sotnikov — трепет

Любой прохожий на улице видит этого человека единственный раз в своей жизни, мельком ужаснётся и пропадёт навсегда в своё бытиё. А монстру каждый миг день год своего появления на людях кажется, что это один и тот же человек ехидно смеётся над ним, показывая пальцем, и словно бы всю жизнь следует по пятам, чтобы иезуитничать за спиной.

Для людей в погожий денёк светит солнце, лаская согревающими лучами; а для монстра здесь адово пекло, в котором он потеет от взглядов, от страха, тут же сгорая со стыда тяжёлым чёрным резиновым пеплом — как кукла которую с радостью купили для ребёнка, а он пять минут наигравшись бросил её в огонь, потому что страшная.

С такой рожей трудно жить, но легко умирать. Она ведь даже не успевает приобрести друзей, опаздывает хоть на мгновенье привлечь их своей прекрасной душой, открытостью речи и искренностью чувств — чтоб не дай бог стать ей другом, люди бегут со всех ног, драпают как от фашиста, и даже кажется с перебитыми ногами будут ползти из последних сил, крестясь и отмахиваясь.

Но вытащив это уродливое тело из петли и вдавив его неподатливый горб, вылупленные глазищи, торчащие зубы — в красный гроб — мы обязательно скажем какой великой душой обладал этот простой с виду человек — и душа нас услышит, содрогнётся от непоправимости смерти, а господь над ней сжалится и снова дарует ей жизнь. Она с надеждой и радостью вернётся в ожившее тело, восстанет из гроба счастливой — на те же страдания, на муки и пытки.

                                                    =============================

Вот идёт трамвай. Вот мы с мальцом в нём живём, конфетки жуём. Вернее, жуёт он один, потому что мои зубы ослабли уже бороться с едкой карамелью — я дома больше на мягкое мясцо налегаю, которое курочка бережливо откладывает на своей груди.

— Эгей…— шепчу ему в ухо, оттого что вокруг нас столпился народ, и галдит, торопясь на работу.— Скоро нам выходить.

А мальчонка не отвечает мне, занятый разглядыванием картинок в соседском планшетнике. Что там? ну конечно скоростные автомобильчики самой последней марки, на которых теперь даже можно летать — и многие, кстати, так делают, косморакетами стартуя из дорожных заторов.

— ты чтото сказал…— повернулся ко мне малыш. А в глазах такое мечтательное выражение, и на губах улыбка до самых ушей, что будто он оборзел всю нашу Землю с высоты птичьего помёта.

Этой конфетной сладости сейчас долго придётся объяснять обстановку, и я просто беру его за руку да и вывожу вместе с тельцем на свежий воздух под вольный ветер что с юга дул.

Он вдыхает морозные запахи булькающего в носу кислорода; он получает новорождённую толику природного озарения; а следом приходит к нему благородная мысль.

— Мы же деньги водителю забыли отдать!— Тёплая купель дышащего паром трамвая снова принимает моего мальца, даже не снявшего тулупчик и валенки; а я разинув рот от испуга нежданной потери, остаюсь на поверхности с призрачным крестителем отцом никодимом — который раньше меня соринтировался и тут же, как клуша перья приподняв рясу, прыгнул задом на сцепку вагона.

Я за ним; но поезд уже набирает ход и в окна кричат мне струсившие пассажиры, взявшие билет до через час остановки. Машинисту меня не видать: а я споткнувшись и падая лицом наперёд, чувствую как батька никодим успевает подхватить меня чем-то словно рыбу садком. Я висю карасём на кресте никодимовском, зацепившись об него капюшоном, а хвост мой дребёзжит сапогами по шпалам. В ушах отдаётся какой-то квадратный стук, будто к эшелону приделаты кубики вместо колёс — те самые, с буквами, которыми играл я в своём завлекательном детстве.

Мне было три годика, и батя купил мне коробку: я думал с конфетами и не слишком подарку обрадовался, но когда он вывалил кучу всю в кучу, да ещё тут же построил из них высотную башню и рядышком дом, то глазёнки мои расчетверились-размножились в разные стороны от великого счастья.

