Halgen — Мурманск

Эмиграция. Париж, Елисейские поля, Триумфальная арка, Эйфелева башня, Лувр. Знаменитый абсент и не менее знаменитые французские проститутки. Все это — части той культуры, которую всякий аристократ обязан был знать много лучше, чем свою родную, и, конечно, любить ее.

Но хорошо любить что-то чужое, когда бываешь в гостях. Но когда ничего кроме нее не осталось, то сердце проглатывает змей тоски! Эмигранту теперь дороги русские белые крестьянские одежды и протяжные песни далеких деревень. А ведь прежде все это он принимал лишь за часть окружающей природы, как сосны и ели, ржаные поля и луга, испещренные точечками — коровками.

В тот мир возврата нет. Ему — определенно. Ведь он — бывший министр. А министров, воплощенных в картонные чучела, в новой России на праздниках колют штыками. И бьют палками. Ведь тот мир ныне не белый, но — красный! Даже если тот мир и впустит когда к себе бывших министров, то его он не пустит никогда, ибо его фамилия — Трепов.

Эта фамилия среди революционеров давно сделалась именем нарицательным, ей посвящено много-много карикатур и эпиграмм. Все они нарисованы и написаны, конечно, чьей-то бессильной злобой. Теперь революционеры уже не смеются, они сделались серьезны, ибо в России пришли к власти. Вернее, не все революционеры, а — некоторые из них, ибо борясь между собой за власть они сильно выкосили свои же ряды. Большевики вместе с анархистами напрочь уничтожили прежних главных леваков, эсеров, с которыми когда-то и вели борьбу его отец и брат. После большевики выкосили анархистов, а теперь наступил уже их черед. Ведь они сами — такие разные в своих взглядах на будущее! А отстаивать свой взгляд в их среде можно, лишь уничтожая всех, кто с ним не согласен. Никто не спорит, что они уничтожили своих людей уже много больше, чем знаменитые отец и сын Треповы. Кого они на эшафот отправили — вообще можно по пальцам пересчитать!

Но считать никто, конечно, не будет. Ибо все, что делают революционеры-победители, по их мнению, может быть только лишь верным. А все, кто стоит поперек их пути — это хлам, который надо убрать с дороги, будь он хоть царским министром, хоть таким же революционером, но — побежденным. К чему тем, кто ведет борьбу с новым хламом, которым становятся проигравшие революционеры, появление еще и хлама старого, дореволюционного?!

Потому все, происходящее сейчас в России, для Александра Федоровича уже не могло быть важным. Жизнь кончилась, оставив после себя лишь воспоминания.

Река воспоминаний текла из детства, где она была — тоненьким ручейком. А детство было проглочено чудищем, стоящим в Петербурге между Гостиным и Апраксиным дворами — Пажеским Корпусом.

Пажи… Персонажи, привычные для королевских и царских покоев 18 века. Слово той же эпохи, что и «балдахин», «барокко», «кружева». Вроде, в конце 19 века места для них найтись не могло. Но пажество оказалось живучим, и Пажеский Корпус в конце 19 века оставался самым элитным из учебных заведений. Куда принимали в 8 лет, разом проглатывая все детство.

Чему могли учить в стенах бывшего Мальтийского Приоратства? Разумеется, тем наукам и искусствам, которые должны были обозначить инаковость элиты по отношению к остальному народу. Чтоб знания поработали заодно с происхождением, делая учеников по отношению к народу — существами иного порядка. Латынь, древнегреческий, чтение классиков античности в подлинниках, античная история. Разумеется — живопись, переписывание бюстов римских императоров и статуй греческих богов. Несомненно, иностранные языки — французский, немецкий, английский. Будущие сливки русского общества должны были предварительно пропитаться соками чужих культур. Для того, чтобы отличаться от «неотесанных» и «невежественных» подданных.

Наступила эпоха Александра Третьего, когда все русские мыслители и художники принялись обращаться к истории и культуре Древней Руси, превращая ее из мертвой — в живую. Но толстые стены Пажеского Корпуса оставили в своем нутре все так же, как и было и в куртуазном 18 веке, упоенно отрицавшем все русское.

Идея закрытых учебных заведений для элиты родилась — в Англии, с этим в Корпусе никто не спорил. Более того, английскую систему обучения здесь было принято хвалить на все лады. При этом как-то забывалось, что в Англии элита много веков принадлежала к иным народам, чем подданные, была сперва — норманнской, а потом — кельтской. В России же, где элита была плоть от плоти русского народа, усилия воспитателей были направлены на вытравливание из нее — русскости.

И вот Трепов — во Франции. Знания, принесенные из Корпуса, конечно, помогли ему — французский язык он знал в совершенстве. Но ведь и «мужики», то есть — бывшие белые солдаты и младшие офицеры здесь выучили французский ничуть не хуже! С ними Трепов во Франции только и общался, вспоминал с ними Родину. Да, здесь, в эмиграции, он оказался гораздо ближе к русскому народу, чем был там, в России… Удивительно, но здесь, во Франции, он оказался куда ближе к России, чем был… в России!

Что Трепов вспоминал из своих пажеских годов, так это те дни, когда его отпускали домой. Какую любовь вызывала в нем родная дверь, родные стены, из которых его вырывал проклятый корпус! И дома — все по-прежнему, все его ждет, все любит, от пальмы в кадке, до старого рояля в зале…

Один из таких воскресных дней Саша запомнил на всю жизнь. Отец тогда принимал странного гостя — колоритного широкоплечего человека в казачьей форме. Это и в самом деле был атаман. Саша привык, что перед его отцом все бледнеют, говорят с ним, подрагивая мышцами лица и с трудом разгоняя во рту непослушный язык. Папа после таких гостей всегда смеялся и называл их поведение — почтением. У атамана же почтения не чувствовалось ни капли. Он громко говорил, иногда с грохотом смеялся над некоторыми своими же словами. На многие доводы отца он с жаром возражал, а некоторые даже и высмеивал. Конечно, папаша выпроводил Сашку из своего кабинета, и он показывал Аксютке, дочке атамана, свои коллекции насекомых. Но грохочущий голос казака все равно доносился до него так, что Сашка разбирал все его слова.

