sotnikov — шахматишки

Обив с сапог глинистую грязь деревенских выселков, дядька без раздумья отворил дверь в сенцы; шагнул, загрякав пустым ведром — хотел чертыхнуться, но закрыл рот, решив одарить Пимена нежданным подарком приятной встречи.

Старик у окна мастерил валенок. Он свет не включил, ему хватало солнечного. — Привет, Зяма.

— Ну вот, а я думал сюрпризом прийти. Ты даже спиной видишь.

Пимен засмеялся лёгочным кашлем: — Хэ-хэ.., я чую нутром. И слухом — твои сапоги совсем иначе скрипят, чем тапочки Марьи Алексеевны.

— Приходила? — Зиновий подошёл к деду, руку на плечо положил.

— А то ж. Боится, не помер ли я. Им же, бабам, страсть как не хочется мужиков обмывать. Потому что мало нас осталось, настоящих.

— Ну это ты зря говоришь. Просто спокойно сейчас живём, а люди познаются в годину трудную.

— Ох-ох, заступник. Да если есть в тебе червоточина какая, она и в миру на свет вылезет. Врёт человек напропалую — брехун, значит, завзятый, и исправить его только могила поможет. А труса возьми — вот будет кричать молодая девка в темени под насильными руками, так он же, гад, не подойдёт. Обежит стороной, да ещё потом перед собой и оправдается — любовь, мол, у них, сами разберутся. — Дед поставил валенок, поднял ко лбу очки на резинке. Он, когда волнуется, то все дела бросает, чтоб уж от главного не отвлекаться. — Зяма, а ведь я и в тебе грешок вижу немаленький.

— Какой же это? — Зиновий немного обиделся, и даже не присел на табурет. Ожидал, может придётся убегать от дедовой грубости.

— Да болтаешь много. — Пимен улыбнулся, вызывая Зяму на спор. — И вот мысли в тебе бродят хорошие, честные, но коли заведёшься с какой-либо бестолковой шуткой, то и не остановить тебя. Иногда, бывает, ты меня силком подзуживаешь, хоть и понимаешь, что неправ. Только чтоб до белого каления довести. А, просёк я?

— Да, — засмеялся Зиновий. — Признаюсь, спецом это делаю. Но ведь ты, Пимен, в запале очень откровенные слова говоришь, которых ни в одной книге не сыскать.

— Книги тьфу. Поживи с моё, или даже заходи почаще, я тебе всю мудрость обскажу, коей научился.

— А знаешь, Пимен, с языка легче опыт перенимать. Тут и по глазам видно, и по рукам твоим жизнь читается. Вот как ты мне рассказываешь, так и я дальше передаю мальцам своим работящим.

— Много их у тебя? — дед вытащил кисет с табаком. Заволновался, видно, радостью общения.

— Трое... даже четверо уже, — поправился Зиновий. — Сегодня мужик приезжий на работу вышел.

— Не балуют?

— Полегоньку. Муслим семейный, детей трое, и дом — его отрада. Серафима ты видел.

— О-оо, — всполыхнулся дед огневой улыбкой, от которой дрова в печи поджечь можно. — Свойский малец, в нём всё приселье души не чает. Ты уж, Зяма, пригляди за ним, чтоб не обидел никто.

Огорчённо пожал плечами Зиновий, грустью-приправой замешал беседу со стариком: — Разве за Серафимом успеешь? он взмахнёт крыльями и уже в облаках кубыряется, а я его лишь провожаю тоскливой слезой. Вслед хочется, да сил нет.

— Мать-природа мальца обережёт... — Пимен помолчал; замечтался так на годы, что и трубку забыл раскурить. И пока носило старика по вечности, Зиновий успел огонь развести, дровец подкинул к головешкам.

— Либо хату протопить собрался? к чему это? — спросил дед с тайной надеждой. И Зиновий не обманул его жданок, ответив в лад: — Ночевать остаюсь.

— Во, завёл я себе приживала. — Пимен отвернулся к окну, чтобы скрыть нечаянную радость. Он не со зла бурчит на дядьку — просто неловко ему в дружбе мужику признаваться. — Лучше б к семье своей возвращался. Почитай, больше года жена одна в городе тоской кручинится.

Зиновий не сразу ответил; дунул в огонь и отёр глаза, будто старая зола в них попала.

— Нет. Не простит она меня. Для неё предательство хуже смерти. Похоронила уже, наверное.

— Ты вот поверь мне, волхву деревенскому — скоро письмо получишь. Дети напишут, не она. Гордостью твоя баба заморочена.

— Или любовью.

— А то и есть сама гордыня. Когда человек превеличе всего любовь свою возносит, то и злобится — не прощу измены, прокляну за блуд. Оно, может, и не было ничего — да куда там, лихих слов назад не воротишь. Взъярился мужик, рёвом хлыщет — топором машет; а баба не смолчит — припомнит в отместку. И всё круче гора семейной ненавиди... О детях бы подумали, да вспомнили благостное прошлое.