Когда я это вспомнил, то всякий стук и дребезжанье в моей голове прекратились; и я услышал тихую песню, про то что вот превращусь сейчас в перепёлку и полечу к батюшке своему, туда где работает он простым сельским ратаем, перепахивая небо на гектарные лоскуты — чтобы каждый из них обратился кто в зерновое полюшко, кто в сад-огород, а то и цветник дикой благоухающей розы. И так хорошо мне, словно ктото сверху поцеловал меня в губы, но не вытягивая изнутря жизненную силу, а вдувая ещё больших мощей, которых на земле ни у одного человека не сыщешь.

Вот бывало с кем так, что смотришь на белый свет своими человечьими глазами, а кажется что сквозь меня зрят любознательные очи доселе неведомого существа, в душе моей ране не появлявшегося — но доброго, до ужаса милосердного ко всем живущим на свете тварям, которому и едва слабое деревце станет дружком, и пиявка присосётся лучшим товарищем.

Очнулся я оттого что ктото бил меня по щекам.— снимите меня с креста,— прошептал я ему, ещё не видя лица, но уже представляя римского легионера с копьём, железной шляпой и в белых тапочках.

— Какой к чёртовой матери крест?!— раздался трубный бас мне подумалось что архангела.— Ты на трамвайной сцепке висишь.— Оказался то здоровый окладистый мужик с воооот такой бородищей, в которой наверное застревала даже капуста из борща, и потом прорастала новыми кочанами, а он каждую осень собирал дозревающий урожай.

Я смеялся сам над собой, и над всеми; а разгневанный водитель:— Сумасшедшие оба!— кричал на нас очень жиденько и испуганно.— За два грошовых медяка чуть под колёса не попали и движение из графика выбили! Тьфу на вас.

И все разошлись по своим делам. А мы с мальчишкой остались одни во вселенской снежной пустыне.

                                        ================================

— боже мой, как ты прекрасна в этом удовольствии, когда купаешься будто розовое голожопенькое дитя в моей ласке и нежности,— шептал я целуя ресницы и благодарные слёзы, слизывая капельки пота с трепетного покрасневшего чела, и чувствовал всем телом своим как трясёт её подо мной словно Землю, измученную долгим воздержанием покоя и стойкости, чтоб не взорваться, не зашибить оказией благополучное человечество; и вдруг прорвавшуюся раскалённой магмой поначалу в одном кратере маленького вулкана — а потом эта мелкая легкоусмиримая дрожь разнеслась возбуждённой нарастающей тряской по всем затаённым уголочкам планеты, где копились терпели великой мощью подавленные, но всё же непокорные силы божьей природы. Ураганы цунами землетрясения сметали всё живое и мёртвое с этой взбудораженной космической плоти — и только я в сей прекрасный жизнью ужасный смертью миг — её господь, обожатель и обладатель — мог повелевать и она мне покорна была, смиряясь ликуя моля.

                                                   ==============================

Я счастлив своей жизни, мне всё в ней нравится; но если придётся умереть, то думаю что буду и смерти рад, потому что в ней много для живых неизведанного. А я очень любопытен.

Только это не мелкое обывательское любопытство. Сплетни и молвы, подглядка подслушка поднюшка за людьми меня почти не интересует. Признаюсь — почти — оттого что всё же краешком своей человечьей породы я сравниваю с собой как другие люди живут, и всё ещё немного завидую если они это делают лучше.

Но в тысячу раз больше нашего мещанского мирка мой разум взбудораживает бесконечие и непознанность вселенского мира — ведь должен он гдето кончаться и ктото ж задумал его, смастерил, и вот прямо сейчас совершенствует в краткий миг моей жизни. А если я через секунду умру, силком или волей своей — хоть равно эта воля не моя будет, а судьбинская — то через девять дней узнаю уже букварные азы смертной науки, через сороковины прочтут мне преподаватели — в белых перьях иль с чёрным хвостом — физику химию и анатомию моей души. А после ста по земным меркам дней меня призовёт господь. Будет ли он стариком иль мальчишкой, велик или мал — то неважно. Главное — чтобы он не отнял меня у меня самого, чтоб я и там осознал себя — есмь.