«Мы в России были не просто самыми свободными людьми. Слова «свобода» и «казак» в прежние времена значили одно и то же! А теперь мы, самые свободные люди, должны давить бунты народа, который хочет тоже — свободы! Глупо все выходит! Да, мы всегда были верны Государю, ему мы служили верой и правдой. Но теперь я чувствую, что от имени Государя нами вертят разные непонятные личности, желающие блага только себе! Что, разве мы не видим, что народ начинает нас ненавидеть, а пользы Государю от наших нагаек — никакой! Один вред, ведь чем больше мы разгоняем — тем больше бунтуют! Вы бы, раз вам Государь власть дал, подумали бы, отчего народ у вас бунтует, и что сделать, чтоб не бунтовал! У нас же казаки — не бунтуют, а ведь люди вольные, мы так бунтовать умеем, что тут и не снилось! Но где вам о таком думать! Ваши головы варят лишь о том, как бы загрызть друг друга! Только и слышно, одного — взорвали, другого — застрелили. Кто стреляет-то?! Студенты-недоучки?! Ну да, да, выстрелить студент может, и бомбу взорвать — тоже. Но вот додуматься, в кого стрелять ему трудно, ведь для него все вы — на одно лицо! Значит, каждого такого студентика кто-то наводит на того, на кого кому-то надо. И ему хорошо — будто свою революцию делает, и вам хорошо — еще одного загрызли, который кому-то мешал! И кого ваша фиговая охранка охраняет, спрашивается, если как щелкали вас, так и щелкают, а как народ бунтовать начинает — так тотчас же за нами посылают?!» — басил голос атамана.

Сашка задумался. Он слышал, что злодеи устраивают нападения на государевых людей, министров и генералов. Но никогда не думал, что это как-то связано с тем, что сами государевы люди несут в себе по отношению друг к другу отнюдь не добро. О взаимной же злобе высших людей государства он мог предполагать, хорошо зная злобу их отпрысков.

«Скоро, сынок, пойдешь учиться в Корпус, иначе нельзя», — много раз повторял папаша перед тем, как отвести сына к зданию, фасад которого украшал огромный мальтийский крест. «Зачем?!» — не понимал Саша. «Как — зачем?! Чтоб приносить пользу отечеству!» — отвечал родитель. Но говорил он это как-то неуверенно, даже — неубедительно. В других случаях о службе Родине он рассуждал много красноречивее, и Саша в этом случае чувствовал фальшь. Значит, что-то с тем местом, куда отец его желает отдать — не так, и это — страшно. Ибо что там не так — неизвестно, а отец все равно его туда отдаст.

Собственно, Пажеский Корпус превзошел самые мрачные предчувствия Сашки. После того, как разного рода формальности были закончены, новоиспеченные пажи оказались одни в большом зале, в ожидании получения обмундирования и ключей от комнат. Тут же их окружила плотная толпа старшекурсников, и старший из них с нескрываемым удовольствием произнес: «Нам поручено вас переодеть и развести по комнатам. Потому — раздевайтесь, сейчас выдадим вам положенное обмундирование!»

Новички переглянулись, прочитали в глазах друг друга страх и недоумение. Перевели взгляд на старших, и прочитали в них смесь самоуверенности и властности. Пожали плечами, и покорно принялись раздеваться. Когда все они остались в одном нижнем белье, из рядов «старших товарищей» вышел паренек с длинным тонким кнутом.

«Форму получите позже. А сейчас мы вас посвятим в наши ряды, чтоб вы с этого момента сделались полноправными пажами. Для этого у нас заведена особая традиция — игра в цирк. Итак, теперь вы должны изобразить из себя — лошадок!»

Новенькие снова переглянулись. Такого они не ожидали… Все они — знатные, аристократы, в каждого вложено представление о дворянской чести и достоинстве! Но ведь и те — тоже знатные, и в них вложено тоже самое…

Этот круговорот мыслей прервал недвусмысленный щелчок хлыста. «Ну, лошадки, живо! Пошли!» Следующий удар пришел по щиколоткам Александра и еще двух «новобранцев». Не очень больно, но — обидно. Их привели сюда ведь учиться для пользы отечества, а тут — унижают и бьют кнутом…

Ждать второго удара они не стали. Все восемь новичков принялись бегать по кругу. Сначала — медленно, а потом — быстрее и быстрее. Александр старался не смотреть на обидчиков, и вообще никуда не смотреть, кроме как себе под ноги. Стук ног по паркетному полу, крики старшеклассников, свист бича. Кружащаяся над головой люстра, оставляющая в глазах пронзающие световые полосы. «Эй, ты, короткий, чего отстаешь?! Держи темп!»

Время как будто растворилось в люстре и в паркете, на котором красовался тот же мальтийский крест. Потому с тех пор Саше казалось, будто он в те мгновения погрузился в дурную вечность, в вечность ада, где мгновение тянется тысячелетиями. Мучителей много, они уверены в себе, за окном — кромешная тьма долгой осенней ночи, дающей своим непроглядным покровом для них слишком много времени. Впрочем, Саше было уже все равно, сколь долго продлиться истязание. Он желал, чтоб враги, чьи перекошенные от насмешек лица кривились вокруг, убили бы их, проткнув, например, шпагами. Чтоб позор навсегда ушел в могилу, и больше никто бы о нем никогда не вспомнил до самого Страшного Суда.

