sotnikov — копачи

   — ууууааааааа!!!— трепыхнулся от его голоса непроглядный мрак в суровой теснине смерти.— по чужоооой веееере меняаааа закопалиииии!!!— Лепестки неживых цветов осыпались в ногах, срубленные рикошетами воплей; пёстрые бабочки сверкающей тьмы бились по углам домовины. Больной ужас утысячил силы: Муслим на колени ссобачился и хребет под планету подпёр, растолкав трёх сонных китов. Когда стал он прямиться вверх, деревянное смялось дно, ударил в потолок тёплый гейзер, размывая гнойный нарыв могилы. Но она лишь становилась глубже, а за её кордоном Муслима ожидали дети, жена и трепетные друзья. Вот если бы не осклизлый червяк, попавший меж пальцами, если б закостенелый хребет упирался в небо — и адовой пламени вместо солнце вылило ему на глаза ослепительный кипяток жёлтых пузырей… если.

   Спросит на смертном одре родимая мамочка:— где Муслик? почему не пришёл ко мне?— томительно заглядывая в лица провожающих родственников. С надеждой спросит, ожидая правдивого ответа о безоблачном счастье любимого сына. Но исповедник не скажет ей прямо, а станет юлить, веселя чертей да ангелов отгоняя. И родичи губы прикусят, чтобы тайну опутать молчанием. Мамка тогда сама подымется бледная из красных цветов; оттолкнув тянущие к ней руки, уйдёт в никуда искать бродячего сына, верея блудного.

   Проснувшись всерьёз, Муслим долго вспоминал свой сон по лоскутам и обрывкам, но их поглощал целиком ужас ночи. С тяжёлым сердцем мужик весь день провозился во дворе, суеверно не желая выходить из своей крепости. Надина звала мужа в гости, дети приглашали на речку — он всем отказал. Что капризничает, подумала про него жена; что болен, решили смышлёные сыновья. А Муслим, оставшись один, попросил у аллаха искреннего прощения за старые мелкие грехи, за нынешний большой грешок; потом залез в погреб, где стояла едва начатая бутыль с вином. От выпитого бокала ему стало легче, словно вино размыло камень на сердце. Мужик огляделся по сторонам: темнота, земляные стены, дощатый потолок… сон — как ошпаренный кот, он мяукая вылетел из погреба, прищемив себе крышкой хвост. На стул сел и заплакал: ну зачем я обещал лешему, зачем? может, не любить мне больше жену, не увидят меня ребятишки, и с моим крокодилом выступит в цирке дядька чужой…

   Но утерев слёзы, Муслим быстро собрался, пока в отлучке семья — долгие проводы были б мучительны — и с лопатой ушёл огородами в сумерки.

   У реки, среди долгих зарослей колючих кустов, сидела на пне замшелом тоскующая русалка.— навсегдаааа,— тихо простилась она, накрыв хвостом дремлющую лягушку, и взяла её в руки.— Вернусь,— мужик виновато прятал глаза; потом тыкнулся носом, губами, вбирая дождевой запах русалочьих волос, на которых сей миг погасла последняя клякса солнца.— сноооова однаааа,— русалочка жалела о несбыточном счастье любви, материнства; лягушачья голова полетела в речку, тельце шмякнулось о землю. Как баба вильнув бёдрами, нырнула русалка, оставив лишь воспоминания.

   Ночью тревожнее, чем днём. Все страхи оголяются до исподней рубашки, поворачиваются задом, хлопая себя по ляжкам будто в дроботень барабанов. От такой музыки нехотя взвоешь: за спиной перестук чертячьих копыт, и в небесах слышен свист ведьминого помела. Шалая баба хотеньем кричит: летит на тайную сходку, тыкая веником яркие бесстыжие глаза шпионящих звёзд. Те уже настроили свои жёлтые фокуляры, и снимают на плёнку каждый порочный шаг нечестивой оргии — утром большой господь будет посвящён в бытовую крамолу жизни земной.

Ночью красиво, чем днём. Всё раньше видимое вдруг обращается химерой, из пасти которой, как в цирке, можно легко доставать белых кроликов да сизых голубей. Где были непролазные дебри, где грязное болото воняло червивым смрадом — вырос мост пешеходный. Там стоят на платформе кичливые зайцы-синие мундиры, и машут деревянными трещотками, зазывая поздних прохожих.