                                                       ============================

… Очень ранним утром, когда вторые петухи только должны были пропеть, я играл с Олёной в футбол… На небе нахрапистом здоровые черти и маленькие крикливые бесенята гоняли против друг дружки лунный мяч. Видимо, молодые выигрывали, раз сплочённо они целовались да прыгали под самое седьмое занебесье после каждого забитого гола.

   Болел я за малышей; но Олёнка не верила моим триумфальным лозунгам, и переживала, когда же её команда начнёт побеждать, шибче переставляя ноги, падая под любой опасный мяч. А я смеялся да подзуживал, прося свои звёзды плотнее сдвинуть створы ворот, чтобы ни один чёрт не вырвался из штрафной, сшибая плечами лёгонькие кегли бесенят. Я злорадством раззадорил жёнушку до слёз и ненависти: сбросив с плеча мою жалостливую руку, Олёна сломила сук от берёзы, оседлала как норовистого скакуна, вывернув ему челюсти до жуткой боли, и кругами ввинтилась в высь. Она соскочила посреди своих, визгнула будоражаще, призывая к беспощадному бою.

   Долго я глядеть это безобразие не стал; а прыгнул в седло соседского летучего мотоцикла, и тот на двух костях вынес меня на футбольное поле. В первую атаку меня бросил азарт: луна металась в моих ногах, преданная настоящему футболу. Гол я не забил; остановила Олёнка изуверским подкатом, за что тут же получила предупреждение от рогатого арбитра. Зато её похвалили товарищи по команде.

   Мои же бесенята опасались сталкиваться с соперниками в клинче, держась на дистанции, и растаскивали поле длинными пасами. Черти за ними не бегали, сбивая донельзя прокуренное дыхание, смолёное в адовых печах — они бесстрашно сходились к ближнему бою, лучше зная хитроумные уловки да западни. Команда стариков надеялась на опасные контратаки Олёнушки, а она уже отыграла два гола.

У меня заколола печень, раскрыв свой сонливый рот и плачась каждой травинке, пылевому облачку. Три раза я падал на колени, поднялся; а когда счёт поровнел, черти унесли меня в носилках. Над собою видел лицо жены, капал горький дождь из её глаз, и если это слёзы — пусть сопровождают меня даже на тот свет…

Точно, слёзы. Только не Олёнкины.

— Макаровна, чего ты плачешь?

— Да жить хочется. Ходила вчера на базар, разговаривала с девками, которым так же лет, как и мне. Они всё печалились за свои болячки — то шею ломит, то ноги крутятся — а я улыбала над ними, думая, что всё худое от меня далеко. Но под вечер сестрёна Тонька слегла с огромным давлением крови — и там, где в корыте купалась, даже подняться одна не сумела. Позвала б я соседок на помощь, да пока добегу туда и обратно, утонет моя Антонина. Так сама волокла её до постельки.

   — Ты сеструху жалеешь?

— И себя тоже. Вот будто на пороге нашей маленькой спаленки я учуяла смерть, когда чёрную крысу в ногах разглядела. У нас сроду мышей не было, а вдруг припёрся здоровый пасюк — как пожива ему здесь. Ногами я его, и палкой била — только сбежал проклятый.

   У Макаровны волосы сзади бантом подвязаны; на ногах карпетки новые, необуваные. И сарафан в цветах, а по ним бабочки летают.— Иду я, ребятки, докторшу звать. Если не в тягость вам, поможьте капусту полить.

   Тут Умка во дворе кур дразнил, бросая им высохший помёт. Встрепенупся гребнем кверху :— Баба Макаровна, а можно я сам полью?

— Ну, раз вызвался — то геройствуй!— С тем и ушла.

   Олёна мыла сливы занятая, но всё слышала.— Сынуля, трудно будет тебе. Может, и мы с отцом как слоны впряжёмся?

— Впрягаются лошади,— мать поправил малыш, и укоризненно покачал головой: эх, грамотейка, мол.

— Ах, вот ты как с бедной больной мамочкой,— Олёнка даже за поясницу схватилась; и согнула её невыносимая, и сломала здоровье.— За то, что такой добрый, что сердце у тебя ласковое, да слова поперёк не скажешь — работай один. А нам с Ерёмой тешиться некогда — скоро на речку пойдём.