Завершилась экзекуция вполне естественно. Кто-то свистнул, в ответ на свист раздался шепоток «дядька идет!», и тут же экзекуторы растворились в темных дверях, что зияли с обеих сторон залы. Новеньким бежать было некуда. Через минуту в зал вошел «дядька», то есть — воспитатель. Он посмотрел в упор на раздетых, не выразив, впрочем, никакого удивления. Должно быть, этот случай был не только не первым, но и не вторым, и не третьим. Возможно, эта процедура и вправду была обычаем Пажеского Корпуса, и сегодняшние обидчики еще несколько лет назад сами точно так же бегали по кругу в лошадиной роли.

«Как вы смеете! Что за бесчинство!» — басил «дядька» на новоиспеченных воспитанников. Те стояли, втягивая головы в плечи. Они еще не отошли от «обычая», и потому слов воспитателя даже не слышали. Впрочем, он особенно и не старался что-то выяснить или кого-то наказать. Он говорил лишь потому, что — по своей должности должен был говорить. Все происшедшее было ему привычно так же, как и сама должность…

Потом жизнь новичков в училище потихоньку наладилась, началась учеба. Но всякий раз при встрече с участниками той «игры» иглы бессильной ненависти больно кололи сердце, жажда мести факелом вспыхивала внутри.

Возможно, большинство однокашников затаили ненависть только к своим обидчикам. Но Саша сделал для себя более объемный вывод. Оказывается, никакой общей целью, вроде служения отечеству, в Корпусе и не пахло. Про нее, конечно, говорили на праздниках и начальник, и преподаватели, но кто же будет слушать, если повторяли они всякий раз — одно и то же, даже с одинаковой интонацией! Вместо нее имелась другая цель, с которой каждый выступал за себя — отомстить за обиду, желательно — уничтожением обидчика. И не было сомнений, что эта задача — много больше срока обучения, она разрослась до всей жизни. Учитывая, что все пажи рано или поздно сделаются высшими людьми государства, нетрудно предположить, что война между ними и будет происходить в самых высших слоях. Для каждого из сановников другой сановник будет много большим врагом, чем все враги отечества вместе взятые.

Народ же, ничего не знающий про Пажеский Корпус, будет с отвращением наблюдать за их грызней, никак не связанной с его жизнью. Да и враги отечества постараются узнать о ней как можно больше. Так может настать день, когда ослабленные нескончаемой войной друг с другом высшие слои русского общества падут перед любым, кто покусится на их власть!

Ненависть культивировалась в Корпусе и дальше. Ученики с удовольствием устраивали друг другу то мелкие пакости, то избиения в темных углах. Каждая месть взывала к жажде новой мести. Саша, разумеется, тоже участвовал во всем этом, ибо был он не хуже и не лучше других. Например, однажды ему удалось прищемить в дверях пальцы того старшеклассника, который в злополучный день размахивал хлыстом. Пальцы ему расплющило изрядно, он даже в лазарет попал. Но все равно такая месть не могла удовлетворить Александра. Ведь унижал тот его — публично, а месть — один на один, и со стороны она выглядит, как просто несчастный случай. Нет, надо мыслить о более серьезной для него расплате!

Так доучился он до второго года. Но когда подросшие однокашники посвятили Сашу в свой план сыграть с новичками в ту же игру, что год назад играли с ними, и предложили ему выступить в роли человека с хлыстом, то он сказал свое решительное «нет!» Игра, конечно, все равно состоялась, и новая порция ненависти наполнила итак переполненный ею Корпус. Но Сашка теперь как будто отбился от своих, и оказался сам по себе. Это было очень плохо. Но иначе он — не мог. Потому что… Наверное, он был единственным из всего училища, кто еще думал о служении отечеству. Отцовские слова он, вероятно, принял близко к сердцу. Хоть отец и не говорил ему ничего такого, чего другим воспитанникам не говорили бы их отцы. Может, сердце у Сашки было каким-то особенным, жаждущим чего-то с большим смыслом, и жадно вбирающим этот смысл? Или оно просто было излишне открыто, и вообще вобрало бы первое, что в него попало? Оно нам неизвестно.

Хоть Пажеский Корпус и был более чем консервативным заведением, но его начальник все же сообразил, что страной в период бурнейшего развития техники, едва ли смогут управлять люди, с ней не знакомые. Пусть даже в совершенстве знающие античную историю, латынь и бальные танцы. Потому в Корпусе был введен новый предмет — механика. К которому ученики отнеслись без всякого восторга. Машины и механизмы — удел людишек из народа, не дело маникюренными белыми пальцами лезть в грязные валы да шестерни! Это понимал и профессор, талантливый самоучка, родом из поморов. Учиться он никого не заставлял, и всем ставил лишь положительные оценки. Хотя, конечно, и желал, чтоб во всем училище нашелся хотя бы один любитель механики. И такой любитель в самом деле нашелся. Правда — всего один. Конечно, им стал Александр Трепов.

Профессор раскрывал Саше тайны механизмов, и тот слушал о них с раскрытым ртом. Вот, оказывается, какой мир живет прямо у нас под боком, а мы ничего о нем и не знаем! И этот мир ловко использует законы природы, а потому способен набрать со временем чудовищную силу! Но когда он ее явит — будет уже поздно, машины и механизмы сомнут тех, кто умеет лихо щеголять по паркету парадных залов Зимнего Дворца, но не знает и не желает ничего знать о них!

Через два года Саша уже сам мог придумывать механизмы и рассчитывать их. А мог по памяти нарисовать устройство паровой машины — царицы всех механизмов того времени. И описать ее работу.

У однокашников уже обозначились способности и таланты. Кто-то был хорошим фехтовальщиков, кто-то читал наизусть Горация. Но механик во всем Корпусе был лишь один. Правда, к его интересу никто не относился всерьез. «Не знатное это дело, по машинам лазать! А он, дурак, не понимает!» Что же, Саше было от этого только лучше — никто ему не завидовал, потому в Корпусе о нем почти ничего и не говорили.

