Роман Шиян — кое-что ещё

Итак, здравствуйте, я — социопат.

Живу в небольшой комнате, считающейся в здешних заповедных краях элитной, поскольку пребывает там всегда только одно тело, принадлежащее сугубо мне. Слева от окна с видом на небо солдатская койка с деревянным щитом. По правую сторону два неказистых стола вдоль стены. На первом — всё, что связанно с едой, на втором — всё, что связно с мозгами: собранный своим умом из частей нехилый компьютер, звуковая система 2.1. Окно открыто навсегда, чтобы дуло. А дуло, потому что надо. На подоконнике гудит массивный вентилятор, обогащая воздух кислородом. Дверь звукоизолирована по моей просьбе — некоторые люди любят чужие шорохи. В шкафу бардак и вмонтированный тренажёр. Удивительно, но ещё есть раковина, в которую падает вода, когда я открываю кран. А когда закрываю кран, ничего не падает. Парадокс. Много барахла в моей комнате, но чтиво не про инвентаризацию.

В палате, где живут по два-три человека трудно построить собственную систему комфорта, не вторгнувшись в чужие пространства. И дело вовсе не в эргономике быта. Как бы ни было просторно жильё, двум и более индивидуумам приходится вместе нелегко, ибо у каждого свои привычки, причуды, режимы. Постепенно присутствие соседа по комнате вызывает одно лишь раздражение, как у собаки Павлова слюноотделение. Пословица: «Одна голова хорошо, а две лучше» — в стардоме теряет позитивный смысл. Суть проблемы раскрывает другая пословица: «Чужая голова не карниз — не приставишь».

Для наглядности пройдусь по особо близким мне…

Первый сосед преклонного возраста искренне полагал, что от моего компьютера у него зрение портится. Страшно злился на меня. Но поняв, наконец, что я не разобью свой компьютер на утешение старику, он перевёлся в другую палату.

Второй сосед дядя Саша показался мне на первый взгляд интеллигентным человеком. Помню, каким джентльменом он вошёл: серый плащ, широкополая шляпа, белый шарф. Выбритый, чистый, вежливо заикающийся от волнения, как я. Князь Мышкин 2.0 — не иначе. Вдобавок выяснилось, что он любит книжки читать, с компьютером пытается подружиться. Рассуждения свои излагает логически выверено и лаконично. Но прошёл месяц и забухал интеллигент. Я, в сущности, не против, если тихо и без гостей. Но водка, как известно, не располагает к медитации. И пошло-поехало: «У меня жена была, Рома. Понимаешь? А тут бац диабет объявился. Пальцы мои видишь? Скрючились. Прощай сантехника — уволили с работы. А кому я такой нужен, а? Никому. Прогнала жена любимая. Эх. Водку будешь? Зря. Я ж её не просто так пью. Лечусь я — сахар снижаю. Не знал? Во, учись студент. Я ведь не просто сантехник какой. Много книг прочёл. Знаешь, почему кошка спину выгибает, как проснётся? Позвоночник себе вправляет, чтоб горба у неё не было». И вся эта пьяная философия мне в правое ухо диктуется. Настойчиво, неутомимо и по кругу. В ту пору я действительно был студентом и пытался под былинное бормотание мудрого сантехника освоить язык программирования Pascal. Не получалось — логические построения дяди Саши компьютер не воспринимал.

Вначале я поддакивал соседу, чтоб поскорей отстал:

— Ага.

— Нога, — с энтузиазмом откликался дядя Саша, думая, что я с ним играю в буриме.

Терпение моё заканчивалось, и я переходил на мат.

Моноспектакль завершался только тогда, когда тело начитанного человека падало в подушку, и начинало нещадно храпеть.

Выступления повторялись всё чаще и чаще. В конце концов жители крыла написали заяву об отселении моего соседа.

— Я думал, это ты настучал фельдшеру, — говорил, прощаясь, дядя Саша. — Специально пошёл разузнать. Оказалось не ты. Уважаю.

— И Вам спасибо.

Следующим соседом стал Толик — ярый шахматист на коляске, с большим эксклюзивным телевизором. Не пьющий, не курящий, но почти всегда лежащий. В народе Толика кликали Мамаем — ироничная производная от его фамилии.

Нельзя не сказать пару слов о столь незаурядной личности.

