пузом, но тот чурается ласки и всякий миг норовит малыша за палец куснуть. Они оба то обиженно мяучат, то снова хохочут друг за другом вприпрыжку. А со скамейки эта девка визгливо орёт по их душам про безмозглых дебилов, про чтоб они сдохли, и больно бьёт кулаком в темечко за непослушание.

Зачем рожала, ась? зачем сама родилась.