А профессор, рассказывая о технике, часто делал отступления и любил рассказать о своем народе — о поморах. «Мы — первое на Руси племя техников, физиков. В Петербурге трудно себе представить, сколько требовалось нам знаний, чтоб выйти в покрытое льдинами полярное море, где компас — и тот не всегда верен! Зачем мы туда шли? Из поколения в поколение передавались у нас легенды о райской земле посреди льдов, где есть гора, вершина которой — на самом Небе. К ней и стремились поморы из поколения в поколение. Гибли, раздавленные льдами, захлебнувшиеся в ледяной воде, оказавшиеся на лишенных снастей и руля кочах, выброшенные на голодные каменистые острова. Но продолжали идти, сын — по стопам пропавшего в морях отца, внук — по стопам деда. Искания порождали науку — развитую, не худшую, чем у англичан или у немцев. Но написанную по-своему, и потому никому непонятную и никем не признаваемую. Если бы она тайной для иноземцев только была — оно хорошо бы было, меньше бы проведали, да на нашу беду использовали. Но беда была в том, что учение наше наш же царь не признавал, наши же министры и ученые. Потому потребовалось на понятный им язык переводить, это первым сделал Михайло Васильевич Ломоносов. Правда, и его забыли. А если бы — нет, то первый паровоз и первый пароход были бы наши, русские! Вернее — поморские! Не даром люди со всей Руси к нам на Соловки на богомолье ездили. А заодно ведь и учились у нас!» — любил рассказывать он.

А у Саши откладывались мысли о таинственных поморах и такой же таинственной земле, которую они искали. Порывшись в библиотеке, он выяснил, что землю эту ищут и по сей день, ей даже дано вполне современное, лишенное тайны название — Земля Санникова. Вот бы ему самому ее найти! Чтобы жизнь перелилась в новое пространство, где нет ни злости, ни обид.

Трепов закончил Пажеский Корпус. Отец долго хвалил его. Тут же нашлось и место, требующее любви к машинам — в Министерстве Путей Сообщений. Самом техническом из всех министерств того времени.

Тем временем Корпус закончили и однокашники. Все они быстро сделались высшими чиновниками государства, и тут же тела некоторых из них оказались порванными ручными бомбами, брошенными эсерами, которые пришли на место народовольцев. Действовали они во имя революции, или выполняли заказ одних чиновников на уничтожение других? Верно сказать — выполняли заказы во имя революции… Правда, принимали заказ — одни, а «служили революции» — уже другие люди.

Трепов остался в стороне от этой битвы точно так же, как в Корпусе — в стороне от грызни учеников. Пока бомбы эсеров разматывали кишки однокашников по холодному булыжнику, Трепов усердно проектировал и намечал строительство новых железных дорог.

Железные дороги… Для России, где обычная дорога с твердым покрытием живет пару-тройку лет, железные дороги сделались родной стихией! Сколько раз в нашей речи встречаются сочетания железнодорожных слов, вроде «зайти в тупик» или «правильный путь»! И ведь почти все наши железные дороги, за редким исключением вроде БАМа, были построены в те времена, с применением технологий тачки, лопаты, кирки и кувалды. Как ни странно, строили их много быстрее, чем позже, когда на смену тяжкому телесному труду пришли — машины. Железные дороги сделались именно той отраслью, держась за которую государство могло контролировать всю свою промышленность.

С конца 19 по начало 20 века слова «Россия» и «железная дорога» означали одно и то же. Все русское пространство сшивалось блестящими стальными нитями. И на вершине этого труда стоял в том числе и Александр Федорович Трепов. Мерзлота, болота, облака кровавого гнуса, ледяные поля, дремучие леса — все эти пространства пронзала железная дорога. И во всех них побывал Трепов, организуя работу многочисленных трудников. Не стоит говорить, что его секли те же метели, ел тот же гнус, а в его сапоги набиралась вода из тех же болот.

Промышленность создавала новые паровозы и вагоны, и под них приходилось изменять уже готовые проекты. Мощь росла, и многим с высоты железнодорожного ведомства казалось, что Россия красиво вкатится в будущее, в день завтрашний, по блестящим рельсам. Рельсовые нити обещали сделать русское ухабистое пространство столь же гладким, как и гладь морская.

Александр Федорович Трепов листал очередную пачку чертежей в своем штабном вагоне, спрятавшимся среди лесных дебрей еще одного уголка страны. Эх, если бы не служба, знал бы Саша Трепов о таком величии и разнообразии своей страны?! И ведал бы он о таком разнообразии народов, ее населяющих?!

На этой стройке трудились мужики в гуцульских скиптарках, не расстававшиеся даже за работой с трубками, выпускавшими тонкие струйки дыма. Бывали работники и в меховых бурятских шапках, и в папахах, и в ватных халатах с тюбетейками.

А многие однокашники Трепова ведь так и остались служить в Петербурге, и вся Россия осталась для них сжатой пределами столицы. Но отдаленными землями при этом они командовали весьма уверенно — при помощи бумаг. И, согласно бумагам же — вполне успешно.

Неожиданно в вагоне затрещал телефон — от ближайшей станции к нему была протянута линия связи. На проводе был сам министр.

— Война с Японией закончилась… Нашим поражением! Понимаю, тяжкая для нас всех новость, но, что делать, придется ее принять… — растерянно пробормотал он.

Да, война закончилась поражением. Причины которого Трепов понимал по-своему. Там, далеко на Востоке, Россия вроде бы была. Но ее и не было, ведь где нет рельсовых путей — там нет и России, а железные дороги были не достроены. Эх, начнись война десятком лет позже, когда железные дороги были бы готовы, и маневры войск вместе с тяжелой артиллерии, были бы делом несложным и быстрым! Пока японцы выгружали бы в корейских портах свои прибывшие с островов армии, русская армия успела бы захватить и порты, и сами корабли со всем их содержимым!