Как сейчас помню…

Слева от меня, в углу, на смастерённой полке орёт телевизор с утра до позднего вечера. Мне настойчиво кажется, что я постепенно глохну на левое ухо. Этот акт добровольного пожертвования слуховым органом — живое доказательство, что альтруизм — не выдумка. Некуда больше было ставить громоздкий телевизор.

Когда впервые я включил по просьбе соседа раритетный источник деструктивных знаний, меня стало бодрить от страха: из динамика диктор громко и тяжеловесно сваливал в мою голову всякий хлам. Толик деликатно пояснил, громкость работает только в двух режимах: либо без звука, либо «весь мир будет в курсе всех событий и вестей!». Во втором режиме стардом будет тоже в курсе, где живёт Толик.

Мамай информационно всеяден и обладает возможностью делать несколько дел одновременно. Просыпаясь, я обыкновенно включаю по его просьбе генератор пропаганды и бесвкусицы. Лёжа на боку в кровати, Толик слушает трансляцию, уплетая говённую кашу, одновременно расписывая какой-нибудь кроссворд на своём министолике. Процесс поглощения пищи заменяется или дополняется разбором шахматных партий, чтением книг, газет, журналов. И так до поздней ночи.

— Толик, ты ж не Юлий Цезарь, чтоб одновременно, писать, читать и слушать?! — обращаюсь я к совести соседа.

— Ну и что? Я всё воспринимаю и делаю одновременно без ошибок. Способность у меня такая, — отвечает он мне спокойно, с оттенком непонимания в голосе и в выражении лица его просматривается отпечаток закостеневшей детской обиды, которую он всю жизнь помнит и не может простить.

Чтобы как-то успокоиться, я сбегАл на улицу или надевал «лопухи» и глохнул всласть на оба уха, включив группу «Rammstein». Иногда, медленно крутя колёсами, Толик тихо уезжал, чувствуя, что моё желание расфигачить «громофон» близко к воплощению.

Мамай хорошо играет в шахматы: сочетает теорию с импровизацией. Видать оттого и прозвище получил в народе: почти всех казнит на шахматном поле. Но играть мне с ним не по душе. Толик, осознавая свой уровень, применяет психологические приёмы подавления самооценки соперника. Всякий его ход сопровождается уродливой шуткой — уничижительной насмешкой. В общем, игра в шахматы для Толика — это некий акт мщения, способ унизить человека.

Однажды я ему озвучил эти мысли.

Толик ответил поучительным тоном:

— Чтобы выиграть, надо возненавидеть соперника.

— Однако, — удивился я.

— А что здесь такого?! — возмутился Мамай.

— Да нет, ничего. Просто концепция интересная.

— Привет, братья! — с порога нас с Толиком задорно поприветствовал пожилой мужчина, лет за шестьдесят, с диабетически опухшим лицом и мешкообразным телосложением.

Я с почтением отвесил гостю «здрасте», продолжая копошиться взглядом в виртуальных закромах своего компьютера.

— Привет-привет, Юрик, — произнёс Толик, лежа в кровати подобно тёткам с картин Тициана, тоном преподавателя, к которому пришёл вымаливать тройку бездарный ученик.

— Ну, что — пару партеек сбацаем?!

— Конечно.

В тусклом свете настольной лампы вырисовывался грубо слепленный, точно из камня, сгорбленный обрюзгший старик, нависший бесформенной глыбой над шахматной доской. Обширная плешь, крючковатый нос, раскосый хищный взгляд, жульнически мечущийся по лабиринту чёрно-белых клеток, предавали старцу схожесть со средневековым инквизитором. Беспокойным движением корявых пальцев Толик, точно коршун, схватил свою шахматную фигуру, вознёс её над доской, застыв на мгновение, и с силой поставил на новое поле, тут же объявив своему сопернику:

— Шах!

В сдавленно провозглашённом восклицании отчётливо слышался неминуемый смертный приговор. Однако реакция задумчиво сидящего на стуле заочно казнённого после нескольких секунд тишины была довольно неординарна.

Отбарабанив ладонями по ляжкам деревенский хардкор, Юрик тихо произнёс, будто заклинание:

— «Шах», говоришь…

— Ну, да… Не видишь что ли?! — сдерживая клокочущий смех, сказал Толик. — Ладья твоя летит.

— Да ты Мамай, как Мамай! Всё сносишь!.. — задумчиво произнёс Юрик.

В ответ Толик глухо захохотал.

