Halgen — АЛАТЫРЬ

Вишневые кирпичные стены, покрытые благородным налетом копоти. Истинную красоту, как мы знаем, время не калечит. Оно, скорее, наоборот — подчеркивает ее величие. Оно — экзаменатор, которому всякое произведение искусства сдает экзамен на свою подлинность.

Обвалится барочная лепнина, треснут арки модерна, обвалятся наземь капители ионических и коринфских колонн классицизма. И лишь для немногих творений архитектуры время — не терминатор, но — созидатель, соавтор зодчего. Это можно сказать всего про три архитектурных стиля — русский, готику и романский. Причем, построенные в 19 веке здания этих стилей, получивших уже приставку «нео», и обработанные прожитым веком, выглядят ничуть не хуже своих средневековых предшественников.

Вишнево-красный кирпич, чудесное изобретение средневековых мастеров. Своим цветом он означает кровь Христа. Пожалуй, нет материала, который старел бы так же красиво, облагораживался от прикосновения руки времени! Природные белые камни с годами крошатся и сереют, современная оранжевая кирпичная кладка трещит по всем швам.

Налет копоти… В нем — частички дыма всех прожитых эпох. И на стене московской церкви времен Ивана Грозного крупица сажи от пожара Москвы 1812 года может лежать рядом с черной пылинкой из трубки Сталина. Но внешне обе угольные пылинки будут одинаковы и потому — неузнаваемы! Их индивидуальность в многовековой копоти навсегда потеряна…

Одно из таких зданий сохранилось в центре Москвы, в Новой Слободе. Собор Николы-под-вязами. Изнутри ее кладка пропиталась четырехсотлетним ладаном. Намоленное веками пространство очищает мысли пребывающих в нем людей и сейчас, хоть приходят в него они уже давно не для молитвы. Они делают в нем иную работу, которая, как знать, может быть угодна Мировому Началу ничуть не меньше, чем молитвы…

Киностудия «Союзмультфильм». Центр русских цветных сновидений. Одно из сердец коллективной души русского народа.

Стену церкви 16 века не отличить от стены крепости. Символически это, конечно, означает крепость духа, возвысившегося над бренностью окружающего пространства. Но кроме того в былые времена храмы предназначались еще и для другой службы. Их крепкие стены могли дать убежище жителям и уцелевшим воинам, когда враг прорвал все преграды и вломился в город. Многие храмы имели даже подземные склады продовольствия и ходы, по которым можно было добраться до водного источника или отправить гонца за подмогой.

Эх, старая, добрая средневековая осада! Как ты прекрасна, благородна и изящна в сравнении с осадой постмодерна! Когда благородные воины карабкались по стенам навстречу мечам защитников крепости, и требовалось собрать на направлении штурма больше людей, чем у противника было мечей. Первый поднявшийся на стену воин получал высший почет, слава о нем летела на родину.

Ну а если штурм не удавался, то начиналась длительная осада. Подкопы и пресечение подкопов неприятеля, борьба за источники воды. Но главное — смелые вылазки и бои у крепостных ворот. И здесь было где показать молодецкую удаль!

Осада эпохи постмодерна не страшна. Она — тосклива, она гадка и даже отвратительна. Сейчас на стенах Николы не появилось ни одной трещины или царапины, да и внутри все осталось на своих местах. Ничего не упало и даже не сдвинулось с места. Просто где-то внутри электронных банковских мозгов исчезли какие-то цифры, и это было отпечатано на бумаге.

Если сказать коротко, то на продолжение работы киностудии не было денег. Тот, кому было положено решать этот вопрос — как-то его решал. То есть куда-то ездил, с кем-то договаривался. Но для художника на этом фронте работы нет, ибо способность мыслить образами тут не поможет, а скорее — помешает. Потому художник Юрий Бутырин мог лишь время от времени интересоваться о решении этого вопроса у директора и получать в ответ поднятия его плеч.

Юрия Бутырина на киностудии все уважали. Ведь он был учеником самого основателя студии, Ивана Иванова-Вано. Которого почему-то никто не назвал «русским Диснеем». Очевидно из-за того, что самого Диснея скорее можно было прозвать «американским Ивановым-Вано». Ученик, возможно, превзошел бы своего учителя, если бы… Если бы голос времени не рявкнул зловещее слово «девяностые».

Но даже девяностые все же отличались кое в чем от нашего времени в лучшую сторону. Ибо оставались еще на свете люди, понимающие свою жизнь, как задачу, которую во что бы то ни стало требуется решить. И потому готовые трудиться во имя ее решения не взирая на все, что встретится на пути и загородит дорогу.

Увы, теперь сочетание слов «работать за идею» приобрело издевательский смысл, означающий труд на благо нанимателя за минимальное вознаграждение. Прежде толкование этих слов было иным. Идея труда в самом деле могла видеться много более важной, чем шуршащее вознаграждение. Достижение конечной цели напрямую зависело от ее значения, и потому более высокие цели очень часто достигались легче, чем цели низкие…

   Юрий Бутырин взял лист бумаги и нарисовал на нем человечка в широкополой шляпе, знакомого всему нашему поколению. Когда-то он прожил детство вместе с нами. Правда, его образ всячески затаскивали штатные художники детских садов и детских поликлиник, беспощадно рисуя его на каждой стенке. Чем, конечно, любви к этим учреждениям у детей не прибавляли. Новому поколению, которому уже про Незнайку, наверное, не читали, этот персонаж будет всегда казаться принадлежностью детских учреждений, в которые они ходят подневольно. С ним память свяжет детсадовские обиды, болезни, уколы… Бедный, бедный Незнайка!

Удивительно, но про этот любимый персонаж прошлых лет так и не было снято ни одного настоящего мультфильма! Только несколько короткометражек, да кукольный фильм, который, говоря по совести — откровенная халтура. Отчего же так вышло?! Художник задумался.

Бутырин читал книжки про героя в широкой шляпе еще тогда, когда они только-только впервые выходили из типографии. Самое первое издание. Ибо художнику-мультипликатору и режиссеру сам Бог велел первым знакомиться со всеми детскими книжками, которые выходят в стране. В этом его драгоценная привилегия перед всеми прочими читателями!

И, признаться, Незнайка сразу зацепил его, задел какие-то внутренние струны души. Бутырин почувствовал героя книжки внутри самого себя. И не только себя. Такая бодрая, залихватски-веселая, одновременно — добрая, очень дружелюбная, смелая, хоть и немного хвастливая сущность, частица души. Но, вместе с тем — необыкновенно доверчивая, склонная с ходу принимать всех за своих и за друзей. Эх, эта доверчивость! Людей с таким качеством ныне никто не уважает, их зовут обидным словом «лох», произошедшим, очевидно, от названия низкорослого степного дерева — лох серебристый.

Хотя таких людей, конечно, презирают как раз за то, что презирающие болезненно чувствуют в самих себе. И с неистовой яростью давят в своем нутре, а заодно — и во всех окружающих, уничтожая и своего и общерусского Незнайку. Если задуматься, то разве только ради денежных знаков Мавроди выстраивал свою знаменитую пирамиду «МММ»?! Ради тех денег, смысл которых мгновенно растворялся в потоке непрерывной инфляции и разбрасывался взрывами дефолтов?! Будучи готовым отправиться из-за них в страшную российскую тюрьму девяностых, из которой даже в самом лучшем случае все выходили — туберкулезниками?!

Конечно, нет! Он убивал Незнайку с использованием самого мощного оружия, которое было создано против него. «МММ» для Незнайки сделалось водородной бомбой, одним ударом уничтожившей несколько миллионов Незнаек в миллионах людских душ. Но, прежде всего, конечно, Мавроди хотел убить его в самом себе.

Впрочем, если качества Незнайки есть в каждом русском человеке, то стремление к его гибели не есть ли и стремление к убийству русского начала в самом себе?! Но тогда можно ли его убить насмерть, истребить то, что создавалось тысячелетиями?! Или борьба против него приведет к непрерывной драке, которая продлится всю жизнь и будет завещана потомкам? И так мы получим народ, люто ненавидящий самого себя, и потому обреченный на вымирание! Уже ведь не редкость встретить русского человека, проклинающего русский народ вместе с самим собой, как с его частью…

«Да, только теперь я, кажется, понял Незнайку! Теперь, в эти лихие годы!» — удивился сам себе Юрий и написал под своей картинкой слово «Незнайка». Но если он — Незнайка, то чего же он не знал?!

Он не знал большого пространства, ни земного, ни, тем более — мирового. Ведь коротышки все — такие маленькие! Потому он и рвался его познавать. Отрицательная частица его имени означает, конечно, именно эту жажду! Он оказался первым и в далеких от его родины земных городах, и даже — внутри Луны. И потом не говорил о своем подвиге первопроходца. А его хвастовство было неизмеримо мельче, и его предназначением было скорее сокрытие истинных подвигов, чем их подчеркивание.

«Наверное, казак на лихом коне, несущийся в нехоженые сибирские дебри, тоже был таким же Незнайкой!» — неожиданно догадался дед Юра, и перед его глазами на секунду вырос образ казака — Незнайки. «Занятно, но сейчас фильм снимаем все-таки по книге Носова», — оборвал он себя.

«А ведь и первый русский воздухоплаватель, первый летчик, первый полярник, да даже и сам Гагарин — все Незнайки!» — закончил он мысль.

В книге есть еще Знайка, который по имени как будто — антипод Незнайки. Ибо все знает?! Так ли это?

Конечно — нет! Ибо Знайке дан чистый разум, наполненный специальными знаниями. А Незнайка он — жаждущая душа. Незнание души много важнее, чем знание разума, ибо своей жаждой познания она и заставляет разум трудиться, заставляет искать. Без нее разум успокоится, а потом просто заснет вечным сном на своих увядших и засохших лаврах. Потому Незнайка и Знайка всегда идут один впереди другого, причем первый ведет, а второй обдумывает путь и средства для него. Чтоб добраться до соседнего города — воздушный шар, чтоб добраться до Луны — ракету.

Но двинется вперед Открыватель, Незнайка! Единственный из коротышек, у кого нет никакого ремесла. Не доктор и не музыкант, не художник и не механик, кто же он тогда? Да он же — воин! Но воин мира, где нет врагов и нет войн, потому его роль обретает несколько иное, быть может — самое истинное и высшее значение. Воин — Открыватель Пространства! Или мы никогда в нашей истории не встречали таких воинов, которые ничего не разрушают и никого не убивают, но — открывают?! Казак Семен Дежнев, адмирал Лазарев…

Но Незнайка еще не знал и зла. Не было его в мире коротышек. А на Луне оно быстро исчезло, стоило лишь коротышкам там появиться. Да, мир коротышек — суть Идеальный мир, о котором впервые сказал греческий мудрец Платон! В нашем мире только с большим трудом можно увидеть его отблески, ведь мы обитаем среди кромешной тьме, жадно глотающей свет истины. То, что тьма не проглотит — она исказит, изуродует.    