Зиновий уже в рост встал, и бился из угла в угол, приюта душе не находя, будто молил — замолчи, дед. — Что ты всё об одном и том же, как кутька меня носом тычешь? Я себя сам беспримерно казню, уже руки-ноги отрубил, живу на одних костях.

Старик, где сидел, схватил валенок и запульнул им в Зиновия, едва не срубив лампочку под потолком. — Не ори. Ты на этих костях в город ползи, да к родной хате прислонись. Если в жене твоей сострадание осталось, простит.

Дядька после этих слов долго у огня сидел; уже паук над дверью синюю муху поймал, и тенетами облапил. Дед отвернулся от Зиновия, выглядывая новости в окне.

— ... Пимен, давай с тобой в картишки перекинемся. — Зяма первым подал голос, понимая, что иначе старого на перемирие не сподобить. — А то одни разговоры, пора уж от них отдохнуть.

Дед просветился улыбкой, аж косточки видны стали в ямках чёрных щёк, и спросил с надеждой: — Зиновий, может ты в шахматы играешь?

Тот, удивившись, ответил: — Да уж тебе не поддамся. А что придумал?

— Тут и маяться нечего, садись за стол — я доску принесу. — С радостью великой старый Пимен прошёл к постели, чуть хромая, и достал из древнего фанерного чемодана деревянную коробку в жёлточёрных клетках. Обшлагом рубахи стёр с неё пыль, и бережно, чтобы фигуры не стучались внутри, принёс к столу. — Вот.

Отворил Зиновий дверцу потаённую, прошептав заклятье волшебства, а в коробке ничего особенного. Не из золота и самоцветов — просто обыкновенная липа, чуть лаком промазана. — У тебя тут и не разобрать, где кто. Это, видно, королева, с грудями-то.

— Охолонись, то не сиськи, а награды-ордена. И не бабе срамной дадены, а офицеру за службу геройскую.

— Пимен, да ты их сам вырезал. — Зиновий взял ещё пару фигур, обсмотрел с боков и под платьем. — Точно, вон и рубцы из-под ножика.

Дед гордо махнул головой: — Милый, у меня трудовых медалей поболее военных. Я тебе не рассказывал, память берёг. Токарил — раз, это после ремесленного; потом, как начали по дворам электричество тянуть, так и я записался — интересно было. Два года клепальщиком работал — покуда сварку не придумали. Ране все башни, даже поднебесные, на затутырках железных держались.

Зяма воспоминания перебил:

— Вот такую шахмату я знаю — тура. На сторожевую крепость похожа. Когда в степях наших кочевники грабежами промышляли, много было дозорных вышек. Коли земля большая, глаз да глаз за соседями нужен, а не то кусок оттяпают — доказывай по судам потом.

— У нас в деревне из-за чернозёма не дрались. Эвон его сколько! ковшами не перечерпать за вековечье. Помнишь, как пришлый председатель общины удумал пахоту продавать? Да не в межах и обмерах, а прямо на машины барахольщики землицу накидывали с верхом и сбывали городским скупердяям.

— Сам на собрании не был, но мне про твой подвиг рассказывали.

— Это не геройство — подлецов ущучить. Их мужики местные без зла окоротили. Потому и Олега выбрали, что свой, поселковый — на виду рос.

Зиновий ткнул пальцем в потолок и произнёс короткую торжественную речь, поддержанную оркестром парадных труб и барабанов: — Оно и не важно с каких государств, институтов и возрастов приходят начальствовать люди — пусть только о богатстве своём меньше думают, а больше про общество.

Пимен перебил его ходом белой пешки, пустив её бежать по передовой под визгом пуль вражеских солдат. Чёрные тоже начали с центра, подчиняясь тактической задумке Зиновия, учёного на книгах, а не на полях сражений. Дедовы бойцы смелы до бесстрашия — они защищают свою землю; но и супротивники не за границей живут, а всего лишь на другом краю села, у черёмуховой околицы. Значит, гражданская война — рожи ведь всё наши, деревенские, только что мундиры разные.

Забахала фланговая артиллерия со сторожевых крепостей: то Зиновий напугался, увидев, как дедовы кавалеристы шельмуют коней. Старинные пушки не добросили рваной картечи, но всадники заплясали на лошадях, отвыкших от боевой громыни. Кавалерия рассыпалась по полю, рубая саблями кадыкастые бодылья бегущей пехоты.

— Назад!.. трусы! — заорал краснорожий Зиновий, перемежая два слова такими матами, что даже дед Пимен удивлённо махнул головой, и закрыл уши своей белой королеве. Чёрные офицеры бросились как зайцы к покинутым пулемётам, и тёмные хвостики их мундиров затряслись в такт убийственным очередям.