   Умка бросил наземь птичьи котяхи, через садовую калитку вприпрыжку пробежал на бабкин огород. Я поверх газеты смотрю, что он будет делать. Стоит, думает. Нахмурился. Чует, какое большое дело предстоит. Там вилков сорок капусты, на каждый надо вылить полведра. За один пробег две половинки — он же мальчонка. Ох, замучит пацана высшая математика.

Я жалостливо спрашиваю:— Тебе помочь?— Сын головой отрёкся молча, из волосьев сверкнули его сердитые глаза.

   — Обиделся на меня, что мы с тобой купаться пойдём,— шепнула Олёна.

   Малыш ушёл в дом за ведёрками; а когда вернулся, то нарочно грякал себя по ногам жестяными кадушками, стыдя нас. И поначалу летал прожогом — да силу не сберёг. На четвёртой ходке Умка устал; улыбаться пробовал, и бегать также, но скрёбся сандалиями по земле, а на виске билась раньше невидимая жилка. Олёнка уже умоляюще смотрела на меня, надеясь что-нибудь придумать — хоть какой капкан для гордого малыша. Тут я громко крякнул себя за забывчивость:— Вот растяпа, я ведь картоху не полил. Что же ты — сам льёшь, а мне не подсказал?

   Улыбнулся русоголовый ландушек устало:— Я не знал.

   Забрав из дома последнее ведро, пришлось мне растеряться перед воробьями на ветке:— Эй, хомяки летучие! где нам посудину под воду взять? Нас трое, и Олёнке не хватило.

— А у меня два. Я могу маме отдать.— Умка уже радовался придуманной работе.

    И пошли всей семьёй на колонку. А идти — в даль светлую, к солнцу ясному, где рябина растёт пышнотелая. Стоит она руки в боки, на всех поглядывает; кого ветвями прикроет от жары, а кого и по заду хлестнёт за проказы.

   На обратном пути сынишка распустил крылья, забежал вперёд, и я шепнул Олёнке:— Думаешь, буду картоху поливать?

— А я огурцы?!— засмеялась она в ответ.

   Прикончив быстро огород Макаровны, мы разошлись ждать обеда. Умка нырнул баловаться в кусты, Олёна неспешно потопала к закипающим чугункам, я снова сел за газету. Тороплюсь, глотая строчки как хлёбки ароматного супа — с топлёными ломтиками сметаны на презелёных лопушках капусты. Легла картошка на дно, и оттуда маячит — боясь, что мы её съедим. А мне слышно с крыльца, как она скребётся по алюминиевому боку кастрюли, пытаясь вырваться на свободу.

   Я облизнулся, свернул газету; но тут под передовой статьёй о трудах и заботах людских обнаружилась фотографическая заметка про мальчиков продажных. В нашем посёлке их писюнами зовут — с лёгкой руки одной местной курортницы, которая лет пять назад привезла с юга невесть что, и непонятно чем лечится.

   Представился мне в сей момент Янка — плечистый да высокий — будто звонит ему из борделя сисястая мамочка:— пришёл заказ, выезжай, машина у ворот!— И бедный Яник, подавившись горячим пирожком, живо раздевается за ширмой, чтобы натянуть белые обтянутые трусики с ватными подкладками. Он что-то морочит нам с Верой в своё оправдание, несусветную брехню — а мне стало его нестерпимо жаль… я смял губернскую газету, мечтая о том, чтоб подобная еволюция рода человеческого не докатилась до мужиков и баб, до Верочки и Янки. Хоть он злой очень, словно в логове рос, но как бы ни корил меня за ошибки — всё же пример берёт. Поначалу шуткой втёхался в симпатию; потом влюбился беспробудно, хотя нос от бабы воротил — а теперь уже жениться затеял. Целыми днями на работе, и дома наверное, поёт нам про Верочку, рядом ли она иль вдалеке от него. Дядька Зиновий сказал мне тихо, что и с ребёнком он торопит невесту.

   А на днях мой жестокий товарищ было не упал на колени в слезах, уговаривая Серафима принести ему с югов маленькую тигру — в скорлупке ещё.— Я,— говорит,— её воспитаю с мальства, и будет защита нашему семейному счастью. Тигра не собачонка,— тут он презренно взглянул в мою сторону.