Но войну начинали отнюдь не железнодорожники. Вообще их никто и не спрашивал. Что же, поражение в Русско-Японской — это следствие болезни большого пространства, которая с развитием железных дорог будет исцелена! Как и все современные болезни России, которые суть — детские болезни становления большой промышленности. И лекарств тут только два — труд и время.

Правда, и от детских болезней тоже — умирают, так и не пережив своего детства. Техники в стране становилось все больше и больше, а вместе с ней появлялись и люди техники. Эти люди, при своей еще пока малочисленности, мыслили не совсем так, как крестьяне. Точнее — совсем не так. Если для крестьянина существующий порядок в стране всегда был частью окружающей природы, вроде земли и погоды, то для людей промышленности он выглядел уже чем-то похожим на машину. А машину можно перенастроить, можно разобрать и собрать иначе, а можно разломать и сдать в утиль. Никто из сановников государства к присутствию таких людей просто не был готов. Молот техники ударил по растопыренным пальцам разрозненной властной верхушки, раздираемой своей личной враждой. И, разумеется, давил их в кровавое месиво.

Пытаясь что-то предпринять, чиновники часто еще более ухудшали свое положение. Разницы между рабочими выступлениями и крестьянскими войнами прошлого они не понимали, потому пытались орудовать теми же методами, что и предшественники. И наивно удивлялись отсутствию успеха. Таковым был и брат Александра Трепова, и его отец. Как ни странно, Александр Федорович оказался одним из немногих людей, догадывавшимся, что следует делать. Зарплата на железных дорогах была в три-четыре раза выше, чем в промышленности, для железнодорожников строили жилые дома. Так отрасль была защищена от бунтов, но всей промышленности в целом государству было не охватить. Капиталисты же ничего не предпринимали ни по своей воле, ни по указанию государства, выжимая из работников в буквальном смысле — все соки. На этих соках они становились новыми хозяевами жизни, находили в высших кругах власти полезных для себя людей, через них надавливали на власть. И все — лишь для того, чтоб выжать из народа новую порцию сока. Дружба с ними была для государства в целом, да и для самих чиновников в частности — смертельно опасной. Как показал будущий опыт — в самом прямом смысле. Но тогда отчего-то всем казалось, что строй государства вечен по самому своему определению, и живя под его прикрытием можно и себе сделать жизнь чуть приятнее. Пусть взамен даже и оказать кому-то какие-нибудь услуги, необременительные для себя и не такие уж разорительные для страны. Разумеется, на взгляд самих чиновников, ибо настоящие дальние последствия своих шагов способны оценивать лишь единицы. Да, это — тоже талант, и как всякий талант — редкий.

Промышленность росла, и рабочих становилось все больше и больше, а, значит, больше делалось и бунтов. Если крестьяне прошлого бунтовали за Праведного Царя, то рабочие, мысля уровнем техники, готовы были бунтовать за подходящий по их мнению проект переустройства страны. Что же, за проектами дело не стало, их предлагали уже с разных сторон. Кроме одной — сверху не было предложено ни одного проекта. Сочинения же официального главного идеолога, Победоносцева, присутствие техники просто игнорировали, как будто были предназначены для далекого прошлого, которого уже — не было. Потому их никто и не читал, включая даже непосредственных адресатов. Быть может, единственным их читателем был только лишь сам царь, в котором они поддерживали желанные иллюзии надежности и постоянства, которых в реальном мире — не было. Что же, если во всей стране не было человека, который смог бы сказать спасительные, исправляющие слова о настоящем и будущем, то само— и взаимообман остались последними средствами. Обезболивающими для неизлечимо больного…

Что мог сказать на это Трепов, сделавшийся уже Министром Путей Сообщений?! Мог лишь похвастаться, что внутри страны остается к счастью одна живая и вполне здоровая отрасль. Может, ее опыт и спасет страну, но для этого во-первых требуется внимание к нему, а, во-вторых — время!

Но времени не было. Пороховой запах войны бродил по стране все начало 20 века, готовый вот-вот сверкнуть роем огненных брызг. Как гласит восточная мудрость, лишняя соломинка ломает хребет верблюду. Война же для страны, которая так еще и не отыскала себе места в индустриальном мире — это уже не соломинка, но увесистая дубина. Хребет сломает гарантированно. Уж кто-кто, а Трепов это понимал.

Потому когда его вызвали на доклад к царю по вопросу готовности железных дорог к возможной войне, министр усердно сгущал темные краски и даже обманывал Государя той ложью, которая — во спасение.

— Русская колея, как Вы, Ваше Величество, знаете, отличается от европейской. А запас колесных пар европейского стандарта у нас — недостаточен. Оборудование и пропускная способность приграничных станций тоже оставляет желать лучшего. Потому в случае войны, когда потоки грузов возрастут в десятки раз, пробки на приграничных станциях возникнут неизбежно, и снабжение войск окажется под вопросом. Но это — полбеды. Беда же в том, что локомотивы европейских габаритов у нас вообще не производятся. Освоение же их производства займет годы, а ни один из существующих паровозов переоборудовать для условий Европы просто невозможно. Потому даже если обстановка на фронте и сложится благоприятно, совершить маневр в глубь территории противника наши войска не смогут — останутся без снабжения. Вот и думайте, Ваше Величество, имеет ли смысл вступать нам в войну?!

— Ваши предложения? — спросил Николай Второй, погружаясь в свои мысли. Свое решение царь, похоже, уже принял. Скорее всего, принял он его не самостоятельно, но отступать от него уже не будет. Тем более что в военном вопросе, что понятно, в первую очередь слушают мнение военного министра, и уже потом — железнодорожника. И если тот долго говорил о неизбежной победе, то теперь пытаться переубедить Государя — дело бесполезное.