Зиновий устало отёр пот со лба и прохрипел деду: — Предлагаю замирение на перекур.

— Не перечу, — ответил ему изрядно довольный Пимен. — Что, служба, небось пороху не нюхал?

— Где ты, отец, так биться научился? — дядька Зяма достал из портсигара папиросы, предложил старому, но тот уже набил трубку самосадом и благодарно отказался.

— После суровой войны притянули меня за зубоскальство. Главаря дурного высмеял средь мужиков своих, да один сукарь указал на меня. Вернулся с лагерей я вот седой, как сейчас, но и отомстил страшно. — Глаза Пимена сверкнули с-под бровей. — Рассказать тебе или так поверишь? о моём грехе досе в деревне никто не знает.

— Ну и я знать не буду. Зачем чужой хомут на шею?.. Значит, с тюрьмы у тебя навыки остались.

— Не только. Я, почитай, всех деревенских игролюбов на лопатки положил. Ко мне даже Круглов участковый заходит. Вроде бы за самогон проверить, — дед усмехнулся, — а сам в кармане шахматную книжку прячет. — Пимен заклехтал смешливо дырявыми лёгкими, и сплюнул на пол мокрень. Растёр ботинком.

Опять за доску сели. Дядька Зиновий не бросался теперь очертя голову защищаться от мелких наскоков. Понял, что в голове у деда зреет чудовищный план, и шарил очами по позициям, как оголодавший вурдалак. А Пимен вроде бы и смирился с потерями в неудачной атаке, но из-под белых косм выглядывали его фиолетовые венозные уши — дед не смог управиться с волнением.

Как ни крутил шеей дядька, как ни мытарил мозговые извивы, а проглядел шпионское нападение белого офицера. Под прикрытием кавалерийского дозора тот проник в дворцовую землянку и заколол кинжалом спящую королеву. Зиновия спасла свита, гуртом набросившись на рьяного служаку — удавили его смертью героя.

Пока в чёрном штабе творилось бесчинство, Пимен втихомолку перекинул на передний край свежие воинские силы, придав им обозную артиллерию. В бой солдат повела сама царица, мать-героиня.

— Воины мои, дети любимые! — прокричала она перед последней сокрушительной атакой. — Братья полегли, товарищи наши! Кроме вас некому оберечь семьи родные — жён да детишек, и землю славную. Не пожалейте ж головы за всю благость человеческую, что дороже жизни, храбрее смерти!

Останки разбитого войска Зиновия не струсили — они окружили своего обречённого короля и гибли под пулями, под тяжким сверканием сабель. Оставшись один на поле боя, дядька Зяма вытащил револьвер, приставил дуло к виску. Он почти не дышал, безысходно подняв мокрые глаза к небу: плач его был тихим помином по погибшим товарищам.

Но Пимен не дал ему застрелиться — выбил наган, и связав Зиновию руки за спиной, отхлестал по щекам: — Предатель! Уйти легко вослед за пораженьем, но ты с колен восстань, в глуши дремучей затаись, учись и бейся — бейся и учись.

— Тебе легко, друг Пимен, говорить, ведь победителей не судят. В истории ты будешь славословен.

— Вся история и быль, и небыль. Полувыдумана прохиндеями и мудрецами. Учёные списывают её с драных бумаг, с никчёмных записок и шкорябываний на древесной коре. Князья да воины, дьяки и купцы, с простолюдинами вместе — все неправдой писаные. Я вот если начертаю в письменах о тебе, что думаю — будет ли этот сказ об истинном человеке, который жил и трудился, любил? Нет. Если ты друган мой, или властитель грозный, моя книга станет велиречием. О победах славных, о могуществе и мудром про¬рочестве. Врагу же своему хулу напишу, доброго и жалостливого князя топтать стану, хаять любые его дерзновенные замыслы и бескровные походы в неизведанные земли. История пишется под диктовку хвастунов и тиранов. Сатрапы тайным оком выведывают каждую буковку в письменах поколений, просчитывают запятые и слоги, пока писчие спят в кельях старины глубокой и нынешних квартирах. Последний чиновничий червь мечтает узреть имя своё на смятой промокашке. Истории, Зяма, не верь. Если б вытряхнуть всю правду на свет божий, то взорвётся он от неверия и лжи; общая война мир захватит — ни один человек в сторонке не постоит. Карапуз — и тот шмальнёт из обреза. — Зевая уже, Пимен вяло перекрестился: — Прошлое... смерть нам... к знамени славы липнет много...