Да, в те далекие 60-е находились словолюбцы, утверждавшие, будто страна коротышек — это Советский Союз в его счастливом будущем. Будущее планировалось к 1980-му году. Расписано оно было по пунктикам на половину листа формата А-4. Бесплатная еда, бесплатный проезд, бесплатная одежда… Боже, как все это ничтожно в сравнении с миром Чистой Любви, со Страной Коротышек!

Но ведь люди, в отличии от Незнайки зло как раз — знают. Одно поколение отравилось злом двух войн и революции, другое — злом самой большой за всю историю войны, и потому все мысли людей оказались придавлены злом, как неподъемным камнем.

Родилось потом то самое поколение, для которого Носов и придумал Незнайку. Да, оно было окутано коконом больших надежд. Но… Его матери, занятые вместе с мужьями восстановлением страны, передоверили воспитание детей детским садам. Новое поколение воспитывали казенные тети, тоже пережившие войну, и потому — злые. Детские сады, а тем более — дома не могли дать своим воспитанникам главное — любовь. Не могли они передать им и наследие предков. Рассказать им о русском видении мира через сказки и былины, песни и орнамент. И сделать это с любовью, а не с казенным равнодушием!

К тому же в детских учреждениях вообще не поощрялось много говорить про русский народ и его прошлое. Ибо на самом верху власти утвердилось появление нового народа — советского, то есть набора из людей разных наций вместе с обрывками их культур, а-ля народ американский. И русский народ принял это, ведь подобно Незнайке он всегда радовался возможности принять чужих за своих. Как на Луне!

И если для счастья чужого надо отказаться от счастья своего — русский человек сразу и с удовольствием это сделает. Ибо желание это исходит все от того же русского Незнайки! В итоге русские позабыли самих себя, а народы, которых призывали к тому же — отлично помнили. Без опоры не устоит ни один дом, и грандиозная страна без главного своего столба, русского народа, мгновенно рухнула, задавив обломками и все остальные свои народы. Нового народа — фундамента найтись не могло, ибо эта роль требует прежде всего жертвенности, к которой не оказался способен ни один народ, кроме русского. Чтоб стоять во главе империи, надо уметь жертвовать многим. И даже вообще — всем.

Стирание русского образа не принесло радости никому, ни русским, ни нерусским. И, конечно, не породило никакого «нового человека», ибо не может новое рождаться из уничтожения многовекового наследия предков!

Почему Незнайка не вошел в мир русской киногрезы прежде? Но так же можно спросить, и почему книга о нем не была написана раньше, веке в девятнадцатом? Можно предположить, что когда-то Незнайка и так жил в каждом русском человеке, и такой персонаж был не нужен, ибо каждый русский человек и так был — Незнайкой. И только его вытеснение из народной души вызвало необходимость сперва описать Незнайку пером, а потом отправить его в мир типографской краски, втиснуть в черные буквы на белых страницах. Эти буквы звали в людях те образы, которые еще оставались им памятны и родны.

Но война с Незнайкой продолжилась, и печатные буквы помертвели, перестали вызывать живого, увлеченного Незнайку. Потому теперь необходимо снова облегчить людям душевный труд, превратив Незнайку в живую картинку. Так этот образ снова войдет в людей, быть может, оживляя в них что-то давным-давно забытое. И мультфильм этот сделается молитвой Конца Времен…

Кто же все-таки мог быть первым на свете Незнайкой? Конечно, в большинстве людей Незнайка жил и до Носова, но все-таки человечка в широкой шляпе и с таким именем придумал — Николай Носов! Откуда же он взял его, с кого списал? Наверное, списать столь памятный образ он мог только лишь с самого себя. Значит, он и был первым истинным Незнайкой!

На стол режиссера легла пухлая пачка бумажных листов, покрытых печатными буквами — биография Носова. Бутырин понял, что, не изучив ее — фильм не снять. Он погрузился в чтение.

— Буду поступать в политехнический, — сказал Коля родителям. Те только кивнули головой. Им ли спорить с сыном, ведь он все равно поступит по-своему.

Отец лишь с грустью посмотрел на стену, прижавшись к которой висела давным-давно умолкшая скрипка.

Он вспомнил, с какой радостью когда-то Коля принял инструмент в свои руки, водил ладонью по его изящным изгибам. «Сынок, музыка… Музыка — хорошее дело!» — только и смог сказать отец, роняя слезу. Ожившая мечта, вобравшее все несбывшееся в жизни Михаила, теперь перешло в сына. Он — будущий артист!

Михаил считал себя артистом, так он представлялся всем знакомым и незнакомым. Случалось — выступал. Играл в спектаклях и пел. Но спектакли и концерты в 20-е годы были редки, не до веселья было народу, убитому скорбью бесконечных войн. Потому ему заодно приходилось трудиться слесарем в паровозном депо. Лязг железа глушили в сердце артиста тончайшие музыкальные звуки, что вызывало в нем сильную досаду. Так прошли лучшие годы его жизни, и к своему четвертому десятку лет Носов — старший понял, что артистом с большой буквы «А» ему уже никогда не стать. Силен был его талант или слаб — уже не важно ни для него самого, ни для мира. Времена, через которые протекла его жизнь, продиктовали ей свой железный лязг, но переменить их на другие, добрые к искусству, никому не под силу. Осталось лишь надеяться на сына. Ведь когда он вырастет, то всеобщая скорбь, несомненно, пройдет. Придет другое поколение, которое вновь устремится к красоте и искусству!

Все свободное время Коля заполнял сочетанием звуков, вылетавших из-под его смычка. Спустя месяц занятий он даже сочинил простенькую мелодию, которая через много лет сделается известной каждому малышу. «В траве сидел кузнечик, совсем как огуречик…»

Стишки тут же сложились сами собой. Будто музыка их к себе притянула. Коля даже подивился одновременному раскрытию в себе двух способностей, которые он никогда прежде не находил — и композитора и поэта. Значит, они в нем есть, а если есть, должны же были когда-нибудь раскрыться!

Потом он снова прочитал свой стишок. «Но вот пришла лягушка, прожорливое брюшко, и съела кузнеца!» Сам себе удивился. Причем тут кузнец? Речь же шла о насекомом, кузнечике, а кузнец — человек, обладатель таинственного, по мнению наших предков даже колдовского, ремесла… Если здесь заменить слово «кузнец» на «кузнечик», то выйдет нескладно! Но если оставить так, то смысл будет зловещим. Сразу представляется зеленое пупырчатое существо, проглатывающее человека с молотом! Но наивность мелодии этот ужас прячет, закрашивает…

Коля несколько раз все-таки пытался переправить текст, заменить слово «кузнец» каким-то другим. Но нет, выходит плохо, более кузнеца ничего к этому месту стиха не подходит. Верно говорят, что из песни слово не выкинешь!

Скрипка была хорошая, ее звук был чистейшим. Сделал ее, конечно, не Страдивари и не Гварнери, а никому не известный киевский мастер. Но, может, он ничуть не уступал им, а что его имя стерла беспощадная лапа истории, в том его вины не было. Просто творил он свои певучие детища не там и не в то время, где и когда через их звук можно навсегда войти в людскую память. Скрипка могла бы излить свою душу тысячами гениальных произведений, но суждено ей было произнести лишь «Кузнечика», и навсегда умолкнуть.

— Что же ты на скрипке играть не учишься? — спросил отец, взглянув на заснувшую скрипку.

— Я понял, что чтоб стать музыкантом надо очень много времени. А его у меня нет, — ответил сын, листая какую-то техническую книжку.

Отец тяжело вздохнул. Звон железа убил музыку и в его сыне. Но избавить его уши и сердце от металлической тяжести он не мог. А сын тут же принялся рассуждать о технике:

— Я знаю, почему ты не любишь машины. Их многие не любят. Из-за того, что техника пока еще очень молода, в ней нет совершенства, и потому она — зла. Она портит людям жизнь, приковывая их к себе. Но отказаться от нее, вернуться к лошадке, сохе и телеге мы тоже уже не можем. Остается только одна надежда — что техника, когда вырастет и сделается совершеннее, то подобреет, будет у людей уже не отнимать, но — дарить им. Но для этого много-много людей должны вложить в нее тепло своих мыслей и жар фантазии. Я и хочу стать одним из таких людей!

Эх, как мечтал отец видеть перед сыном партитуру с нотами, а не страницы с какими-то головоломными формулами, в сторону которых ему было страшно даже смотреть! Но сын уже рассуждал о том, как потеснить на чердаке котов и сушившееся белье, превратив его часть в маленький храм техники, в лабораторию.

— Хорошо, мама свое белье перевесит и поговорит с соседками, чтоб и они перевесили. Разве для науки кто что пожалеет?! — ответил родитель.

На чердаке вскоре стали появляться какие-то физические приборы, катушки с проволокой, электротехнические инструменты и книги. Много книг. И много каких-то чертежей, понятных лишь Коле да его друзьям. Бог знает, колыбелью какого технического открытия сделается этот скромный киевский чердак!

Родители уже давно видели Колю редко, а теперь и вовсе перестали его видеть. Вскоре он действительно поступил в Политехнический Институт, и большую часть суток делил между ним, работой и лабораторией на чердаке. В квартиру он приходил сонный, и сил у него хватало лишь на дорогу от входной двери до кровати, куда он ложился, чаще всего, даже не раздеваясь. «Хоть бы борща поел, а то одни бутерброды всухомятку жует! Так и желудок испортить недолго!» — причитала мать. А отец гладил рукой молчащую скрипку, снимая с нее нарастающий за день слой пыли. Память о несбывшейся мечте…

Наверху в самом деле шла работа. Временами отец заглядывал туда через щель плохо пригнанной чердачной двери. И видел похожих на средневековых алхимиков Колю и его друзей. Под их руками что-то шипело, мерцало, искрило. В лаборатории появились химические реактивы, и родители побаивались взрыва. Ибо людям, незнакомым с химией, прежде всего, видится самый плачевный из плодов этой науки — возможный взрыв…

Через пару месяцев на чердаке, как царь на троне, восседала большая сложная машина, понятная лишь своим создателям. Из того, что она делает, Михаил знал только, что она пережигает в доме пробки.