— Нам необходимо построить железные дороги к Ледовитому океану. Там мы сможем создать мощный океанский флот, чтоб противостоять нашему главному противнику — Англии, вместо Германии, с которой у нас никаких споров вообще-то нет!

Так Трепов впервые высказал в Зимнем Дворце мысль, которая давно зрела в его сердце. Он очень хорошо помнил слова помора-профессора о таинственной райской земле за горизонтом Океана. Те земли надо искать… Хотя бы потому, что русский народ обязан иметь мечту и цель своей жизни. И железные дороги тоже должны обрести цель, внешнюю по отношению к перевозке зерна и холста, нефти и живой рыбы. Как и у всего народа, у стальных магистралей должен быть большой смысл — стремление к вожделенной земле-тайне. Но, увы, единственным обоснованием столь сложной и абсолютно нерентабельной железной дороги могла быть лишь военная необходимость. Но, убедив Императора в своей правоте, Трепов мог бы отсрочить большую войну лет на 10, и выиграть для народа драгоценное время.

Но Николай 2 отвернулся в сторону, ни то собираясь со своими мыслями, ни то припоминая мысли чужие.

— Войны нам все равно не избежать. Нас, как самую большую страну Европы в нее все равно втянут, причем — в ближайшее время. Потому надо готовиться к войне с тем, против кого мы воевать в силах. То есть — с Германией. Война с Англией сейчас для нас еще более гибельна. Линкоры не достроены, из Балтики и из Черного Моря им не выйти, ждать строительства портов на Севере — недопустимо долго. Потому, Александр Федорович, придется нам готовиться именно к сухопутной войне! Так что делайте что возможно…

Чувствовалось, что царь повторяет чьи-то чужие мысли, и было ужасно, что он принимает их — за свои.

— По всему выходит, что воевать нам придется как раз — с Германией, — вздохнул Николай 2, подчеркнув, что он уже решил свою судьбу и судьбу своего народа, после чего по-немецки добавил, обратившись к кому-то невидимому, — Прости ради Бога, дядя Вили!

Выйдя из царского кабинета, Трепов расстегнул верхние пуговицы мундира. Теперь чужие, неизвестно чьи мысли перелились и в его судьбу вместе с судьбой всего народа. И сделать более он ничего не мог, слова судьбы вылились из уст Государя. Да, министр тоже иной раз бывает слишком мелкой сошкой, которой не положено ведать о сошках крупных…

Война началась. Первые ее дни выявили такую неготовность к ней всей страны, что слабая готовность железных дорог оказалась почти что незаметной. Менять колесные пары вагонов и строить специальные паровозы не пришлось — война быстро зарылась в землю, закуталась в колючую проволоку.

Но работы все равно хватало. Позади линий окопов приходилось строить фронтовые узкоколейки, ведь автомобили тех времен были еще слишком хилыми, а уж лошадки и подавно не могли снабдить длиннющий, прожорливый фронт. Мечтам о рельсовых нитях, выбегающих прямо к полярным торосам, опять пришлось спрятаться на дальнюю полку сознания.

Русский художник Васнецов создал образец мундира для победного парада в Берлине, стилизованный под доспехи древнерусских воинов. Появление солдат в матерчатых шлемах и латах на европейских улицах должно было символизировать торжество русской идеи, принесенной из давних времен в день сегодняшний. Мундиры хранились под замками на тыловых складах, и дождались все же своего часа! Только оказался он совсем иным, и в историю эта форма вошла под названием буденовок…

На фронте обе воюющие армии не прорывались, не делали бросков, а лишь толкали и пихали друг друга. Продвижение на несколько километров рваной, набитой железом земли, считалось уже крупным наступлением. Результатом же таких действий оказывались одни лишь хлопоты — рыть новые окопы, тянуть линии связи и колючую проволоку, строить землянки и блиндажи, сооружать узкоколейки. Потому в войсках идеи таких операций встречали проклятьями. Людей в линялой зеленой форме делалось все больше, и каждый из них понимал, что бросок на Берлин ныне — просто невозможен. Пехота не дойдет, конницу покрошат пулеметы. Знобящий, пробирающий внутренности окопных холод, кусачие вши, изматывающий понос — вот удел каждого кто знает, на сколько лет. Глядя из окопов казалось, что — навсегда, до конца несчастливой жизни. Недовольство прорывалось матерком в адрес младших офицеров, на что те пожимали плечами «А мы-то что?! Вместе с вами одних и тех же вшей собой кормим!» Хребет страны болезненно хрустел, и хруст этот слышали уже все.

Ведомство Трепова тем временем смогло получать отличных работников. Железнодорожники освобождались от фронта, потому и охотников трудиться на путях было хоть отбавляй. Было из кого выбирать самых лучших. Но их силы уходили на постройку все новых и новых узкоколеек, длина которых превысила длину всех железных дорог страны. Пройдет пара-тройка лет, и все они зарастут кустарником да молодыми деревьями. А их рельсы будут лишь калечить ноги местных грибников и охотников…

1916 год. Разваливающиеся фронты просачивались в глубину страны, затопляя ее гноем вражды. Англия вспомнила об обязательствах насчет помощи России. Чем же она могла помочь таким, что моментально изменило бы ход войны? Может, танками?

Нет, танки держались Англией для наступления на Западном фронте, и делиться ими она ни с кем не собиралась. Да и помогли бы новорожденные танки русскому фронту? Несовершенные, они бы рассыпались на неровном русском пространстве на составные части еще раньше, чем доехали до линии фронта. Впрочем, танки тех времен были лишь тактическим оружием. Теория стратегического использования боевых машин родится лишь через два десятка лет.

Англия была заинтересована в сохранении Восточного фронта, удерживающего германскую мощь далеко от ее границ. Но что она могла дать русскому солдату, что убедило бы его в том, что вши и окопы — самая лучшая для него участь? Наверное — ничего!