   Захрапела одинокая кикимора, божий одуванчик. Чешет она лапу во сне, будто бежит к свету болотных огоньков, заприметив тень горького путника. Подойдёт к нему сопливой тюрей, оховячит по мозгам жалостливым рассказом — и доверься, наивный человек, этой плутовке. Простись с домом да коровой, забудь духовитый сеновал с молодою женой. Жизнь береги, бродяга: плюнь в харю, да ступай отсюда, не сдаваясь под заунывный плач. Все лешачихи похожи на баб настоящих, только груди у них волосатые. Когда сунешь руку соски потискать, а пальцы увязнут в замшелых кудрях — выцарапывайся благим матом, рви когти. Эту болотную вековуху есть кому миловать без тебя — бойся ревнивых лешаков, оплетут, удавят; к детям ихним не подходи — хоть невзрачны на вид, а гужбаном навалятся, и в топь.

   Много есть страхов лесных. Ещё речные, полевые, дорожные, вечерние и зоревые, воздушные и огневые, домовые да квартирные. Больше люди боятся кладбищенских. Да только упыри и вурдалаки осязаемы, василиски и гнобыли по земле ходят, шерстят матушку. Главный страх в тебе, человече. Это твоё трусливое воображение грызёт мозг смертным самоядом, терзает сердце. Нет у тебя выхода — как же за семью отвечать, за родину и веру? когда ты над собой не властен.

   Думал Муслим, шагая по тёмному лесу, что легко товарищу Серафимке в небе летать, проще простого развеивая воздушные пузыри. Вот бы и самому так, а то на каждом шагу ждут зуботычины: оглянешься не вовремя — тут же по лбу стукнет сухая ветка, или того хуже огромный сук. Если рядом завоет потешно бесприютная нечисть — значит, близко в палец до беды, трясины. И помочь некому: затихли голоса живые, а мёртвые хрипят кабальные песни.

— Кхехее… Не помешаю? мыслям тайным?

   Вскинулся Муслим в боевую стойку, словно волкодав на звериный вой. Из мухоловки паучьей тишины его хмуро разглядывал Бесник, насторожив лопухи огромных ушей:— Ты один?

— Да,— вздохнул облегчённо мужик.

   Леший утробно отрыгнул; повеяло мохом, лишайником, прочим земляным кормом.— А я беспокоился, что давно не виделись. Скучаю уже.

   — Да чего давно? с неделю только.

— Ну, для тебя семь дней не деньги, а мне они летят будто пирожки из печки. Нужно скорее сундук доставать.— Бесник желчно приказал мужику, как маленькому дитяте:— Иди на глас мой, слушай ухами; если чавкает жижа — это я копытами, если с коромысла вода брызжет — то водяной подманивает, очи застит.— И пошёл напролом сквозь древесные свальни, ему всюду гати настелены. Всякое животное узнавая, леший кричит ему нечеловеческим голосом — свои, мол. Спи, синяя лягушка; спи, розовая жаба; дремлют под тиной два прыщавых крокодила — и ночные путники водомерками рядом шмыгнут.

   Елань горелую прошли; сзади остались паловые травы да обожжённые кусты. Видно, здорово похозяйничал змей огнедышащий, безжалостный. Кабы не дождь, сполоснувший землю, остались одни головешки до самого горизонта пополам с костями сгоревших горемык.

   — Ты чего оглядываешься? под ноги смотри,— полыхнул рассеянного Муслима голос поводыря.

   — Хмуро тут у тебя. Хоть бы маленькое озеро.

— А ты не жалобь лесомань мою. Я здесь хозяин. Вам, пришлым, устоявшей красоты не понять. Всем нужны цветочки, кустики с ягодами да грибами; однодневок жалуете, а ведь глуходревью этому сто лет — в нём хворобы лечат и ворожат счастье.

Легко шагая, леший будто плыл над поваленными древами, шепча оберегающие слова. А вокруг, куда ни кинь, преет лиственная падалица, и запах такой, как если б в продуктовой столешне, где ещё варенье открытое стоит, оставить надкусанный пирожок с капустой да очищенное яблоко, а вернувшись из отпуска, нос туда сунуть. Так в эту кучу нужно свалить и гниль болотную незасыхающих луж, и прёлые трупы разной стареющей живности, в которых черви заплели неразволочные клубки — особо впечатлительным сюда ход заказан.

— Бесник, далеко ещё?— сквозь сжатые зубы прогудел Муслим, чешась от настырного гнуса, потирая ушибленное колено, отплёвываясь тягуче сухим горлом.— Мы давно прошли старую усадьбу.

— Часовню прозвали барской не потому, что рядом — а на его деньги строилась, из камня цвета небесного,— нравоучительно объяснил леший, тыкнув пальцем вверх как указкой школьной.— Раньше стояла в трёх верстах от поместья, да понаехали городские мерщики, крутили, вертели — и вышло у них пять. Вот теперь изза дураков нам с тобой лишний крюк делать.