Дед и дядька Зяма заснули лишь под утро. Не представляю, как Зиновий сегодня на работу проснётся…

                                                    =========================

Дед выходит на пенсию. У него счастливое лицо радостного ожидания, и кто его ждёт в этом сказочном будущем — он пока не знает. Так трёхлетний малыш, собираясь с мамкой в магазин, уже заранее представляет игрушки на полках и всякие сладости на витринах. У деда в руках большой пластмассовый грузовичок, а к нему экскаватор с ковшом, и вот сейчас кажется он ринется с ними в песочницу, хвастаясь ребятишкам обновками. Пенсия — это досуг, свободное время. Теперь он может кататься на велике сколько угодно, крутиться на каруселях по всему ближайшему району и даже дальше по области. Дед опьянён необыкновенным сегодняшним воздухом, потому что впервой ему дышится очень легко — да и никакой он не старый, а просто яркая седина в волосах сильнее оттеняет резкие морщины на лбу и под скулами. Он достал из шкатулки все свои трудовые медали, и отчего-то смеясь — наверное памятным мыслям — нежно перебирает их в ладонях, поглаживая пальцами.

=================================

Прихожу в магазин, а там идёт представление — молочной продукции. К дверям с трудом можно протиснуться сквозь толпу хохочущих покупателей и через целое стадо коров. Покупатели от смеха бьют ножками, а коровы стоят тихенько с рожками, и под их выменями сидят в основном мужики, которых занятые жёны отправили по магазинам. Почти все истово дёргают сиськи, тут же смущённо вытирая пот со лба — но коекто увлечённо приноровился и уже ласково цедит в подойник парное молочко.

А над неумёхами зеваки смеются:— Где ты её трогаешь, растяпа? Вспомни, где у жены — туда и лезь!

— Эй, кучерявый! Если ты свою так доить будешь, то она тебя скоро без волос оставит!

— Мужики! Скорее оттащите лысого — он к быку полез!

Лысый не выдержал, сорвался, тем более что интеллигентный мужчина в очках не должен позволять над собой потешаться:— Да видал я в гробу это масло! Мне и за день его не сбить!

Два пастуха и крестьянский дояр стали успокаивать мужиков, которые мучались в стаде, похлопывая их по плечам и коров по загривку; тех же, кто шустрил и язвил в толпе, громко стыдили — мол, попробуйте сами.

===============================

Что-то у нас сней происходит неладное. А может, и ладное — смотря чего мы добивались друг от дружки. Надо было объяснить свои чувства в самом начале любви, глаза в глаза от зарождения нашего нового мира, когда ещё чистота и искренность отношений не обросли паутиной игры, в которую попадая всякий из любящих с каждым днём всё больше приобретает навыки актёра — и если бы нас с ней сейчас пригласили в театр на две главные роли страдательной пьесы, то перед зрителями мы выдали б великолепный спектакль, благо что репетиций у нас было предостаточно.

Вот я делаю шажок по сцене навстречу, и распахнув свои тёплые обьятия, невнятно шепчу:— любимая…— боясь ещё обмануться. Но она гордо отворачивается в сторону кулис, где стоят ангажированные статисты, и с видом будто там средь толпы её милый избранник, становится в королевскую позу недоступного величия.

Плюнув с горя по будке суфлёра, я злобствуя ухожу со сцены. И вот уже она в панике — куда делся самый преданный, самый самый самый поклонник?! Трепеща сердечком, она бегает по краю подмостков, забыв о своей королевскости. А увидев меня, выходящего в мундире со шпагой, и белые панталоны впридачу, едва ли не падает в обморок, тянучи молитвенно бледные ручки. Но теперь уже я — я, я; Я — яростен и жесток, а горделивый поклон мой как светоч от солнца на серую мышь.

====================================

Зачем этот беспредельный космос дал нам человеческие привязанности друг к другу? Любовь дружба ненависть вражда казалось бы бессмысленны по причине неминуемой смерти. Планеты и звёзды живут, притягиваясь и отталкиваясь только по законам физических тел — как мы думаем в меру своего нерасторопного разума — а для людей существуют законы морали и этики, над которыми ещё даже превалируют чувства. И если мы полетим в самые дальние закоулки мироздания — хоть на долгой ракете, хоть мгновенной телепортацией — где как в непроходимых джунглях властвуют лишь законы силы и массы — то обязательно и там возвысим тот дикий мир, а может загадим его своими душами, потому что мощь живого человеческого сердца много сильнее физических законов и догм.

Но что если я ошибаюсь? Галактики — это матери да отцы, тести да свекрови; а планеты их родные дети, поминутно выползающие на ночной горизонт то белыми, жёлтыми, зелёными — то даже синими в холодной родовой плаценте. Пока я думаю о Земле, что не взорвётся ли, не выбросит мою душу вместе с телом к чёртовой бабушке в поднебесье вселенной: то и она думает обо мне, что сохранить ли, сберечь этого махонького дурачка, который так страдает своим до глупостей пытливым умишком, в бледнорозовом притворстве лишь о себе самом кровоточащего сердечка.