   Меня как обухом втемяшило — да он обзавидовался на моего Санька! Тото развернулся Янка к восходу солнца: жизнь прекрасна, а ране шею не мог повернуть.

   Тут через мои воспоминания прыжком заскочил в хату Умка, поджавшись словно барьерный заяц; сейчас же из огорода раздался громкий зов Макаровны:— Еремееей!

   Я повёл длинным носом по всем углам земных полюсов, и примагнитился к сыну, нехотя нашкодившему в который раз.

— Бабка идёт, машет по небу палкой, птиц разгоняет, сердитая. Что ты натворил, кроходел?

— Ничего.— Он глаза рассовал по карманам, и оттуда выглядывал мельком.— Яблоками чуточку побросался в крапиву.

— Брешешь. Я руки умываю, сам оправдывайся,— и только хвать за водою идти, а бабуля уже мне навстречу.— Здравствуй, Макаровна. Как живёшь?— Улыбка моя шире радуги.

— Виделись, зубатый. Твой серя мне банки на огороде побил.— Она глянула за мою спину, и узрела белявую чуприну.— Вот ты где прячешься, к отцу жалиться пришёл. Я на зиму без варенья останусь, ещё и виноватая. Повинись хоть.

   Умка выснулся, потешно шмыгая носом, затянул как майский жук:— Жужубу, бубужу. Я не хотел их разбивать. Просто пулял в крапиву. Думал, они не нужны, раз ты выбросила. Банки маленькие совсем, а мама в большие закрывает всегда.

— Указывать будешь подруге своей, внучке Ульянкиной. Осколки все собери, и с крапивы тоже.

— Соберу,— промычал повеселевший пацан.

   Во дворе Макаровна объясняла мне:— Стекляшки эти тьфу, а его поучить надобно, чтоб не всё озорство спустя рукава.

— Прости его. Я привезу тебе из города большие банки.

   Бабка рукой махнула:— Да на что они, своих хватает. Не терзай малого, я его так взгрела — для остраски. Пускай уважает.

Вышла на крыльцо Олёна в чудном зелёном купальнике, открывающем любому взору её желанные прелести. Крутанулась предо мной. Даже Макаровна не удержалась:— Ах, и хороша ты, девка!

   Я очень хотел жену захвалить, но сильнее кольнула ревность:— В дорогу накинь сарафан.

— Обязательно,— засмеялась Олёнка.— Это тебе я хвастаюсь.

Пообедав, всей семьёй мы пришли на речку. Искупаться, отдохнуть, поболтать со знакомыми.

А на пляже ждали аквалангистов. Горячие жареные люди кучковались группами по интересам, и живо обсуждали пьяную трагедию, округляя глаза от особо едкого замечания местного всезнайки. Больше всего ценились свидетели, но их было мало. Те два мужика, которые едва не спасли утопленника, стояли вдвоём загорелые и гордые; а возле них сужался круг любопытных.

   Тут от пивной компании, нетвёрдо шагая, подошёл сляпый мужичонка. Ещё на полдороги к пляжникам он стал орать да материться, обращаясь ко всему народу, кого мог узреть мутными глазами:— Это Сенька Будка, друг мой! Мы только что пиво пили, он воблу чищеную оставил. Купаться пошёл.— Мужик размахивал руками, рыбий жир блестел на его грязных ладонях. И хоть неприятен он был до тошноты, но одна городская дамочка всё же заговорила с ним, брезгливо поджимая губы:— Мужчина, а вы его хорошо знаете? У него семья есть?

— Да как же?! Пацан с девчонкой уже школу доходят, в институты думают. Сенькина жена на маслозаводе с моей работают. Ещё никто из них не знает горя, я один тут был.— Мужичонка пригорюнился и пустил соплю, но сбил её в землю да ладонью вытерся.— Хороший Сенька, а вот же крестом его жизнь перекосило.— Он зашептал себе под нос, вспоминая, видно, и свои беды. На него перестали пялиться любопытные — приехали водолазы.