Пробки тех времен — могучие, фарфоровые, и, конечно — одноразовые. Как перегорели — надо идти в магазин за новыми. Чтоб было уважение к электричеству, чтоб люди преклонялись перед его зловещей таинственностью и серьезностью. Потому перед началом своих опытов Коля предусмотрительно покупал пару пробок и к радости соседей быстро ликвидировал неприятные для них последствия своей научной работы.

К перегоранию пробок все столь привыкли, что когда однажды пробки не перегорели, отец очень удивился и почувствовал нарушение привычного порядка жизни. Что означало — непорядок. Чтоб узнать в чем дело, он отправился на чердак. И застыл возле его приоткрытой двери, не решаясь войти внутрь.

А там собрались все единомышленники Николая, парни и девчонки, на лицах которых застыло выражение романтики, столь привычное в те годы и столь же необычное теперь. Николай говорил речь.

— Я все-таки не сомневаюсь в присутствии связи между электромагнитной силой и силой гравитационной, между фотонами и гравитонами. Что нам так и не удалось ее обнаружить, говорит о том, что наша установка слишком слаба, ей не поднять и пшеничное зернышко, которое принесла Наташа. Быть может, для ее работы не хватит мощности и всех электростанций Киева, и нам остается только ждать, когда будут построены очень мощные электростанции, — говорил он.

— Но зернышко — не самая мелкая частица. Мы и мучные пылинки под микроскопом смотрели, они тоже летать не хотят, — возразил парень в несуразно больших очках, сидящих на его тонкой переносице.

— Есть частицы еще мельче. Атомы и то, что мельче атомов, протоны и нейтроны. Может, на них наш прибор и действует. Но увидеть их современная техника не позволяет. Опять же, придется ждать появления приборов, через которые можно будет их разглядеть, — добавил другой приятель Николая.

— Но позвольте, мы создаем машину, чтоб ракеты в космос поднимать, — воскликнула коротко подстриженная по моде тех лет девушка, — А тут для зернышка всех электростанций Киева не хватит! Кому такая машина нужна?!

— Мы пока лишь начинаем эту работу. Пройдут годы, и ученые откроют много нового. Может, и мы будем в числе тех ученых. И тогда наш аппарат невесомости станет маленьким, но таким сильным, что огромные корабли в небеса поднимет! Да, победить гравитацию непросто, и в ее силе есть смысл. Не будь ее, мы бы не только не смогли нормально передвигаться по земле, но нам бы даже было нечем дышать. Ведь земную атмосферу вместе с кислородом удерживает именно сила нашего земного притяжения. В этих условиях росло все живое, рос и человек. Но теперь человек дорос до того, что ему необходимо подняться к звездам, и тут сила притяжения стала помехой. По расчету Циолковского чтоб ее преодолеть надо столько топлива, что если представить ракету как куриное яйцо, то вся ее полезная нагрузка будет соответствовать лишь скорлупе. Остальное — топливо. Много ли так увезешь и далеко ли улетишь?! — разошелся Николай, — Потому над машиной невесомости работать необходимо! Только надо немного подождать, пока открытия в других областях техники подоспеют. А это будет очень скоро. Ведь вы видите, как быстро развивается техника, каждый день только и слышно о новых открытиях да изобретениях! И работу забрасывать нельзя. Признаемся, что мы просто очень сильно опередили свое время, поставив себе такую задачу!

— Что же, так оно и есть, — пожимали все плечами, — Опередили. Дали фору, как говорят в спорте. Теперь будем ждать…    

Николай листал толстые журналы в институтской библиотеке. И все больше понимал, насколько люди еще далеки от знания силы притяжения. Фактов — почти нет, одни лишь фантазии ученых о чудесной частице-гравитоне, которая, исходя из ее свойств, должна иметь (о, ужас!) — отрицательную массу. Пространство для открытий тут — безбрежно, но прежде, чем их сделать, требуется создать необходимые инструменты. Мощные ускорители заряженных частиц, космические лаборатории, работающие там, где нет внешних источников гравитации — в естественной, первозданной невесомости. А рождение этих чудес в свою очередь тоже потребует множества открытий и такого же множества новых технологий. Одним словом, изучение гравитации — это целина, которой не касался научный плуг. Когда-нибудь она будет обработана и даст обильный урожай новых знаний и новых научных имен. И тогда, быть может — лет через сотню, кто-нибудь из потомков покажет миру аппарат невесомости…

К сегодняшнему дню наука установила, что электромагнитные и гравитационные силы вправду связаны друг с другом. Только не в наших четырех измерениях, а в абсолютном, 11 — мерном пространстве. Но вопрос, как попасть в эти таинственные, ускользающие от наших органов чувств и даже от нашего воображения семь измерений — остается открытым…

Николай мог бы «застолбить» за собой небольшой участок безбрежного научного поля, дать ответ на один из бесчисленных вопросов, связанных с гравитацией. Который пришелся бы по зубам для современной ему техники. Этого бы вполне хватило, чтоб стать ученым профессором, и даже знаменитостью. Шагнуть на ступеньку лестницы, ведущей к полному пониманию обыденного и вместе с тем таинственного явления, силы притяжения.

Но вместо этого Коля стал представлять себе мир, где аппарат невесомости уже существует. Самый тяжелый труд превращен в детскую игру, с прежде неподъемными грузами можно обращаться как с жонглерскими шарами. Появляется много удивительных материалов, фантастически легких и фантастически прочных, к примеру — сплав тяжелого и крепкого вольфрама с легким, но слабым алюминием. Сказочные материалы тут же дадут людям и сказочные возможности. Даже в старинных ремеслах, вроде хлебопекарного, и то невесомость произведет свою революцию. Тесто будет подходить быстрее, и, возможно, сделается пышнее и вкуснее. А сельскохозяйственные растения вырастут до небывалых размеров, что облегчит суровый крестьянский труд. Одним словом, невесомость войдет во все области жизни, и разом сделает ее — лучше.

Перевернет невесомость и военное дело. Ведь столько умов раздумывало над оружием, способным покончить с самим явлением вой ны, но в итоге, на радость жестокого военного бога, порождало лишь более мощное, чудовищное вооружение! Многие догадывались, что «оружие мира» должно иметь совсем иной принцип, чем привычное оружие войны. В него должны быть заложены идеи, лежащие в основе христианского учения, или в философии японской борьбы айкидо, озвученные Львом Толстым, как непротивление злу — насилием. Но вот техническое воплощение этой великой идеи никому отыскать пока так и не удалось, на каждую бомбу противника все стараются изготовить более мощную бомбу, а на каждый снаряд — снаряд по толще и увесистее. Но ведь аппарат невесомости — это и есть то самое оружие! Как только он появится на поле боя, тут же выпущенные снаряды и сброшенные бомбы безвредно повиснут в воздухе, и, никого не убив, плавно спустятся на землю! Зато выстрелившие пушки и танки со снарядной скоростью отнесет прочь вместе с пушкарями и танкистами. Такая война, само собой, долго не продлиться, невесомость лишит нападающего победы и сделает так, что он побьет самого себя!

Но главное, конечно, что антигравитация поможет человеку вырваться из земной колыбели и устремиться к звездам. И, уладив с помощью прибора невесомости земные дела, люди реализуют свое космическое предназначение.

На чердаке белье отвоевало свою вотчину. Стираные простыни и кальсоны повисли на проводах уснувшего аппарата невесомости, оплели его обесточенные лампочки и реле. А ниже этажом, под спящей скрипкой, его автор скрипел пером, создавая роман о том мире, где искусственная невесомость — уже есть. А владеют тем миром вечные дети, никогда не видевшие зла. Носов снова менял свой путь и собирался поступать в Художественный институт. Чтоб творить нигде не существовавшие миры прямо здесь и сейчас.

Пройдет целых двадцать лет, прежде чем буквы, выплывшие из-под пера Носова, обратятся в увесистые книжные тома. Энтузиазм индустриализации, смешанный с болью и обидой, кровавые поля войны, натруженные бабьи плечи послевоенного восстановления — все вместят в себя эти два десятка годов. А когда они пройдут, то покажется, что все злоключения, какие могли случиться — уже случились. И теперь русское пространство с его людьми готово к принятию в себя мира Незнайки и его друзей…

Испещренное звездной россыпью степное небо пронзила огненная молния. Направив к земле исполинский огненный хвост, по космической дороге рванулась первая ракета. Громоздкая, с брюхом, под завязку наполненным керосином и жидким кислородом. Что поделать, прибор невесомости так и не появился, и многие тонны ракеты несут крошечный, размером с туристическую палатку, аппарат. Места там хватит всего лишь на одного человека, и даже за сто лет в космосе побывает лишь ничтожная доля от всех желающих. Что же, необходима работа умов. Совершенствование конструкции ракеты, совершенствование топлива…    

А в Москве стучали офсетные машины типографии. На конце типографского конвейера в стопку складывались пахнущие краской тома новой книжки «Незнайка на Луне». Последней в трилогии про Незнайку.

Инта

30-е годы. Геологическая наука сделала огромные шаги вперед, появилось много точно выверенных методов изучения земной коры и поиска в ее плоти месторождений полезных для человека ископаемых.

Прикрывая лицо от пропитанного ледяной крошкой ветра сквозь кусты лесотундры продирался бородатый мужик в шапке-ушанке. Протирая глаза от налипающего снега, он успевал глянуть себе под ноги, примечая кочечки и канавки. Так же не ускользали от его внимания и беспощадные ветки кустиков, цеплявшие за руки и за ноги, грозившие снять с головы шапку и порвать серый заношенный ватник. Некоторые ветки он ломал и долго их разглядывал, как будто читал на них невидимые надписи.

Углезнатец. Редкое на Руси ремесло. В прошлом богатая деревом Русь в каменном угле не нуждалась. Старые железоделательные заводы потребляли уголь древесный, пережигая на него всю окружающую растительность. Когда земля лысела, завод переезжал в нетронутое место, и снова начинал свою работу.

Но производству требовалась еще железная руда и вода. А удобных мест, одновременно богатых рудой и расположенных на берегу реки, да вдобавок окруженных густым лесом делалось все меньше и меньше. Потому предприимчивые металлозаводчики искали среди рудознатцев таких мастеров своего дела, какие могли находить и угольные месторождения. Что же, мастера обучились этому новому делу неожиданно быстро, и уже к началу 20 века в России было не так уж мало людей, умевших по одним им известным приметам находить места, где земное чрево хранит черный пламенный камень.

Таким мастером был и Иван Николаевич Сорвачев. Жить ему выпало во времена, когда над тайнами ремесел стало принято посмеиваться, противопоставлять им дружную с математикой науку. Но, если бы поиск угля в дальнем полярном уголке поручили бы геологам, то на доставку в безлюдный край одного только оборудования понадобился бы как минимум — год. Еще пара лет ушла бы на то, чтобы исколоть лесотундру пробными скважинами и шурфами, в одном из которых, быть может, и обнаружили бы черный горючий камень.