В отличие от своего соперника, Юрик думал долго, произнося весёлые непристойные прибаутки, словно они были тенями его мыслей. Толик медленно, но верно терял самоконтроль:

— Долго думаешь.

— А как ж не думать? Ты мне вон какую козу устроил.

— Ну, всё равно — побыстрей надо, — упрекнул Толик нерадивого.

— Щас-щас. Будет тебе взятие Бастилии, — Юрик, опершись руками о колени, пристально рассматривает доску, точно необъятные просторы Родины взором окидывает. — Ну, прям бык. Ты смотри. Это ж надо!

— А то! — Толик хохочет, прыскает слюной, предвкушая скорую победу.

Тишина сгущается и время будто бы останавливается, изредка ускоряясь звуками шагов по коридору да щёлканьем клавиш моей клавиатуры.

— Да вот тебе! На! — Юрик бодро передвинул слона.

Толик суетливо забегал взглядом с фигуры на фигуру, защёлкал нетерпеливо пальцами, будто что-то забыл.

— Ты думай. Не торопись. Я пока случай один расскажу.

— Играть надо, а не басни молоть, — заворчал Толик.

— Так я ж сходил. Что ж мне делать?

Толик нервно потирает свой выдающийся нос, тяжело дышит.

— Ну, значит, в деревне это было, — начинает Юрик повествование. — Я тогда ветеринаром работал, коровок обхаживал. Ага. Подходит ко мне как-то раз бригадир:

— Надо Юрий завтра срочно подойти!

— Что стряслось?! Вчера ж всех проверял — целы, здоровы, не кашляют.

— Да коровы ни при чём. Начальник с горано приезжает. Хочет лично со всеми работниками познакомиться.

А мне что? Пришёл как звали, в срок. И вот нас человек пять, не меньше, выстроились в ряд. Начальник подходит к каждому и жмёт руку:

— Быков!

— Иванов!

— Быков!

— Сидоров!

Ну и так дальше… Пока до меня очередь не дошла. А бригадир сзади всё семенит. Что-то поясняет. И тут, значит, начальник подходит ко мне, тоже жмёт руку. Высокий, сволочь. На голову выше меня. И говорит:

— Быков!

А я ему спокойно, почти нараспев:

— Коровин.

Представляешь?!

Я одобрил историю непродолжительным ржанием.

— Начальник-то весь покраснел — убил бы, если б не бригадир наш вовремя не пояснил, что это моя настоящая фамилия.

— Мастер ты с толку сбивать, — мямлит Мамай.

— Чего сбивать? Ты ходил бы лучше, чем ворчать.

— Да ну тебя. Вечно во время игры цирк устраиваешь, — Толик кидает на доску журнал с кроссвордами, объявляя тем самым китайскую ничью.

— Да ты ж проиграл здесь. Вот и бесишься.

И пошла словесная перепалка. Признать проигрыш Мамаю как всегда западло — всё предъявы пустые бросает.

Коровин на прощанье резонно замечает:

— Да на черта ты мне сдался! Не на корову я ж играю?

Было ещё много партий, в которых Толик проиграл по сути, но не признавал поражения. В этих случаях он устраивал провокационные перформансы, о коих упоминать стыдно. Зачем же с таким играть? Может, как человек Толик с гнильцой, но шахматист талантливый. В стардоме большая редкость.

Толик, прожив со мной несколько лет, тоже покинул помещение из-за проблем со здоровьем. Я не стал упрашивать его оставить телевизор. Зачем он мне? Ухи дороже.

Последним в череде сменяющихся соседей был дядя Ваня Шаолинь. Нет, он — не китайский монах. Обычный бывший русский мент: коренастый, с густыми усами, спокойный и немногословный. Каждый день дядя Ваня занимался зарядкой на природе и чем-то напоминал в этот момент каратиста. Опосля акробатических кувырканий на траве или на снегу шёл пить ядрёный зелёный чай. Завершая ритуал оздоровления, задумчиво курил приму, вспоминая про себя прошлое. Верил человек, что оправится однажды после инсульта. Я ему как-то намекнул, что сигарета — не конфета. На что дядя Ваня так же амбивалентно парировал фразой, в которой смешались убеждённость и сожаление:

— Курить не брошу, хотя надо.

Вообще хороший был человек. Грех жаловаться. В его эпоху я и съехал в одиночку. Очередь моя подошла. Человек умер — место освободилось. Суета заповедного края.