   Двое бравых — жилистый стриженый мужик в наколках хулиганской отсидки, и атлетный парень, завзятый посетитель мышечной секции. Старший водолаз спокойно поговорил с первыми спасателями, уточняя место трагедии. А его молодой напарник в это время крутился всеми боками и позами перед красивыми девчатами. Он скрывал предстоящий страх, ужас как не терпя утопленников. Зная за ним эту немочь, старший пощадил парня:— Подгребёшь со мной к месту и кружись, а я труп вытяну. Потом вдвоём отбуксируем.

   Олёна дёрнула меня за локоть:— Идём домой. Сегодня под душем обмоемся.— И весь вечер бродила по саду печальная, жалась к стволам яблонь и слив. С чего бы, кажись. Мало ли пьяных безумцев на свете, которые дурью поганят свою судьбу.

   А нынче она вдруг пришла ко мне на работу. Перерыв, мои ребята в домино играют, я у крупорушки лежу; зашелестела сухая трава. Смотрю — стоит Олёнушка.

— Привет.— Она отвела с лица волосы, тихо улыбнулась.

— Здравствуй.— Я сел, скрестив ноги как божок, и почувствовал, что загорелись уши.

— А почему ты покраснел?

— Со стыда перед тобой. Много времени прошло с утра, я очень рад тебя видеть.

— И я соскучилась.

   Только сейчас мы услышали радостные крики монтажников:— Олёна, привет! Здравствуй, Олёнушка!— Она помахала им обеими руками, как сигнальщик на корабле.

— А что малыш делает?

— Школьные книжки читает. Из нового класса.— И заспешила, вдруг перебивая дурную боль, сглатывая сердечную немощь:— Они большие, с картинками, ему больше всего понравились, и я долго его слушала, а после тайком к тебе побежала.

   Я уже стоял рядом с женою, рычал на весь свет и себя, гладил рыжие волосы, желая успокоить её безмолвный плач.— Что с тобой, Олёна? обещаю, что не буду больше грехами порочиться, у меня внутри слом да разруха, всё в бомбу спрессовано, разорвёмся мы сейчас!— я с такой страшной мольбой смотрел ей в лицо, что она прикрыла глаза:— Ерёмушка. Я на этой земле всегда рядом с тобой, готовая делить горе и радость, боль, нужду. Мне только бы слышать твой ласковый голос, видеть твою лучистую улыбку, и не дай бог тебя потерять, ненаглядный мой.

— Хорошо б тогда жить вон в той голубятне, летая за крошками хлеба.

— Плохо.— Олёна потёрлась щекой об жёсткий воротник моей робы.— Голубиней я так не прижмусь к твоей промасленной куртке, не подышу. А чем бы ты волосы рыжие перебирал?— и наконец засмеялась,— перьями.

Я тоже улыбнулся, вдохнув с её темечка запах смешанных одуванчиков да ромашек, плутоватых сыроежек да кукурузы.— Ты как мельничиха пахнешь.

— А ты и мельничиху нюхал? обнимал вот так же?

   Олёнка вроде шутила, но сама пытливой тревогой вглядывалась в мои глаза, и может быть бессознательно замечала жесты; понимая эту подлую взрослую жизнь, она хотела быть обманутой, не доверяясь тоске искренности.— Почему ты улыбаешься?

— Потому что рад тебя осчастливить. Если твоё сердце болит от мыслей про измену, то оно болеть не должно. А больше не скажу.

— Правды боишься?

— В жизни бывает всё. Вдруг я однажды случайной похотью предам нашу любовь, и лучше уж сейчас навсегда откушу свой язык.

— А ты сможешь предать? зная, что второй меня на свете не будет?

— Да ведь и ты не заречёшься,— я погладил белую шейку, но она стала каменной: жена застыла от моих слов. Лишь шепнула хрипло:— Ты так сказал, будто поникли лютики.

— Никогда. Твоя красота, доброта, нежность для меня только. Но мне нужна хоть видимость свободы, чтобы парить иногда в фантазиях, бродяжить по лесам, полям да кладбищам.

— А я ждать буду. Ты вернёшься из странствий небритый, запылённый, и мы с Умкой в твои обьятия бросимся. Только под твоим крылышком нам спокойно и счастливо…