Но индустриализация хотела кушать, а единственным ее хлебом в те годы был — уголь. На угле работали мамы тяжелой промышленности, исполинские доменные печи. Уголь пылал в топках паровозов, этих стальных коней индустриальной революции. Уголь грел растущие как на дрожжах новые города, он же обращался в электричество на тепловых электростанциях, передавая свою силу станкам и прочим промышленным машинам.

Потому, несмотря на уважение к наукам, поиск нового месторождения поручили не геологам, а мудрому углезнатцу. За лето он свою работу по большому счету — закончил, нашел несколько месторождений. Но, как говорил сам Иван Николаевич, сердце его не могло успокоиться, чувствуя близость больших пластов угля, как он говорил — чертогов Огненной Царицы. И продолжал работать осенью, которая начинается в этих краях рано и сурово, мало чем отличаясь от зимы умеренных краев.

Ивана Николаевича уважали настолько, что никто не донес на него соответствующим органам даже когда в клубе он нечаянно повесил свой ватник на бюст Ленина. А когда, выпив браги, он поминал благим словом царские времена, собутыльники делали вид, что у них внезапно заложило уши. Сорвачев посмеивался над ними. Он полагал, что даже если бы на него и донесли, то соответствующие органы едва ли смогли бы придумать ему какое наказание. Дальше полярных краев его все одно — не сослать, а ремесло его столь полезно Советской Власти, что заниматься чем-нибудь иным его едва ли кто-нибудь когда-нибудь заставит. Он власти нужен, но сам вполне обойдется и без нее, вот и весь сказ!

К вечеру короткого осенне-полярного дня углезнатец нашел место, где пути земли не смогли сдержать мощь угольного пласта, и он выпер наружу, возвышался черным куполом над белеющей тундрой. Вот он — чертог Огненной Царицы!

В Европе в те дни еще цвела своими несравненными красками золотая осень. Обрываемые теплым ветром листья кружились в воздухе, обращая весь поднебесный мир в сплошной золотой город. Берлин благоухал еще не увядшими цветами, которые были здесь повсюду — по краям тротуаров, на балконах и подоконниках, за окнами, даже на крышах домов.

Среди пестрых цветов и желтых листьев маршировали черные эсэсовцы, и с увитого плющом балкона пушистая серая кошка махала им вслед лапой. Под балконом красовалась увитая колосьями спелой ржи черная свастика.

Попивая чай на все это смотрел молодой швед Артур Густавович Тамвелиус. Он был в гостях у русского философа и спортсмена-борца, изобретателя самбо, Владимира Солоневича.

— Занятно получается! В Германии встретились старый русский, бежавший от Советов и молодой швед, чьи родители приехали к Советам из симпатии им! — говорил Солоневич.

— Мой отец говорил, что Советский Союз привлек его тем, что в нем бурлит и все время меняется жизнь. Страна куда-то рвется, а когда есть движение — есть надежда на лучшее, а, в конце концов — на прекрасное, на счастье в чистом его виде. Родная Швеция — да, богата, но — неподвижна. Когда-то давно она тоже двигалась, мечтала о великой империи, основанной на учении святого Лютера, где все будет праведно и справедливо. Это во времена короля Густава-Адольфа, в честь которого моего папу назвали. Он такой воинственный был, что на новом, и так самом вооруженном в мире линкоре приказал еще дополнительные пушки поставить, отчего тот не выдержал, перевернулся, и затонул. Кто-то скажет, что он сглупил, а я скажу, что он так желал принести всему миру идеи, в которые свято верил, что не мог удержаться даже в случае с кораблем. Считал, что чем больше пушек — тем сильнее линкор, чем он сильнее — тем ближе победа Швеции, а чем она ближе — тем ближе победа веры святого Лютера. Теперь же моя родина сделалась похожа на толстого бюргера, знающего лишь деньги по будням, да пиво по воскресеньям. Во всех войнах — нейтральна, что, конечно, очень хитро — можно со всеми воюющими сторонами торговать втридорога и богатеть. Но столь же скучно, не романтично. Нынешней Швеции просто не за что воевать, а не за что воевать — незачем жить. Потому нигде в мире нет столько самоубийц, как на родине моих предков!

— Когда твои родители приехали в Советский Союз, в мире не было иного ответа денежно-цифровой бессмысленности англосаксов, кроме коммунизма, — отвечал Солоневич, — Мы, русские философы, увы, не смогли создать учения, которое дало бы им достойный ответ и подняло бы народ. И таким учением стал чужой для русских марксизм. Но марксизм имеет изъян, который он сам никогда не исправит. Это учение игнорирует народы с их историей, их прошлым. Все былое оно загоняет в искусственные, существующие лишь в мыслях самого Маркса схемы. И марксизм предлагает строить огромное здание будущего без фундамента, без опоры на опыт предков. Более того, марксисты давят и корчуют все мысли, которые относятся к прошлому, к истории народа...

— Я бы так не сказал, — ответил Артур, — Вот хотя бы недавно вышел фильм «Александр Невский»...

— Что же, власть чувствует, что без обращения к предкам народ будет слаб, а, значит, и ей тоже не удержаться, — задумчиво сказал Солоневич, — Но это воспоминание прошлого происходит как бы подпольно, вопреки официальной идеологии. Сегодня оно как будто разрешено, а завтра его возьмут и запретят. Потому и выходит, что, к примеру, кино «Александр Невский» показывают в кинотеатре на Безбожной улице (которая раньше звалась Троицкой), который стоит напротив Института Научного Коммунизма. Скажем, крестьян, людей русского прошлого, коммунизм вынужден терпеть, иначе и пролетарии и даже главные коммунисты умерли бы от голода. Но именно — терпеть, превратив их по существу в париев, отобрав у них паспорта, загнав в колхозы и отнимая большую часть урожая, публично высмеивая их самобытную, истинно русскую культуры, и называя ее «темнотой». Моя история, кстати, тоже пример отношения коммунистов к народному прошлому, венец которой — самобытная русская философия, родившаяся только в 19-20 веке. Всех русских мыслителей из страны изгнали еще в 20-е годы, а я, назло всем — остался. И что же? Советской власти пригодились приемы борьбы самбо, созданные мной, потому меня держали в стране и даже разрешали публиковать некоторые мысли. Но как только я подготовил достаточно инструкторов по самбо, то стал власти не нужен, и она отправила меня на Соловки. Знаешь такое место?

— Знаю. Там тюрьмы больше нет!

— Это означает только, что где-то появилось что-то страшнее и больше Соловков. Советской власти без этого никак... Есть легенда, что святые Зосима и Савватий, когда строили Соловецкий монастырь, закляли бесов и те ворочали тяжелые камни, поднять которые — не в человеческих силах. Теперь, выходит, бесы отыгрались, замучив тысячи христианских душ. Я, пожалуй, единственный, кому удалось бежать оттуда. Вернее, мы, трое — я, сын и брат. Две недели бегом по болотам без отдыха, чуя пятками дыхание овчарок. Но добрались до Финляндии, оттуда — сюда.

— Хорошо, коммунизм и Советская власть обречены. Но что вместо них? Неужели не может быть ничего другого, кроме жизни, в которой каждая вещь, включая тело и даже душу — товар, продаваемый и покупаемый на рынке?

— Отчего. Ты же ездил по Европе и сам видишь, что — может! Заметил, наверное, что мода на коммунизм уже давно прошла, но оттого и капитализм назад не полюбился. Национал-социализм — вот, что привлекает к себе сейчас умы мыслителей. Да и простых людей. Теперь если кто ищет смысла, то не в Россию, увы, едет, а — в Германию!

— Вы видите будущее за национал-социализмом?

— Увы, только не германским. Немцы — народ ограниченный, они привыкли жить на узком поле, со всех сторон запертом соседями. Масштаб мышления у них не тот, чтоб вселенское дело сделать. Потому нам, русским, надо создать свой национал-социализм, проложить путь из русского прошлого в русское же будущее. Тогда снова Россия станет центром мира и местом, притягивающим мысли всех народов! А во главе новой России должен встать царь, ибо вожди — бренны, приходящи и уходящи. Но не конституционный царь-марионетка и не абсолютистский царь-самодур. Русский Царь должен вновь сделаться священной фигурой, а его власть будет опираться на русскую общинность, представляемую земскими соборами и Вселенским Собором. Говорить об этом долго, я об этом написал в книге, которую тебе подарю.

Они распрощались. На прощание Солоневич посоветовал Артуру в Россию не возвращаться, чтоб «в какие новые Соловки не засадили». Тот ответил на это улыбкой. «Обжегшийся на молоке на воду дует», вспомнил он русскую пословицу.

В Германии ему довелось повстречаться еще с множеством людей. Говорил он с архитектором, учеником Шпеера, вдохновенно рассказавшим о новом направлении зодчества — архитектуре руин. «Любое здание, на сколько бы веков оно не было рассчитано, все одно когда-нибудь станет руинами. Значит, проектируя здание, уже надо представлять себе руины, в которое оно когда-то обратится. Архитектор не имеет права исключать время из своих соавторов!» — говорил он.

Еще Артур встретил инженера, работавшего над полетами в космос. «Наша школа произошла от русской школы космонавтики, от Циолковского. Мы любим повторять его слова «Земля — наша колыбель, но нельзя вечно жить в колыбели». Увы, наши модели не могут еще одолеть земных объятий. Хорошо бы, если бы притяжение можно было не таранить ракетой, а как-нибудь обойти, создать антигравитационное излучение. Но это — не по моей части. Я слыхал, что древние короли-священники могли подниматься в воздух с помощью какого-то камня. И у нас есть ученые, утверждающие, что такой камень в самом деле существует, а вот где его искать — мнения расходятся. Одни считают, что искать надо на Крайнем Севере. В Гренландии и Исландии, насколько мне известно, этот камень искали, но так и не нашли. Другие говорят об Уральских, Кавказских а то и Алтайских горах. Но организовать экспедицию в Россию в нынешних условиях — сложно», рассказывал конструктор.

Впитав дыхание Европы 1939 года, Артур отправился в Советский Союз. Страну, ставшую ему родной, ведь в ней он жил с самого раннего своего детства. Пусть у Европы будет свой путь, у России он — свой. И если ему, рожденному шведом, выпало идти по русскому пути, значит — он продолжит ступать по нему. Тем более, что Советская Россия приняла его дар, он учится в Академии Художеств на архитектурном факультете и одновременно играет небольшие роли в театре. Да так играет, что режиссер переживает о гибели в нем актерского таланта, который наверняка скоро будет без остатка съеден архитектурой.

