Halgen — Про открывателей и пожирателей

Рядом за столиком пила чай состарившаяся жена. Была когда-то в ее жизни и молодость, ведь не на старухе женился молодой мичман, выпускник морского Корпуса!

Да, не на старухе… Но молодости своей жены адмирал вспомнить не мог. Иногда светлячок памяти, правда, выхватывал из прошлого смутный образ улыбчивой девушки с длинными волосами. Но был тот образ до того смутным, что у адмирала даже не было уверенности, наяву он его видывал, или лишь в одном из своих корабельных снов. Значит, и она в те золотые годы своей жизни — теперь тоже его не помнила. Что было у нее тогда? Редкие и короткие встречи, сменявшиеся долгими разлуками, заполненными свинцом ожидания.

Как известно, Геродот затруднялся с ответом на вопрос, к кому относить странствующих по морю — к живым или к мертвым? Начало 19 века не внесло ясности в этот вопрос. Особенно для тех моряков, которые отправляются в неведомые для людей края Земли. Оказий для писем и вестей там, конечно, не бывает, и быть не может. А чем человек, от которого нет вестей, отличается для того, кто остался, от мертвеца? Только исходящим от его образа отблеском надежды на будущую встречу.

И она много лет ждала того, кого уже могло и не быть на свете, чье тело могло давным-давно раствориться в соленой воде дальних морей. Жутко, наверное, ей было в те дни даже выглянуть на улицу сквозь это самое круглое окошко. Ведь напряженно ожидающий человек обязательно увидит в ком-нибудь из прохожих знакомые черты лица и походку. А потом на мгновение примет его за сам объект ожидания, и это мгновение сделается мигом предвкушения счастья. Но… Следующее мгновение обратится в крик отчаяния оттого, ибо в него уже станет ясно, что прохожий — чужой, посторонний человек. Боже, сколько таких криков было в ее жизни! Но она, конечно, никогда об этом не расскажет…

Адмирал принялся раскачиваться в своем кресле. Все сильнее и сильнее! Вокруг все заходило ходуном. Да, пляшущая корабельная палуба и сейчас адмиралу много привычнее, чем твердый паркетный пол родного дома…

Лазарев знал, что жене он, конечно, испортил всю жизнь. Но не сомневался, что повторись его жизнь еще разок — он бы и ее растворил в волнистом пространстве. И третью, и четвертую, и пятые жизни — тоже, и без сомнений. А если бы — нет? Тогда это был бы уже не он, не Михаил Петрович Лазарев. Но если бы даже он и перестал быть самим собой, где-нибудь в России все равно нашелся бы моряк, который бы его жизнь — прожил. И где-то жила бы женщина, ожидающая его всю жизнь. В этом Лазарев не сомневался.

А если так, то к чему жалеть, что всю жизнь его долей были три мачты, набор парусов, да морские хляби! Ощущения моряка парусного флота не представить себе даже моряку флота механического. Ведь по каким морям не скитался бы последний, он все равно будет чувствовать у себя под ногами упрямую силу машины, побеждающую и волны и ветер. Лазарев это отлично знал. Ведь как раз по его приказу на Черном Море был построен первый в России пароход-фрегат. Незадолго до отставки он прошел на нем по морю, попыхивая трубкой и рассуждая вслух о гибели парусной романтики. Что же, оно понятно, каждый любит то, что связано с его молодостью…

После Лазарев вернулся в Петербург. Теперь уже — окончательно. Разумеется, первым делом явился на прием к царю. И государь, не в силах отыскать подходящие слова благодарности адмиралу, просто расцеловал его.

Что такое парусник и как на нем чувствуют себя люди? Парусник отдан власти ветров и волн, над которыми человек не властен. Если силы моря добры к человеку, то он может с помощью снастей и парусов сделать так, чтоб они ему послужили. Но это лишь, если море показывает свою любовь к крадущемуся по его поверхности кораблику попутным ветром, небольшими волнами, хорошими глубинами. Но если же море корабль невзлюбило, то у моряков надежда остается лишь на непрерывную молитву да на крепкие доски, из которых построено корабельное тело. Эти доски можно понюхать и на мгновение представить себя где-нибудь в светлой русской роще, гуляющим неспешным шагом, конечно — со счастливой женой и детьми. Но эта картинка — лишь на миг, а в следующую секунду она исчезнет, сброшенная резким ударом волны или смытая ушатом соленых брызг.