   Тут Бесник зарычал гортанным рёвом, пуганув соек и примкнувших к ним на лето сельских голубей.— Не дрожи, мужичок. То я медведей предупредил, что возле пройдём. Иди близко, побудешь жив.

— Я за себя постою,— ругнулся терпеливый Муслим, пресекая подобные шутки на корню. Вот он, чащобный лес: усеян шерстью и медвежьими когтями, сточенными острым мужичьим тесаком, а топтыгинские окорочка порублены лопатой.— Пусть звери боятся.

— Всё. Пришли.— невпопад вдруг произнёс леший, когда нывшие кости уже втянулись в мученый пыл дальней дороги.

— Что, здесь?— Муслим обвёл удивлённым взглядом травянистую лысую лощинку, на которой плешиво росли несколько кустиков.— Сразу не скажешь.

   — Часовня за поворотом. А тут горстка ополченцев в войну оборону держала.— Бесник угрюмо потёр ладонью губы, снимая с себя обет молчания.— Почёт и уважение. Отец мой солдатам таскал еду: ему барана на плечах было, что муравью козявку.

   — Так это, значит, окопы,— догадался мужик, и горько стукнул кулаком об корявое деревце.— Сколько людей погибло…

   — Все, кто сражался. Враги пулями их не взяли, ни измором. Тогда подвезли ближе пушки, и угробили бомбами. А выдал наших бойцов местный предатель.

— Казнили его?— спросил Муслим, сжимаясь от беды непоправимой. Леший усмехнулся, вспомнив прошлое, и рублеными словами ответил:— Растерзали бабы деревенские. И мать его вместе, чтоб больше не рожала. Хотели вослед жену с детьми, да слезам посмотрели в глазки.— Бесник отвернулся к чёрным небесам, моргая подступившую боль.— Хорошими людьми потом выросли.

— Грешно здесь рыться.— Мужик с тревогой оглядывался вокруг.— Солдаты не захоронены, и души их поблизости бродят.

   Леший на копытце крутанулся юлой, засмотрелся в приспущенные шторы мужичьих глаз:— Чтобы от меня ни на шаг. Где скажу — там копай, а могил не касайся.— Вздёрнул Бесник лохматую голову, и тихо провыл свою песню, в которой плела широкую вязь искренняя череда признательности да поклонения, сердечный помин усопших душ.— Выдастся время спокойное, и придёт сюда вся округа, грудные на руках, старики в колясках; станут на колени пред памятью и отмолятся злым добром — чтоб этот зарок грядущие помнили через многие века.

   Простояли они в молчании сколько невесть, да к часовне пошли. Заросла по окошки ветхая храмовка, обвалилась начетверть как буханка хлеба, с одного края обгрызанная мышами. Краски на фронтоне за сто лет изблёкли, купол зелен от моха, и летучие мыши прикаянно жируют без тревог.

— Сам пойдёшь. Мне внутрь нельзя, там богомазы стены разрисовали.— Огромный дремучий леший пищал на ухо словно комар.— В часовне была лестница, а остался замурованный огрызок. Рой прямо под ним. Да поторапливайся.

   Муслим разодрал руками кущи у входа, шагнул, и было не рухнул вниз по кирпичам. Но осторожно — ставя ноги в тёплые плешины земли, обходя завалы деревянных разбалков, каменных груд. Со стены на мужика смотрел уцелевший грудной младенец, и нянька его в платке — может, мать. Под потолком, в тусклом сиянии явой луны, среди нарисованных небес да солнцев, припудренные ангелочки паковали тюки и чемоданы. Было видно, что они больше себя жалели, чем натерпелись страданий.

   Когда уходит день, давая сумеркам фору, в рушенной храмовке    появляется призрак. Днюёт он обычно на потолочных орясинах, кинутых с края на край; и если б добрый мужик забрался хотеньем, то попилил их для баньки — да высоко, шагов десять к небу. Дух церковный один не боится там жить, скачет по воздуху аки лунь полночный. Каждый раз, как тринадцатое на пятницу выпадает, он тоже собирается в путь. Набив походный мешок разной всячиной, берёт свой молельный оберег. И опять о невзгодах забывая, до утра в окно разбитое смотрит.

   Когда Муслим подковырнул заступом первый ком, призрак завизжал, словно водопроводный кран. Мужик крепко вздрогнул, стряхнул мурашек и огляделся вокруг — никого. Но чувствует психом своим — стережёт его этот никто, который сам злытьё задумал или по наущению чьему.