Вернувшись, Артур увлеченно рассказывал родителям и друзьям о национал-социалистической Европе. Где все хорошо, но у нас, конечно, все равно — лучше. Ибо земель там мало, и вся она давным-давно обжита. Построили они новые ровные автодороги, построят сколько-нибудь новых зданий, заводов, портов, аэропортов — и на этом все. А у нас земля широкая, можно строить целые города, не один, а много. Половина земли вообще мерзлая и непригодная для жизни, ее можно отогревать, сажать на ней сады, обживать. Значит, пространство для творчества — безбрежно, его за жизнь не объять, есть что потомкам оставить. Да и потомки не обоймут, своим потомкам оставят.

Вдобавок, именно у нас, в России лежит загадочный ключ от неба, таинственный камень, лишающий тела их веса. Не просто так ведь пришли немцы к такой мысли, есть же у них какие-то тому доказательства. О которых они экскурсанту Артуру, ясное дело, рассказывать не стали! Значит, русские скорее поднимутся в космос, чем германцы, пускай у тех есть уже даже и первые ракеты.

Для дипломного проекта Артур выбрал архитектурное оформление моста через Енисей, который планировалось построить на железной дороге, идущей через Заполярье. Этот самый северный в мире и самый длинный железнодорожный мост должен был стать знаком победы над силой природы. Потому в его оформлении Артур предполагал даже скульптуры. Кому любоваться этим великолепием, если народа в тех краях живет всего ничего? Не диким же оленям и полярным волкам поражаться величием стиля ампир! На этот счет Артур не сомневался, что лет через десять край вечного льда сделается цветущим и густонаселенным, железная дорога — лишь начало его новой жизни.

Тем временем угольный купол, открытый углезнатцем Сорвачевым, обрастал кружевным платьем из колючей проволоки. Из-под пил и топоров вырастали квадраты серых бараков и грибы серых же вышек. Прежде безымянное место получило новое имя — Инталаг. Желающих отправляться в подземелье на встречу с его своенравными и жестокими стихиями, вгрызаться отбойными молотками в угольные пласты среди народа, привыкшего к солнцу и простору, найдется немного. Делать это в краю кромешной зимней ночи, острых льдов и наждачных ветров может не найтись вовсе. Значит, необходимо применить труд подневольный. На эту тему можно вести много дискуссий, но ни один из противников такого решения никогда не назовет иного выхода. Тем более во времена, когда только-только проектировались первые угольные комбайны, возможности которых были еще не велики. И когда угольный голод грозил подкосить ноги очередному шагу индустриальной революции.

На огороженном пятачке тундры появились однотипные люди в стандартных серых ватниках и собачьих ушанках. Все их своеобразие, вся их неповторимость остались в иных краях и в иных временах. Если кому и повезет выбраться отсюда живым, то мир свирепой тундры и жестоких подземелий навсегда изменит их на свой лад, навсегда отрезав для них возможность возврата к прежней жизни.

Не попасть на колючий клочок земли вроде бы не сложно. Не нарушай порядков, установленных обществом и властью, и никогда на нем не окажешься. Но тогда жадные рты шахт останутся не кормленными, и их брюхо не извергнет из себя жизненно необходимого стране черного горючего камня. Его не получат заводы, фабрики, электростанции, забьются ледяными пробками трубы отопления в городах, бессильно встанут паровозы. Значит, шахты обязаны получить свой людской паек, а для этого сколько-то людей обязано нарушить принятый в стране порядок. И чем больше — тем лучше. Будущее, конечно, изменит этот порядок, принесет новое топливо и новые технологии получения энергии, и тогда порядок    и законы можно будет никому не нарушать. Но чтоб прийти к дню завтрашнему неизбежно требуется прожить день сегодняшний. Кто не понимает этой формулы, тот до завтра просто не доживет.

За колючей проволокой закопошилась стройка. Под руками людей-муравьев выросли пирамиды первых шахт и построек, необходимых для их работы. Застучали отбойные молотки, завизжали клети. Первые порции земных даров — вскрышная порода. Ее будущее — застыть в рукотворных горах-териконах, которые навсегда изменят облик этой равнины. Объекты рукотворной геологии. Наконец, маневровый паровоз выкатил из оплетенных гирляндами колючей проволоки ворот первый вагон с настоящим черным углем. Рождение интинских шахт состоялось...

У дверей проектного института, куда Артур очередной раз ходил на согласование своего проекта, его ожидали двое людей в штатском.

— Артур Густавич Тамвелиус? — спросил один из них.

— Я, — ответил он, почувствовав сжатие всех мышц своего организма. Похоже, предупреждение русского философа Солоневича сбывалось. Оставалась, конечно, надежда, что эти люди всего-навсего интересуются его проектом... Но что-то в них было не так, настораживало, — Вы насчет моего проекта?

— Необходимо обсудить кое-какие вопросы, для чего Вам необходимо проехать с нами в наше ведомство. Некоторые формальности, связанные с Вашим проектом, — отчеканил один из них. Его тон был столь казенным, что сомнений не могло оставаться. Полное же отсутствие эмоций на его восковом лице говорило, что о проекте он, скорее всего, не имел ни малейших представлений, а фразу просто выучил назубок.

Но выхода не оставалось. Их было четверо, а он — один. Пришлось, утешив себя мыслью о том, что, возможно, речь идет всего-навсего о согласовании моста со всесведующими органами, Артур подчинился.

Полная потеря воли и подчинение себя кому-то постороннему — очень болезненна. Болезненна до шока, до превращения в кожаную куклу. Но человеческому нутру свойственно бороться, пока, по крайней мере, оно еще живо. Когда в глаза Артура ударил беспощадный свет следственной лампы, ему осталось лишь удивиться, что в реальности все это происходит почти так же, как в спектакле на криминальную тему.

Первым следователем был коротышка, все время нервно почесывающим свою спину. Его голос то переходил в крик, то срывался в зловещее шипение.

«Мы про тебя, гнида, все знаем! Высшая мера тебе обеспечена, что бы ты не говорил! Что ты завербован абвером и СД, и уже вовсю работаешь на них! Думаешь, мы там за тобой не следили?! Советских людей за кордон ездит раз-два и обчелся, и все это — наши люди! А просто так от не хрен делать ты один туда только за последние пять лет и ездил! Не веришь? Хорошо. Вспомни, как Георгштрассе ты по русской привычке, хоть ты и швед, бросил папиросу мимо урны?! Так вот она!»

Артур вздрогнул. Следователь показал ему немецкую папиросу «Каро». Такие папиросы он в самом деле покупал как-то в Берлине, чтоб попробовать. И вполне мог бросить окурок мимо урны. Значит, вправду у него шли по пятам...

— Теперь сознавайся, гад! Нового ты нам ничего не расскажешь, но свою участь, может, облегчишь, — прошипел следователь, подводя итог.

Артур молча смотрел на него.

— Отправляйся в камеру и все обдумай. Завтра все расскажешь. Тогда мы и решим, здесь тебя в расход пустить или до суда продержать, — ответил тот уже спокойным голосом.

Но в камере-одиночке, куда сажали лишь подозреваемых в шпионаже, долго собираться с мыслями ему не позволили. Снова вызвали на допрос.

Следователь был уже другой. Вежливый. В щегольских блестящих сапогах, с аккуратно подстриженными усами.

— Артур Густавич, — сочувственно сказал он, — И угораздило Вас в Германию отправиться, да еще с такими людьми там встречаться! Вы же знаете, время сейчас тревожное, в шпионаже подчас подозревают даже тех, кто дальше границы Костромской области в жизни не ходил, а иностранца только на карикатуре про Первую Мировую видел. Окажись я там рядом с Вами, дал бы один совет — ни в коем случае не возвращаться! Ну а раз вернулись, то принимайте нас как должное. И свою судьбу — тоже. Даже если предположить, что Вы никем не завербованы, то одно Ваше знание жизни в Германии уже как минимум не позволяет оставлять Вас на свободе. Чтоб творить великие дела, народ должен быть един, а для этого он обязан знать, что в мире есть лишь наша, пусть не совершенная, но стремящаяся к добру и справедливости страна. И зверский западный капитализм, наш враг, который ни к чему не стремится, кроме прибыли, для которого все, что есть на белом свете — товар, и мы в их мечтах тоже должны стать товаром. Если бы Вы побывали в Англии или США, это было бы даже лучше. Но Вы на свою беду оказались там, где быть нельзя. В Германии. Где — иной социализм, а никаких иных социализмов, кроме нашего, по определению нет и быть не может.

— Родители меня отправили прокатиться по Европе. Говорили, что когда-то из России в такое путешествие отправляли всех дворянских детей, когда им 17 лет исполнялось, — рассказал Артур, — Если Вас интересует, с кем я встречался в Германии, то я готов все подробно рассказать.

И он говорил о встрече с конструктором, с Солоневичем, с архитектором. Рассказал и про идеи архитектуры руин и про камень невесомости, который по предположению немцев должен быть где-то в России.

Последняя мысль заинтересовала следователя. За нее он обещал Тамвелиусу как минимум — спасение от расстрела. А, если повезет, то и сокращение лагерного срока. Который, конечно, все равно неизбежен о чем он, наверное, уже и сам догадался.

Дальше с ним беседовал только «добрый» следователь. Возможно, органам он показался ценным человеком, которого можно использовать в интересах разведки. Но применить его в этом качестве не удалось — началась война. Потому последовал скорый суд и вагон-теплушка с жесткими деревянными нарами, так не похожий на мягкие вагоны пассажирских поездов Европы, в которых он катался всего-то год с небольшим тому назад.

Катился вагон на север. Через крохотное оконце-слепыш глядели ветки елок, которых делалось все меньше и меньше. Попутчиками и товарищами по несчастью Артура оказалось несколько малограмотных крестьян из Тамбовской области, попавших за решетку за избиение агитатора райкома, приехавшего за что-то агитировать. В другом уголке России слушатели, быть может, поплевались бы потихоньку и разошлись, но в тамбовцах проснулась память о земляках, десять лет назад поднявших восстание. Пострадал служивый не сильно, отделался шишкой да парой синяков, но бузотеров засудили, опять же, вспомнив Тамбовское восстание. Еще одним «пассажиром» был лысоватый низкорослый человечек, ужасно картавивший. Внешностью и речью он весьма походил на Ленина, и его история оказалась столь смешной, что от души веселились и неграмотные тамбовцы, и ученый швед. Судили его по знаменитой 58 статье, а вина подсудимого заключалась в оскорблении товарища Ленина. Которого он обозвал гадом. Разумеется, сам подсудимый никого оскорблять и не думал, он просто упомянул в разговоре город Ленинград, а за природную свою картавость ответственности нести не может. Но судья рассудил иначе. Возражение, что и сам Ленин не смог бы назвать город, названный в свою честь, иначе, принято не было. На вопрос, как же тогда картавым именовать Ленинград последовал суровый ответ «Называйте просто Город Ленина. Есть еще Город Сталина». Никакими страшными синими уголовниками с волчьими зубами в вагоне, на счастье его «пассажиров», и не пахло.