Но утопающий хватается и за соломинку. Схватился за нее и царь. К радости Трепова, он поддержал идею строительства железной дороги к бухте Ваенга. Рельсовых нитей, ведущих в никуда…

Что же, Трепов собрал самых лучших работников со всех железных дорог и всю технику, которой располагал в то время. Паровые экскаваторы и катки, паровые бульдозеры и рельсовые краны. Сердце чуяло — времени осталось ничтожно мало, оно убывает с каждым его ударом. Потому строить надо было как можно быстрее. Битва с суровой карельской природой — началась.

Быть может, очень давно Карелия изобиловала плодородной землей и была ровной, как Центральная Россия. Но все это было очень давно. Ледяной панцирь 5 тысяч лет до Нашей Эры, двигаясь под действием своей тяжести и силы вращения земли, подобно исполинскому ножу срезал с Карелии всю ее землю. Обнажилась самая исподняя земная оболочка — гранит. В рытвины устремилась талая вода, расплескавшаяся многочисленными озерами и болотами. Кое-где ледник насыпал горки из камня, похожие на насыпи — друмлины, по которым прокладывать рельсы было бы удобно. Одна беда — ледник не ведал будущих планов человека, потому каменные валы зачастую вели не туда, куда было надо…

Кирки и ломы вонзились в землю, завизжали пилы. Конечно, современный человек, вооружи его этими седыми инструментами, не сделал бы и части того дела, которое сделали те люди. Потому что в них еще жило крестьянское упорство в борьбе с диким простором, когда-то сотворившее всю Россию. Ведь крестьянин зачастую бьется с природой без надежды на победу и вознаграждения за свои труды, оставляя все это для потомков…

Трепов обитал в своем вагоне, позабыв про оставленную в Петербурге семью. Через окошко он смотрел, как рушились вековые деревья, как на местах непроходимых болот вырастали аккуратные насыпи, как под ударами кирки рушился один из самых прочных на Земле камней — гранит. Силы сотен людей переливались в плавную, предназначенную для укладки рельсов линию.

Трепов считал такое искусство своего народа — само собой разумеющимся, навечно за ним закрепленным, и потому даже не думал им восхищаться. Что же, его ноги не касались болотной воды, а ступали по сухому полу вагона, от комаров защищали надежные сетки, и ничего тяжелее пера он в своих руках не держал. Увы, не понять ему было великой глубины русского смирения, делающей человека не чувствительным к воде, холоду и гнусу. Он не понимал молитвенно вознесенных к небу глаз, когда руки сражались с земными камнями…

Теперь понял. Уже — в Париже.

Стройка споткнулась у деревни со странным названием — Сорока. Это — почти что у Кольского полуострова. Откуда здесь такое название, если сороками северная Карелия уж никак не славится?! Об этом, конечно, не помнил никто из жителей. Но можно предположить, что внимание «крестного отца» деревни привлекла одна-единственная сорока, непонятно каким ветром сюда занесенная. Случись такая встреча в богатой на сорок Украине — и ее бы никто не заметил, а деревню назвали иначе.

Скалисто — озерная красота этих мест поражает воображение человека. Ибо красота эта для человека и не предназначена, она не предполагает его присутствия. И человеку она не дает никаких шансов — здесь нет ни пахотной земли, ни даже пастбищ. Даже вырыть колодец, или, извиняюсь — выгребную яму на этом граните почти невозможно. Эта красота не терпит прикосновения человечьих рук…

Что же, собранная Треповым человечья сила поборола и эту твердыню. Только что появившийся новый динамит вместе со старыми заступами сломил скалы, а сотни тачек и лопат протянули насыпь через озера. Конечно — не без потерь. Вдоль насыпи вырос десяток свежих могильных холмиков. Что же, выбор у людей был невелик — без всякой пользы пасть на фронте, или пасть здесь, все же принеся пользу потомкам…

Дальше рельсы побежали по Кольской тундре, под самым созвездием Малой Медведицы, по-русски именуемой Малое Коло (отсюда и название полуострова). «Может тут и есть Рай?! Каждый знает, что он — прекрасен, но он — не для всех. Потому скорее он так выглядит, а не как наивный садик в иллюстрации к детской Библии…» — раздумывал Трепов, дымя трубкой и любуясь прекрасными и жестокими полярными краями.

Трепов ехал вслед за стройкой, и как только последнее звено рельсов коснулось земли, на него тут же въехал паровоз «кукушка» с министерским вагоном. Трепов вышел на дикий берег, именуемый поморами — Мурмашами. Откуда взялось такое название — никто из них сказать не мог. Назвали и назвали предки, не нам теперь переименовывать!

Насчет названия Трепов был иного мнения и решил назвать новый город — Романов. Чувствовалось в этом, конечно, какое-то низкопоклонство… Ну и пусть! Зато, быть может, впавший в беспросветную тоску Государь хоть немного утешится, услышав имя своего рода в названии нового города! А утешившись, даст Бог, что и придумает, чтоб спасти и себя, и страну, и народ… Ведь надежда умирает последней, и ничего не потеряно до тех пор, пока не потеряно — все!

Над темной водой бухты клубился туман, в лицо бил соленый морской ветер. Кто знает, быть может, этот ветер прилетел с таинственной земли Санникова, где гулял по ее лесам и взбирался на священные горы?! Но ветер ничего не расскажет, его язык — не понять человеку. Говорят, что мельники его как-то понимают, да и то — не все. Но мельников на стройке не было.