Правда, больше, чем шторма, волны, мели и рифы адмирала тогда заботила совсем другая вещь, о которой он не очень любил теперь вспоминать. Хотя вспоминать все равно — приходилось. Каждый раз, когда адмирал открывал шкаф с разными памятными вещами, оставшимися от морской жизни, он натыкался на старый, покрытый кристаллами морской соли, пистолет. На корабле это оружие лежало в его каюте, спрятанное в маленький шкафчик. К чему оно там было? Ведь едва ли этот пистолет мог что-нибудь прибавить к огневой мощи корабельных пушек!

Нет, у пистолета было иное предназначение… Ведь кроме адмирала на корабле было еще более 100 душ матросов и офицеров. Но только лишь у одного Лазарева была воля на принятие решения идти до конца, или повернуть прочь, к родным берегам. Последнее он мог сделать в любой момент, ведь он не выполнял боевое задание, но находился в свободном поиске. И свой поворот вспять он мог расписать в рапорте для начальства так, что его не осудила бы ни одна живая душа.

Воля командира, конечно, не поворачивала корабли к родным берегам, а вела их сквозь волны, которые не прикасались прежде ни к чему, что было бы изготовлено человеческими руками. И ни у кого из команды не было свободы, чтоб остановить этот путь, чтоб сказать слово поперек адмиральского решения. Значит, вся команда своей воли была лишена. Вернее, набрана она была исключительно из добровольцев, то есть в Петербурге все они согласились идти до конца. Но воля — не минерал, ее твердость у всех людей разная, вдобавок, она может меняться. Долгая разлука с землей, даже не с родиной, а просто — с привычной твердой землей, в любой момент могла вызвать в них злость к настойчивому адмиралу. А семена злости, посеянные на корабле, проросли бы драконьими зубами бунта. Кто из европейских путешественников не встречался в своих плаваниях с этой бедой, которая страшнее всех бурь, штормов и поломок вместе взятых.

Потому пистолет адмирала, увы, был готов стрелять по своим. На случай, если они вдруг сделаются — чужими. Хотя, если бы бунт вправду поднялся, то против всей команды маленький пистолетик будет бессилен, его выстрелы лишь разозлят смутьянов. И адмирала, вместо того, чтоб хотя бы высадить на необитаемый остров, просто выбросят за борт, привязав к ногам что-нибудь тяжелое.

Но… Бунтов на кораблях не было! Почему? Адмирал предполагал, что русские моряки сделаны из того же теста, что и он сам. Уже заходя в родной порт, Лазарев раздумывал о том, что моряки служили ему всю дорогу отнюдь не из страха и не из прирожденной покорности. Все это мигом бы развеялось, едва они бы осознали, что вокруг — абсолютно свободное море, и единственное препятствие к тому, чтобы расширить свою свободу до свободы всего моря — это торчащий на мостике командир. Но моряки, приняв решение, дальше использовали свою свободу лишь для того, чтоб идти до конца. Значит, их мысли и воля были теми же, что и у командира!

И вот пришел главный момент всей жизни. Над головой — чужие, незнакомые созвездия, в центре которых вместо родной Полярной Звезды сияет Южный Крест. А под чужими звездами носятся стаи чаек, таких же, как и на родине. В их криках слышатся голоса родных, о жизни которых морякам ничего не известно, ведь прошел уже целый год разлуки.

Но чайка, хоть и морская птица, а в воде, как известно, жить не может! Значит, близка земля. Та земля, на которую не ступала нога человека. Кто знает, быть может, в ее сердцевине высится белая гора, шагая на которую попадешь на самое небо?!