Отрезавшая обитателей вагона от внешнего мира занозистая дверь в один день с треском раскрылась. И обнажила холодное поле, в котором низкорослые кусты опутывала выброшенная за ненадобностью лишняя колючая проволока. Среди этого поля высились дымящиеся, похожие на маленькие вулканы терриконы и, возле их подножий — грызущие недра шахтные сооружения.

Конечно, Артур не сомневался, что, получив отбойный молоток, он отправится в их брюхо, и там будет биться с упрямым лбом забоя до тех пор, пока рухнувшая порода не задавит его на смерть. Ведь техника безопасности хромает и на «нормальных» шахтах, в которых трудятся наемные работники. Жизнь же заключенного стоит не дороже самокрутки, а если к этому прибавить еще дефицит крепи, который в этих безлесных местах неизбежен...

Но случилось иначе. Едва Артур сказал о том, что он — архитектор, его сразу же отправили к хозяину здешних мест, начальнику Инталага.

— Все-таки мы собираемся строить тут город, — говорил полный, похожий на купца «хозяин», — Не вечно же тут заключенным трудиться, когда-нибудь и добровольно люди сюда наниматься станут. Но не в бараках же их селить! А городу нужна какая-никакая архитектура. Видишь, и так тут край унылый, а если еще не одного красивого дома не будет, то вообще хоть стреляйся!

— Предлагаете мне взяться за дело? Я согласен! — обрадовался Артур.

— Берись! Работать пока будешь в шахтной конторе. Конечно, пока мы ничего построить не сможем, от нас не город, а уголь требуют. Но настанет день, когда и про город речь зайдет. Война закончится — тогда уж точно! Тем более, место тут не простое, мне один историк рассказывал, которого я архивариусом тут поставил, что на этом месте в очень древние времена какой-то город был. В нем наши давние предки жили. Время смело его без остатка, как его сметет. Одно название осталось. Оно к речке перешло. Но теперь у нас будет город с таким же именем, мы его как будто возродим.

— Как же люди тут в мерзлоте жили? — спросил Артур.

— Наверное, не было тут мерзлоты тогда. Иначе откуда же здесь взялся уголь? Он, насколько я знаю, делается природой из больших деревьев, которые тепло любят. Выходит, теплынь тут стояла. Может и в будущем когда снова теплынь здесь настанет. А, может, люди сами додумаются, чтоб этот край теплым и веселым сделать. Но твое дело сейчас — подготовить побольше проектов, чтоб они были. А как появятся возможности — мы все построим. Только про мерзлоту не забывай и дома делай такими, чтоб они не развалились на мерзлой земле, которая каждую весну и осень ходуном ходит. Умеешь с мерзлотой работать?

— Конечно, умею! — ответил Артур.

Вскоре возле него уже возвышалась кипа покрытых чертежами листов ватмана. И кипа чистых листов, лежащих на очереди к карандашу и линейке. Если смотреть только лишь на стол и на бумаги, то, можно подумать, будто ничего в его жизни и не изменилось. Все как дома, или как в Академии Художеств. Только вид за окном сделался другим. Но туда можно и не смотреть. Или смотреть, но представлять себе совсем иной вид. Вместо «колючки», шахт и терриконов — красивые дома его работы.

Мимо Инты текла река воркутинского угля, пополняясь углем интинским. Где-то внизу шла жестокая работа, иногда прерываемая сиренами тревоги. Значит, случился обвал. Артур несколько раз спускался в забой, помогая разгребать куски свирепой породы и извлекать из-под нее истерзанные тела. Их передавали фельдшеру из лагерной больнички, который ставил лишь два диагноза «оклемается» и «не жилец». Произносил он их буднично, монотонно, как и положено фельдшеру, отбывающему в этой должности восьмой год своего десятилетнего срока и не надеющемуся на освобождение когда он истечет. Начинал свой срок он еще в Воркуте, которая была основана при нем, потом попал в Инту, как раз к ее основанию. Людей, пережеванных подземельем, он видел уже с сотню. Если не больше.

Далеко на западе колобродила война, напоминавшая о себе газетными заголовками и речами репродуктора. Многие зэки просились на фронт. Некоторых из них брали. Разумеется, в штрафбат. Но хорошим горнякам в их просьбах отказывали — кто-то же должен питать войну и углем! Уголь — это сталь танков и пушек, это топливо паровозов, тянущих к огненной линии длиннющие военные эшелоны.

Попросился на фронт и Артур. Заодно со всеми. Но просьбу со шведской фамилией (а шведский и немецкий языки — родные братья) никто не стал читать даже в начальстве самого лагеря. Даже офицеров Красной Армии немецкого происхождения старались держать в тылу, подальше от линии фронта, а то кто его знает, что у них на уме. А заключенный с немецкой фамилией, рвущийся на войну в качестве штрафника — это уж, ясно дело, готовый перебежчик!

И Артур вернулся к своим чертежам. Красивые дома, дворец культуры — это все подождет. Но вот водонапорная башня необходима городу уже сейчас. А то на станции паровозы — и то ведрами заправляют!

А башня — это такой простор для архитектурной мысли! Тем более, что ничего ее не ограничивает. Она ведь по определению должна быть устремлена вверх, и настоящая архитектура всегда рвется вверх. Что ампир, что готика. Отчего бы в башне не соединить готику с ампиром?! Оба этих стиля время не старит, и даже обратившись в руины они выглядят — благородно!

Война тем временем напомнила о себе неожиданным образом. На шахту стали прибывать немецкие пленные. В серой, изношенной и рваной, форме они нестройными колоннами шагали от вокзала к заколючному пространству. Их глаза были пустыми, взгляд — равнодушным. Всем им казалось, что они уже погибли, но вместо Рая попали в Чистилище. Значит, бывают такие грехи, за которые и павшие воины не сразу в Рай попадают...

Русские заключенные смотрели в их сторону презрительно, плевались и шипели сквозь зубы «фашисты». Но при этом сами понимали, что если их отправили в этот край за какую-то вину, то немцы оказались здесь за свою честность. Которая повела их на фронт, и там поставила в первые ряды, а уж что вместо легкой смерти им достался тяжелый плен — это уж воля военной судьбы. Поводок от которой не поймешь в чьих руках — ни то Божьих, ни то чертовых.

Вскоре немцы научились говорить по-русски. Оно не сложно, когда больше нечем занимать свои мысли. По-русски они рассказали о сожженных американскими бомбами городах, о погибших или пропавших в безвестности семьях. И тогда презрение мало-помалу смягчилось, сменилось даже сочувствием. Ведь и дураку ясно, что какой-нибудь Ганс шел на войну не потому, что хотел изнасиловать побольше русских девок и набить карманы эрмитажным золотом, а потому, что получил повестку из Тылового Управления вермахта. Что, русский, получив повестку из военкомата поступил бы как-то иначе?!

Артур смотрел на пленных с особенным интересом. Ведь наверняка в Германии он хоть одного из них да встретил! Может, попадется знакомое лицо? Но нет, лица пленных были чужими. Или война их так изменила? И Берлин, наверное, война тоже изменила. Ведь говорят о бомбежках... Неужели нет там больше желтых листьев, цветочных улиц-рек и той кошки, которая смешно махала лапой вслед эсэсовцам?!

С вокзала к лагерю тянулась новая колонна пленных. Один из них выделялся тем, что его одежда была не серой, а черной. Где такую форму он видел?! Вспомнил, бойцы в такой форме маршировали тогда по Берлинской улице! СС, черная гвардия Гиммлера!

Перепачканная какой-то известью, рваная, с сорванным погоном и рунами, эта форма уже не имела той грозной красоты, которая была в ней тогда, на улицах Берлина. Выглядела она даже похабнее, чем изодранные серые шинели вермахта.

К присутствию солдат битого вермахта все привыкли. Но пленный эсэсовец был чем-то новым. Тем более, что про СС в стране слышали только одни ужасы. «Жгли, расстреливали, вешали». У недобрых шахтеров появился объект для срывания своей злобы. «Серые» немцы тоже смотрели в его сторону без малейшего сочувствия. Они шли на войну подневольными, а он — идейный, значит один из тех, по чьей вине пленные оказались в этом мерзлом краю, где могут остаться и навечно. Что сам он оказался вместе с ними, так что заслужил — то и получил. Или черная форма должна была принести какую-то особенную судьбу, отличную от судьбы остальных?!

Но Артур его узнал. Это был тот ракетный конструктор, который тогда, в Берлине, говорил про камень невесомости. Потому сразу обратился к «хозяину» с просьбой перевести эсэсовца, как хорошего инженера, в контору, в помощники Тамвелиусу.

«Хозяин» рассудил по-хозяйски. Если есть грамотный человек, пусть даже он — из пленных, то отчего же не приспособить его к делу? Просьба была удовлетворена. И Генрих (так звали немца), переодетый в ватник и ушанку, занял место в конторе среди чертежей и бумаг.

— Почему сразу не сказал, что — конструктор? Советская власть тоже ракеты собирается делать. Нашли бы тебе место, — спросил у него Артур.

— Я служил германской нации. Теперь Германия лежит в руинах, и, скорее всего, никогда больше не сможет подняться в космос. И я считаю, что раз до звезд не добрались мы, значит никто до них не должен добраться. Тем более что русские, как и американцы, отрицают присутствие в небесах Потустороннего, видят в них только физический объект.

— Насчет американцев ты, пожалуй, прав. А русских просто плохо знаешь. Я давно понял, что в России атеисты есть только в Москве, в соответствующем управлении. Среди же народа их нет и никогда не было. Ладно, расскажи, как в плен попал?

— Меня прикомандировали к группе армий «Б», которая брала Кавказ. И, как ты, наверное, догадываешься, я занимался там поиском камня, дающего невесомость. Я работал не только в ракетном проекте, но и в Аненербе. То есть в институте, изучавшем традиции разных народов и по крупицам восстанавливавшем Традицию наших предков. Что закончить, увы, не удалось. Но у меня работа была узкой — я занимался сбором информации, касавшейся Камня. И я узнал, что Камень, скорее всего, лежит на горе Эльбрус. Вернее сама гора сложена из него. Ведь древние русичи звали ее Алатырь и говорили про камень Алатырь, дающий не только возможность летать по воздуху, но вообще — всемогущество.