Теперь с сияющего Николаевского вокзала Петербурга можно было приехать прямиком на таинственный пустой берег, где кроме рельсов не было ничего рукотворного. Требовалось строить что-то, похожее на город, будущий порт. Но для строительства ничего не было. Совсем ничего. Не только под руками Трепова, но и по всей обескровленной России. На новую станцию прибыл эшелон с провиантом и необходимым оборудованием. Министр распорядился после разгрузки снять вагоны с тележек и поставить на землю, превратив их — в дома. Так появилась первая улица города Романова. После чего он приказал все старые вагоны, какие ютятся на разных станциях, срочно гнать в Романов, где превращать их либо в дома, либо, при большой ветхости — разбирать на дрова для домов. Так и возникло на холодном морском берегу неказистое облупившееся селение, имевшее статус города.

Большая ночь секла лицо остро наточенным ветром. Над головой пылал нимб северного сияния, и Трепов запомнил его на всю жизнь, часто вспоминая потом в своих парижских снах. Где оно казалось особенно высоким и недоступным.

Паровоз дал прощальный гудок, и Александр Федорович покинул край, к которому всю жизнь стремился. Он не построил настоящего города, не собрал большой флот, не открыл таинственную землю. Он сделал, что мог.

На прощание он посмотрел на мужиков, что-то мастерящих среди удаленных от рельсовой стихии вагонов. Они — первые жители основанного им города, который он покидает. Их пути расходятся навсегда …

Вагон помчался в Петербург. Трепов дивился быстроте обратного пути, от которой ему делалось даже страшно. Казалось, что с такой быстротой можно умчаться в могилу. Но поезд привез его в Петроград, набитый людьми в мятой и рваной военной форме, часто — без знаков различий. Сомнений не было, фронт прорвался в глубину страны, и скоро вся она сделается сплошным фронтом.

Строительство города Романова никто не вспоминал. Какие могут быть стройки, если весь народ приготовился — ломать! Через пару месяцев монархия пала, и о городе с именем Романов лучше всего было вообще не вспоминать. А человеку с грубоватой, простолюдинской, но все же знаменитой фамилией Трепов лучше всего было собирать чемоданы и отправляться вслед за Долгорукими, Голицыными, Оболенскими. Что он и сделал. На том жизнь и закончилась, а оставшийся ее хвост — скучен и неинтересен, как всякие последние дни любого эмигранта.

Имена одних основателей история пишет золотыми буквами, имена других — стирает без всякой пощады. Александра Федоровича она как раз — стерла. Столь беспощадно, что даже его фамилия если и упоминается, то только лишь в связи с делами его родственников, отца и брата, бывших в разное время шефом жандармов и градоначальником Петербурга…

Да, Александр Федорович был в той же степени дитем своего времени, в какой, к примеру, Петр Первый — времени своего. И если время Петра 1 было пронизано низкими поклонами в сторону западных земель, то времена Трепова пытались отыскать русский путь. Искать, и не находить…

Трепов все-таки нашел. Если не путь для всего народа, то, по крайней мере — для своей жизни и еще для какого-то количества русских жизней.

Город Романов, последний город из основанных династией Романовых, пробыл Романовым недолго. Скоро он сделался Мурманском, ибо воистину нам не дано права менять древних имен. Существует версия, что землей Мо-Уру древние арии именовали то, что ныне зовется Евразией, а Кольский полуостров был тем местом, куда они пришли, покинув погибшую во льдах Прародину.

Еще долгие годы Мурманск имел жалкий барачно-вагонный вид. Лишь в следующую эпоху, во времена расцвета сталинского СССР, сюда пришло зодчество и был возведен каменный центр города в стиле ампир.

С этого времени город сделался воротами Арктики. Отсюда отправлялись в спящие холодным сном полярные края все научные экспедиции. Обследуя Арктику квадрат за квадратом они искали потерянные райские земли и не находили их. Может быть, искать следовало не над водой, а — под ней, что при уровне техники тех времен едва ли было осуществимо. Потому от тех экспедиций до нас дошли лишь «побочные» материалы, добытые под полярной звездой — карты течений Ледовитого океана, исследование климата Арктики, влияющего на климат всей Земли, изучение магнитного поля Земли и многолетних льдов, флоры и фауны, и много другого.

Мурманск сделался и главным портом Севера, придя на смену поморской столице — Архангельску. Ведь Баренцево море хоть и расположено значительно севернее Белого, но — не замерзает. Мурманск сделался выходом на простор мировых вод.

Город стал начальной и конечной точкой Северного Морского Пути, открывающего освоение самых суровых и необжитых русских земель, напоив их теплом жизни. Он привязал к стране важнейшие для нее земли — Дальний Восток. При этом открыл, как это не удивительно, путь в единственный относительно теплый океан — в Тихий.

Опираясь на Мурманск, были изучены богатства Кольского Полуострова, и они оказались истинно — несметными. Медь, никель, кобальт, железо, уран, редкие земли, апатиты, металл авиационной эпохи — алюминий и ресурс термоядерно-космического будущего — литий… Их месторождения вызвали к жизни десятки городов-спутников, изменивших само лицо Кольского края. Сохранились и традиционные поморские промыслы, получившие новый масштаб — рыбная ловля и охота на морского зверя.

Сделался этот край и крупнейшим военным центром, смотрящим в лицо главному противнику русской цивилизации — кальвинистской Северной Америке. Этот центр дал возможность России больше не разменивать свои силы на мелкие европейские и азиатские войны, а наносить удары непосредственно по главному врагу. Увы, этой возможностью Россия воспользовалась лишь один раз — в Холодную Войну.

Так Мурманск сделался для России одним из важнейших городов.

Воистину, Дух Божий веет там, где захочет. И сердце матерого, потомственного чиновника заката Романовской Империи тоже открыто для стремления в земли, где оно чувствует близость Рая. А в его голову тоже могут приходить мысли о том, как это стремление превратить в материальные, оставляющие след на лице Земли вещи. И хоть имя этого человека выскоблено скребком истории вместе со всеми его мыслями и чувствами, наверное, навсегда, стальные рельсы и сегодня бегут сквозь полярный мрак к светящемуся среди льдов Мурманску.

Андрей Емельянов-Хальген

2014 год