   Снова копнул землю Муслим, а призрак тут же толкнул его под руку. Тогда помолился мужик своему богу аллаху; и затих вдруг церковный бродяжка, будто един у них всевышний господь. Но другая напасть: лопату землицы Муслим выбросит, а в яму с ведро осыпается новой грязи. Золотишко — вот оно, под ногами, да в руки не даётся.

   У порога леший от нетерпенья топочет, танцует:— Как там? ну как, шепни хоть словечко?— Уже сердце его недоверчиво, лёгкая дружба обмана ждёт.

   Когда трава запахла мятными леденцами, и небесная серость развеяла темноту, усталый мужик выбрался из каменного узилища. Лопата да набитый вполовину мешок полетели к ногам Бесника:— Держи!— Тот со счастливой улыбой распустил затянутые верёвки и махом высыпал всё на землю: разобранный в смазке пулемёт, три нагана, кучка обвязанных проволокой гранат.

   Потешно было смотреть на глупую морду лешего, если бы не злобный оскал жёлтых зубов, из которых тянуло угрожающей вонью:— А золото где?..— и только глаза его блестели обиженными каплями, как у мальчугана, лишённого навсегда большой мечты.

   Грустью смутившись, пожал плечами Муслим:— Я достал всё.

   Долго и пронзительно глядел Бесник, а после пустил острую стрелу:— Неправду говоришь. Узнал, что мне в церковь хода нет, и решил один прийти.

   Рассердился мужик:— Я с тобой честен! видно, обманули тебя надежды.

   Леший пнул ногой ненужный мешок, попав копытом во ржавую ость старой проволоки; передёрнулся от занозистой боли:— Не захотел похорошему, тебе же хуже станет! свободой кичишься — как бы ярмо на шею не надели!— и ушёл…

                                                           ============================

Удивителен мне антагонизм ночи и дня. Почему они так по-разному относятся к людям и к миру? Когда ночью, то вроде бы можно покойно спать — а вдруг из темноты кишок просыпаются и выползают наружу усрашающие и даже низменные помыслы. Я помню себя маленьким годиков с трёх, и тогда уже всякие чудища да монстры начали окучивать ужасом мою мелкую душу, в которую все они сразу не поместились, и многие оставались ждать пока я подрасту до нужного размера, чтоб втиснуться вместе с рогами, с копытами. Я как тот глупый мышонок, будя укрытым за плинтусом, стрядал в уголке, дрожа разъярённого кота, кой рвался да не мог достать — но я этого не знал и потому жертвенно готовился быть съеденным уродливой прожорливой тварью.

Потом приходило осветляющее утро лёгкой поступью зоревого расцвета и радостными прыжками солнечных зайчиков, а на серебре росных трав как в зеркальцах гномов отражалась улыбка восходящего золота — и тогда из моей памяти хлёстким омывающим ливнем снискались все беды тревожные, словно кто меня вновь, одержимого злобного взрослого, погрузил с головой в ребячью купель.

                                                ================================

Самый умелый на свете народ — душевные проститутки. Они умеют шпрехать по дойчу, парлеву франсать и дуть на спикинглиш. Как их не перекрути, а обязательно вывернутся наизнанку, чтобы доставить огромную массу удовольствия.

Все они делятся на три категории — шалавы, плечёвки, и элитные. Первые ходят по пятам, сладко поют в уши, а за мелкую услугу оближут сверху донизу, пуская пузыри от восторга. С ними можно познакомиться только по пьянке, в долгосрочном загуле беспамятства, потому что на трезвую голову от их словоблудий тошнит.

Плечевых приходится снимать самому: они цену себе уже предложили и медленно прохаживаются вдоль обочины жизни, набиваясь в компаньоны, в наперсники сиюминутной судьбы. Эти проститутки более умны — то есть образцово начитаны из газет да журналов — и с ними можно вести разговор. Даже принимать в своём доме на правах добрых гостей.

=================================

Он мне напоминает храброе, но безмозглое животное, которому имени я не подберу. В нём пьяная злоба перехлёстывает через край, и тогда он уже не следит за руками — они будто на шарнирах летают в разные стороны, бия по чужим головам — и не выбирает выражений — за кои ему совсем недавно поделом отбили мозги. Нынче он чуточку заикается; а всё же жгучая ярость, происходящая скорее всего из зависти к чужой сытной жизни, выплёскивается из него — хоть уже и не в тех безмерных океанских объёмах, но на длинный цистерновый товарняк вполне хватит.