Я видел наше знамя, поднятое альпинистами на Эльбрусе. Все мы тогда говорили о Победе, которая уже свершилась, хоть война продолжает идти. Но если Алатырь наш, то идти ей осталось недолго, скоро наши враги, как на востоке, так и на западе будут повержены. Когда сообщение о взятии Эльбруса пришло в Берлин, Кейтель на радостях взялся планировать поход нашей группы армий через Кавказ и Иран в Индию. Из войны с Россией он нашу группу армий думал вывести. Да и к чему дальше с Россией воевать, за что? За холодные и бесплодные земли? Мы ведь уже и так получили все, что надо — и чернозем, и нефть, и даже гору Алатырь с ее камнем. Потому никто у нас не сомневался, что Гитлер со Сталиным вот-вот подпишет мир, а Сталину деваться будет некуда, если город с его именем уже взят Паулюсом. Армия пошла дальше, а я вместе с несколькими геологами и археологами своей команды принялся раскапывать груду камней, которая осталась от храма Сварога, построенного в доисторические времена кентавром Китоврасом. Там и должен был отыскаться Камень.

— Но армия Паулюса пала, группа «Б» была подсечена под основание своего фронта и едва не попала в окружение, началось отступление, переходящее в бегство. И в этой суматохе о вас, берлинских интеллигентах, не нужных военным, забыли, и вы попали в плен, — домыслил Тамвелиус. Немец кивнул головой.

— Но на этом ничего еще не закончилось. У меня есть предположения, что один из центров арийской цивилизации находился на этом месте. Здесь же стояла и подлинная гора Алатырь. Она погибла вместе с цивилизацией, а память о ней люди потом перенесли на Эльбрус. Развалины горы лежат под нашими ногами, перемешанные с останками лесов нашей Прародины, превратившимися в каменный уголь. Если хорошо раскопать тот пласт, то можно отыскать ее камни, среди которых есть и Камень! Кстати, части Камня имеют ту же силу, что и целый Камень, ибо она не в нем сокрыта, а вызывается им с неба!

— Потому предлагаешь искать?

Германец кивнул головой.

Конечно, Тамвелиус ему не поверил. Но все свободное время Генрих упрямо копался в грудах терриконов. И его поиски увенчались некоторым успехом. Он принес в контору несколько камней, на которых были начертаны едва заметные свастики и руны. Сначала Артур подумал, что их нарисовали пленные, выплескивая таким образом свою тоску и несбывшиеся надежды. Но уж больно заметна была на этих предметах печать времени, почти стершая знаки, нанесенные каким-то древним инструментом. Нарочно так не сделать. Конечно, камни со знаками не были Алатырем, но их присутствие говорило о том, что он где-то близко. Шахты, построенные исключительно ради кормления промышленности черным угольным хлебом, теперь обрели особый смысл — они извлекали из земных недр прошлое, прочно забытое. Насыпаемые ими терриконы были восстанавливаемыми древними горами, обретающими новую жизнь.

Слух о том, что в недрах можно отыскать осколки камня, дарующего невесомость, разнеслись среди подневольных горняков. Добыча угля неожиданно возросла без всяких угроз начальства, без агитации и плакатов. Случилось это из-за того, что каторжный труд обрел тайную цель. В недолгое свободное время многие, подражая Генриху, копались в терриконах. Но поиски не хотели венчаться успехом. Камень не давался в руки, что не удивляло немца. «Значит, он дается в руки не каждому и не сразу», говорил он.

    Зачем невольникам был нужен камень невесомости? Конечно для того, чтоб подняться с его помощью в воздух и покинуть пространство из шахт, вышек и колючей проволоки. Бывший Рай, обратившийся в ледяной ад, сам навевал эту мысль. И неважно, что убежать отсюда по-настоящему мог лишь швед Артур Тамвелиус. Немецким пленным бежать было по сути некуда, единственным местом, куда они могли вернуться, были занятые недругом руины их родины. Русским каторжникам тоже не было смысла в бегстве. Вернуться они могли в родные края, где их быстро найдут и вернут обратно, еще и дадут новый срок за побег.

Но идея отыскать Камень уже жила своей жизнью, отсекая все домыслы и рассуждения. В те дни началась наконец работа над первым городским зданием, с которого начнет свою жизнь новый город. Им стала, конечно, водонапорная башня, уже спроектированная Тамвелиусом. Артур внес некоторые изменения в свой проект, сделав башню похожей на ракету.

Еще было мало людей, видевших в своей жизни настоящие ракеты. В Инте такой человек был вовсе один — Генрих. Он и нарисовал на бумаге ракету, подсказывая Артуру идею, как устроить башню. Заключенные, выделенные в строительную бригаду, старались изо всех сил. Пошел слух, что когда камень будет обнаружен, они все вместе покинут Инту на этой башне, которая унесет их, подобно ракете, в какое-то хорошее место. Где их уже никто никогда не найдет, да и искать не будет. О том, где находится такое место, тоже ходили разные слухи. Кто-то полагал, что — в Швеции, куда Артур заберет их с собой. Другие рассуждали, что на плоской вершине высокой горы где-то в Азии. Третьи полагали, что башня унесет их на покрытый цветами и плодами островок где-нибудь в теплом южном море.

Сваривая каркас башни, выкладывая из кирпича и камня ее стены, работники постепенно забыли, что сам полет будет зависеть вовсе не от башни, а от Камня, который еще предстоит отыскать. Все верили, что камень ляжет в их руки, когда будет сооружена вершина башни, когда ее тела последний раз коснется рука строителя. Никто не задумывался и о том, что всех невольников Инты внутрь башни не запихать, даже если и утрамбовать их, как селедок в бочке. Сколь не велика башенка, а десяток тысяч человек, хоть и отощавших от тяжкой работы и баланды, она все-таки не вместит. Фантазия невольных людей все расширяла чудесные свойства башни, делая ее не только вольно летающей, но и растущей.

На вершину башни работяги при помощи блоков и канатов поднимали отлитую из бронзы и окрашенную в красный цвет звезду. Эту звезду уже никто не считал знаком Советской власти, в ней видели знак будущего полета, который невероятно усилившаяся от неволи фантазия продлевала уже до самых звезд.

Каменная башня еще никем не виданной ракетой зависла над деревянным барачным озером Инты. Теперь здесь было чем любоваться, отводя свой взгляд от прокисших бараков, казарм и пакгаузов, этих серых символов несвободы. Башня сделалась символом свободы, свободы не земной, вроде бумаги об освобождении с разрешением жить в ряде мест кроме крупных городов, а свободы небесной. Такой, какую все чувствуют, но не могут выразить словами.

Довольны были все. Не только каторжники, но и вертухаи охраны, которые казались свободными только из-за колючей проволоки. На самом же деле они по сути тоже были невольниками, которых чья-то воля отправила сюда, на сечение тем же ветрам и съедению того же гнуса, что терзали и зэков. Смутные слухи про Камень доходили и до них, и у них на него были свои виды. Изъять Камень у зэков, сдать его власти, и за это получить назначение в лучшее место, чем мерзлая Инта. Но для того, чтоб это сделать, камень должен был сперва кто-то найти, а он никак не находился. Построенная же ампирно-готическо-ракетная башня сделалась символом и их надежд тоже.

Особенно радовался башне «хозяин». Его участь она все-таки изменит! Он рапортует о начале строительства в Инте настоящего города, пригласит начальство полюбоваться удивительной башенкой, первым каменным зданием. Экскурсантов он, конечно, накормит и напоет, сводит на единственное развлечение — поохотиться на тундровых зайцев. И за это его, конечно, переведут в другое, более приятное, место. Возможно, даже и с повышением. А сюда пришлют нового «хозяина». Чтоб строил город дальше и отличался в меру своих сил. Про Камень «хозяин», конечно, тоже слышал, но он его больше не интересовал, ибо башня и сделалась его Камнем.

Про автора, Артура Тамвелиуса, он, конечно, тоже не забыл и ходатайствовал о его условно-досрочном освобождении. На радостях начальство и эту просьбу тоже уважило. Тут же началось и освобождение из плена немцев, но это уже без всякой воли «хозяина», такие вопросы могли решаться только намного выше, чем его кресло в лагерной конторе.

В унылых забоях остались лишь русские заключенные. С исчезновением Тамвелиуса они поняли, что надежд на свободу больше не осталось. И подняли восстание, сначала отказавшись долбить уголь, потом — избив тех, кто их уговаривал работать, а после отобрав оружие у вертухаев и открыв бессмысленную и беспощадную стрельбу.

После восстания кого-то в самом деле — освободили, кого-то перевели в другие лагеря. Но Инталаг постепенно был упразднен, и вместо него появился город Инта. В нем началось каменное строительство, но построить что-то сравнимое с башней Тамвелиуса не получилось. Город собрали из блочных пятиэтажек, каких немало и в Омске, и в Нарве, и в Москве, и даже — в Петербурге. Так и осталась в городе одна-единственная архитектурная достопримечательность, напоминающая ракету, только теперь зависшую не над бараками, а над стаей тоже серых, но уже бетонных «хрущовок».

Вернулся в Германию Генрих. В Восточную, ибо его родной город оказался теперь в ее советской части. В лишенной космического будущего стране он смог найти место инженера на химическом заводе, где и трудился, видя в ректификационных колоннах какое-то подобие ракет, о которых он мечтал. В свободное время увлекался археологией и геологией, продолжая в меру своих возможностей искать Камень, для чего несколько раз ездил и в разные места России, но уже не в Инту. На Урал, на Алтай. Так и прожил он свою жизнь, в которой чудесный Камень, увы, так и не лег в его руки.

Освободившись, Тамвелиус собрался в Швецию. Может, в Советской России его и ждало какое-то будущее, но теперь более всего он желал спокойной жизни. Тем более, что в Швеции, как это бывает в сладкой обывательской сказке, умер относительно богатый дядюшка Артура, оставив в наследство племяннику завод по производству дизелей.

Чисто вымытый мылом шведский городок с маленькими но аккуратными каменными домишками. Приветливый, вежливый народ. Мир, который когда-то покинули родители Артура во имя большого будущего, обещанного Советской Россией. Там и происходит сейчас большое будущее, они в космос летают. Сначала спутник отправили, потом — собачек, а потом и человека. Правда, без чудесного Камня, на одном керосине. Но есть ли он где-нибудь, этот Камень, кроме как в сказках?!