Полоска землицы открылась на следующий день. Девственно-белая, похожая на невестино платье. Географы давно полагали, что крайний юг столь же студен, как и крайний север. Но никто из них не мог предположить, что на крайнем юге есть — земля. Теперь же она лежала перед путешественниками. Проталины, оголяющие покрытые мхом камни, показывали самую настоящую землю, а не древний лед. Конечно, ее могло быть мало, мог быть просто — островок…

Через неделю похода вдоль берега сделалось ясно, что эта земля — велика. Она мерзла, она покрыта льдом, но она — земля, а не какая-то плавучая льдина. Конечно, никак не пригодная для человеческой жизни… Но это — сейчас, а когда-нибудь, быть может, и пригодится! Ведь не дано человеку проведать замысел небес! А если земля есть на крайнем юге, то значит — должна быть и на крайнем севере! Если ее не нашли — значит, плохо искали, а если ее нет надо льдами, значит, она сокрыта под ними!

Команда сошла на берег, и матросы сейчас же проверили своими руками реальность земли. Надо же, снег — как дома, на севере, но ведь здесь — юг! Матросы принялись играть в снежки — единственная забава на пустом берегу, где нет ни борделя, ни портового кабака!

Адмирал тем временем сделал несколько шагов в глубину только что открытой земли. Бесполезно! Ноги тонут в снегу по колено, а лыжи на корабль, отправляющийся, к тому же, в южную сторону, разумеется, никто не брал. Потому Лазарев с печалью смотрел в снежную даль. Теперь он уже не сомневался, что гора, ведущая в небо, там, за снежными далями — есть. Конечно, когда-нибудь до нее кто-нибудь дойдет. Безусловно, он будет — русский. Но адмиралу дойти до нее не дано — корабли по снегу и льду не ходят…

Теперь, погрузившись в свой особняк, старый адмирал передавал все свои мысли — бумаге. Он гулял по воспоминаниям, в которых не было ни дома, ни молодой жены, ни маленьких детей…

Классическая геополитика делит народы мира на морские и сухопутные. Самый морской из народов мира в этом случае — англосаксы, а самый сухопутный, конечно — русские. Но ведь если вспомнить морскую историю, то «самый морской» народ не совершил в морях почти никаких открытий. Он осваивал море, как пространство для торговли и войны только тогда, когда оно было уже более-менее изучено, когда сделались ясны берега и расстояния между ними. Англосаксы отправлялись в путь из «пункта А» только тогда, когда точно был известен «пункт Б», в который требовалось привести корабль. Но никогда англосаксы не отправлялись в сторону открытого простора, в сторону горизонта. Даже Америка была открыта сперва викингами, потом — Романцами (испанцами и португальцами), а Африка — тоже исследована португальцами. Антарктида, как видим, открыта русскими.

Англосаксы же осваивали (а скорее — присваивали) морской простор для торговли, и для достижения господства над народами-открывателями, которое, сделавшись реальностью, упразднило все дальнейшие глобальные открытия.

Таким образом, вместо принятого отцами геополитики деления народов на «морские» и «сухопутные» следует принять деление иное — на открывателей пространств и их пожирателей.

Когда были открыты воздушное и космическое пространства, они точно так же были проглочены «пожирающей» цивилизацией. Какая судьба ждет «пожирающую» цивилизацию, сделавшуюся глобальной? Полное потребление всех освоенных пространств и крах вместе со всеми цивилизациями, которые глобальная цивилизация ныне держит под контролем.

Собственно, тип пожирающей цивилизации возник еще до рождения англосаксонской цивилизации. Она лишь довела этот цивилизационный тип до глобального размера. Первой же цивилизацией такого рода была, несомненно, еврейская цивилизация, осваивающаяся в городах разных народов, построенных, конечно, не ею. Эта цивилизация захватила контроль над виртуальным денежно-цифровым пространством. Владение им сделалось «приводным ремнем», заставившим англосаксонскую цивилизацию пожирать пространства уже не виртуальные, но — физические.

Таким образом, мы получили новую картину мира, в которой «царем зверей» сделался презренный падальщик. Можно ли это поправить и навести порядок, или хотя бы вернуть народам-открывателям право на жизнь? Безусловно, можно, и необходимо. Для этого следует лишить наших противников контроля над всеми пространствами, которые они захватили в свое владение. Но, прежде всего — над теми пространствами, с которых они начали свой путь, путь пожирателей пространства. То есть — виртуальным, денежным, и — морским. С этого шага начнется наш путь к совершению новых прорывов в иные пространства.

Андрей Емельянов-Хальген

2014 год