Мне жаль его: потому что ни духом, ни телом он не силён — чахлый да злой человечек. А ведь мог бы с каких-либо пор стать красивым примером для людей, и взволнованные пионеры разинув рот слушали б его патетические песнопения, которые на школьных собраниях возле мраморных памятников уж больно похожи на церковные митинги.

Но зависть. Самое страшное человеческое чувство сжирает любого из нас исподволь, извнутри. У неё отвратительное ненасытное рыльце, которое бодренько хавает всё подряд в своей мрачной вонючей сердечной закуте, особенно набирая сальцо от чужих радостей да успехов — словно насильно, пинками втиснута в душу для козней и провокации.

=================================

— Все загрузились?— спросил шофёр почему-то взволнованным голосом, и дрожание его длинного языка вдруз чуточку напугало нас.

— Все,— ответила маленькая бабулька, видно спешившая обратно в деревню, на дальнюю предальнюю окраину города.

— Тогда готовьтесь. Мы сейчас улетаем в неведомое.

— Как это?! Как это? как это?— закудахтали все пассажиры вместе и каждый вразнобой.— Отъезжаем по маршруту: вы так хотели сказать,— поправил водителя интеллигентный мужчина в тройном костюме с жилеткой и галстуком, по виду научный работник иль кабинетный чиновник.

— Нет. Моя маршрутка на самом деле летучий голландец. Я лично её изобрёл. И теперь приглашаю вас в будущее.

— За горсть медяков? Да кто вам поверит.— Шикарная дама слегка полнеющей комплектации, очень нарядная и слишку намакияренная, заявила это таким беспардонным голосом, как будто она собственноручно держась за гроб проводила в последний путь самого последнего бескорыстного праведника Земли.

— А мне не нужны ваши деньги.— Парень развернулся от руля прямо к салону, и все увидели его весёлый картофельный нос, усов чёрную жёсткую щётку, которой чистят ботинки, и подбородок с такой большой ямкой, что на ней бы спотыкнулся маленький автомобиль.— Я провожу испытания, и хочу чтоб вы стали моими первыми седоками.

— Ну вот что.— Кабинетный работник посерьезнел, даже слегка заугрюмился, несмотря на смешливый облик молодого водителя. Видно, по рангу своего конторского чина он не доверял подобным фантазёрам.— Хоть я и не верю вашим затейливым химерам, но и ехать с вами в таком состоянии я отказываюсь. Вы не совсем адекватны.

— Да скажи проще, дядя! С ума он сбрендил,— захохотал с последней седушки один шибко умный студент, держащий в руках электронную книжку и повесивший в ухи пристяжные наушники. Только глаза его были свободны, лупатеньки, и ими он наверное слушал.

Тут с переднего почётного места опять встряла бабулька, дотоле только шамкавшая губами от удивления, ото всех этих неожиданных вестей, которыми долго да говорливо можно делиться с соседями — хоть на скамейке под липами, а хоть ли покрикивая через межу.

— Эх, сынок, и дуралей же ты,— сказала она жалостливо, беззубо пережёвывая шипящую — же, а сглатывая уже мягкую — зе.— Тебе больше всех нужно ехать с нами — посмотрел бы на будущее.— И подёргала слабой ладошкой за лацкан дорогого костюма.— Ведь без таких дуралеев как ты оно не построится.

Все пассажиры весело рассмеялись; а так как махонькая бабулька уже определилась, то вслед за ней здоровякам да крепышам было стыдно отказываться, и даже шик-блеск, немного попотев стоя, тоже сел на своё место.

====================================

Снится мне сон. Что у меня появились крылья. Не то чтобы прямо белые и в перьях, а вот как-то чувствую я себя лёгкой птицей, названье которой душа, и влечёт она мою плоть то ли в дальние страны, то ль в давние времена. Может хочет узнать, что другими незнаемо, и потом прыгать кувырком да бахвалиться на весь мир — что во всей вселенной одна я, кроме бога, коей всё ведомо.

Честно признаюсь — полетал я да покружил. Заглядывал в светлые окна домов и в потаённые комнатки открытых сердец; ведь когда люди спят — то их настежь сердца. И захотелось мне проведаться середь тех душ, кои дороги мне сейчас как я сам, и драгоценны станут в раю иль в аду, коли сдохну на смерть. Потому что они моя память и мой обелиск, когда злые от трудной натуги могильщики всё же спихнут мой отчаянный гроб в мокрую яму — среди вьюги дождя — и их усталые грязные морды выдадут залп тягомотных проклятий — как ты нам надоел! забивайся скорее под землю.