А тут, в Швеции, только монотонно гудит заводик Тамвелиуса да шуршат марки приносимой им прибыли. Вчерашний день похож на завтрашний. Тут его все знают, как приличного бюргера, владельца завода, доставшегося ему по наследству. И никто не ведает, что в далекой Инте высится сотворенная им в мечтаниях о чудесном Камне башня, выполненная в апирно-готическо-ракетном стиле. Единственная в своем роде... Никогда в родной его предкам Швеции он не будет Автором. А в России он им остался навсегда.

    Уральцы

За столом, на котором выстроились пепельницы с дымящимися окурками, заседали студенты. Дым их папирос поднимался к потолку, образуя причудливые дорожки, кольца, спирали. Быть может, по табачному дыму можно много рассказать о характере курильщика, возможно — предсказать его судьбу. Но о гадании по курительному дыму я ничего не слышал, слишком уж поздно пришла к нам эта привычка.

Струи дыма сопровождались оживленной беседой.

— Слыхали, книжка Николая Носова для детей вышла. Новая. «Незнайка на Луне» называется! Там правдоподобно описан прибор, создающий невесомость. На нем там сюжет и построен. Работает прибор на основе камня, взятого на Луне! — со смехом рассказывала Люда Дубинина.

— Что же, если этот камень есть на Луне, то почему ему не быть на Земле? Астрономы ведь полагают, что и наша планета и наш спутник из одного вещества родились, из одного теста слеплены, так сказать! — резонно замечал бородатый студент Игорь Дятлов.

— Что же, я как раз о том и хотел рассказать. Был такой ныне забытый путешественник Юрий Виноградский. Забыт он потому, что новых земель он не открыл, исследовал всю жизнь уже известные. И находил в них многое, что никому не известно. Но его открытия казались всем фантастическими, а подтвердить их никто не мог. Потому Виноградского считали просто сказочником, вроде Марко Поло. Да, сам Марко Поло вошел в историю, но ведь всему свое время. В Средние Века можно было в историю и через сказки войти, а в 19 веке — уже невозможно. Особенно любил он Полярный Урал. Он считал, что через него с затонувшего континента, который был на месте Ледовитого Океана, пришли наши предки! — рассказывал Саша Колеватов.

— Ну, он дает! Какой еще континент, какие люди там, где круглый год — зима?! — заметил рассудительный Рустем Слободин.

   — Не спеши с выводами! Знаешь, что в Воркуте крупные залежи угля, ее всесоюзной кочегаркой даже зовут?! Откуда там уголь, в Заполярье?! И на Шпицбергене в Норвегии — тоже уголь! А уголь может только в теплом и богатом растительностью климате образовываться! Вот тебе и ответ! Другой там климат был, вот и все! А потом он изменился, отчего — неизвестно. Есть версия, что земная ось повернулась после падения на Землю астероида. А, может — второй Луны, о которой мы, конечно, ничего не знаем… — заметил Юра Кривонищенко. Он, единственный из собравшихся, был уже не студент, а инженер в какой-то очень секретной, наверное — атомной организации. За что его, конечно, все очень уважали.

— Так вот, про Виноградского. В его дневниках осталось описание летающего шамана народа манси. Этот шаман брал какой-то камень с вершины священной горы Отортен, грел его в ладонях и поднимался с ним в воздух. Увы, фотографии тогда еще не было, осталась лишь зарисовка, а она — документ не надежный. Кстати, легенды о некоем первовеществе мира, дающем неограниченные возможности, есть в легендах всех народов мира. У русичей это — Бел-горюч-камень, из которого сложена гора, ныне называемая Эльбрус, а прежде — Алатырь. У русских волхвов был особый знак, означающий преодоление земной тяжести. Я на эту тему с одним историком говорил. А если объяснять все по-научному, то ведь у гравитации есть два объяснения! — продолжал Саша.

— Знаем! — перебил его Игорь, — Согласно Энштейну гравитация — свойство пространства-времени. Она — суть искривление пространства и преодолеть ее невозможно. Но есть еще германская теория, которую после Энштейна как-то позабыли. Она говорит об особых волнах-частицах гравитонах. Их природу так никто и не выяснил, самая большая их загадка — отрицательная масса, из-за которой они и могут притягивать материю. И если есть гравитоны, то можно предположить и наличие антигравитонов, существование которых не предположено даже математически. Только — умозрительно. А свойства их предположить не так сложно, если гравитоны притягивают материю, то антигравитоны должны наоборот — отталкивать!

— Вот-вот, — согласился Колеватов, выпуская изо рта струю дыма, — И почему нельзя предположить, что где-то на Земле есть камень, превращающий электромагнитные волны — в антигравитационные? Который берет фотоны, а отдает — антигравитоны? Земля тоже еще далеко не познана, уж мы, заядлые туристы, о том знаем! Так вот, у шамана не было других источников электромагнитных волн, кроме тепла своего же организма да тепла костра. Но ныне мы можем оказать на тот камень, если его, конечно, найдем — много более мощное действие. И это будет уже настоящий прибор невесомости! Конечно, наука может пойти иным путем — с помощью ускорителей искать гравитоны, потом — пытаться найти антигравитоны. Но мы, если найдем камень, сократим путь науки лет на сто, а то и больше! Всяко исследовать готовые антигравитоны будет легче, чем как-то их искать!

— А почему нет? — ответил Игорь, — Мы — туристы, в поход пойдем в любом случае. А так поход наш будет иметь цель. Смысл! У меня есть друг со странной для русского уха фамилией Тибо-Бриньоль, но зовут его вполне по-русски — Коля. Сам он по происхождению — манси, вдобавок хорошо знает геологию. Он нам поможет!

— Как здорово! Не просто поход, а — научная экспедиция! И не просто экспедиция, а поиск такой вещи, которая, может, всю жизнь на Земле перевернет! Ура! — захлопала в ладошки симпатичная Людочка.

— Да, экспедиция! — подмигнул ей Игорь, — Ты сказала про «Незнайку на Луне». Я еще не читал, но обязательно прочту! А про нашу экспедицию скажу, что условия на Полярном Урале отличаются от Луны только тем, что там есть воздух. В остальном там природа столь же сурова к человеку, как сам космос. Потому нам нужен специалист, профессиональный спортсмен, чтоб занялся организационной частью работы. Такой у меня тоже есть, это Семен Золотарев, больше десятка зимних походов высшей категории сложности! Кстати, родители назвали его Семеном, но крестили почему-то Александром. Он так себя и зовет. Интересный человек, между прочим! Мечтает через Новую Землю до Северного Полюса на лыжах дойти! Человек просто болен лыжами, считает их самым великим изобретением человека, первым в истории техническим изобретением, которое по его мнению было сделано еще задолго до появления на свет колеса!

— И люди какие интересные! Значит, интересным поход будет! — обрадовалась Людочка. Ее поддержала до сих пор молчавшая подружка Зина.

Слово «поход» — военное. Сейчас это как-то забылось, но в те годы, когда военное поколение еще было в возрасте отцов, все было иначе. Никаких специальных туристских вещей, разумеется, тогда не было, и вся амуниция походников была — солдатской. Тяжелые брезентовые палатки, вещмешки, нередко — отцовские, пахнущие порохом не столь давних сражений. Котелки, каша в которых получалась того же вкуса, что и фронтовая. Маршруты походов тоже выбирались посложнее и поопаснее, чтоб тем самым сказать отцам «мы не хуже вас!» На что те отвечали «Но вы же идете в поход по своей воле, а не по долгу и не по приказу. Да, сложно, даже опасно, но все же по вам стрелять ведь никто не будет! Потому даже нельзя и сравнить ваши мирные похождения с нашими боевыми походами!»

Чем ответить на это? Только превращением похода в важную научную экспедицию, которая может изменить жизнь всех людей, как изменила ее — победа. Может и не изменить, но наука — не война, в ней отрицательный результат — вовсе не поражение, а тоже — результат. Потому ребята с головой ушли в подготовку.

Каждый грамм съестного добавлялся к многим килограммам амуниции, нести которую предстояло плечам познавателей пространства. Потому все припасы рассчитывались с точностью, не уступающей аптечной. Главный принцип — максимум калорий при минимуме веса.

Наконец весь скарб водружен на плечи. Грубая брезентовая одежда очаровывает дымным запахом, порождая в воображении картины дальних краев. Говорят, что путешествие человек совершает трижды. Первый раз — в мечтаниях, второй раз — в реальности, третий раз — в воспоминаниях.

Жесткий плацкартный вагон. В купе туристы не ездят — не хватит места для размещения походных вещей. С появлением добровольных бродяг вагон наполнился шутками и смехом, песнями вполголоса и запахом дымных далей. Одним словом — романтикой. Которой от всей души позавидовали остальные пассажиры, направляющиеся в уральские города по своим житейским делам.

Пробасил паровозный гудок. Времена паровозов близились к закату, на главных магистралях страны их уже не было. И потому, как это ни удивительно, дорога по небольшим местным линиям выходила намного красивее, романтичнее. Дымная дорожка в небе, могучее сопение радостного пара и солидный, берущий за душу гудок.

За окошком раскинулся заснеженный лес, из-за деревьев которого выглядывали голые зубцы скал. За лесом виднелись белые волны молчаливых гор. Удивительны эти горы, пересекающие континент по прямой линии, с крайнего севера до самой сердцевины. Когда-то русские географы предлагали обозначить эту линию на карте, как нулевой меридиан. Но не вышло, слишком уж силен в 19 веке был авторитет крохотного островка, именуемого Британией. И нулевым меридианом стала ни для кого не видимая линия, идущая по равнодушным водным хлябям. Единственная заслуга которой состоит лишь в том, что на пути через туманный остров она проходит сквозь некогда авторитетнейшую обсерваторию Гринвич. Которая в 20 веке уже могла бы и позабыться, если бы не принятый географами нулевой меридиан.

Геологи говорят, что когда-то уральские горы были столь же могучи, как, к примеру — Гималаи. Но время с его ветрами, дождями, морозами и жарой за многие тысячелетия сделало свое дело, порубило гордые головы-вершины, оставив нам разрушающиеся, по сути — истлевающие горные тела. Но ни русичи, ни ханты и манси иного Урала не помнят, для нас он всегда был и остается страной невысоких, но зато — причудливых, богатых на таинственные пещеры лесистых гор. В этих горах нет замкнутых ущелий со свирепыми обитателями, считающими весь мир за пределами своей долины — лютым врагом. Зато много тихих, укромных мест, где издревле обитали разные интересные люди, искавшие удаленности от шумной людской жизни. Святые, гонимые властями староверы и сектанты-христолюбцы находили здесь себе уединение. Так складывался особый, уральский мир. На богатом скалами и утесами Урале родилась особая секта христолюбцев — летунов, учителя которой, бросаясь в пропасть, не разбивались, а свободно летели, подобно птицам. Так говорит предание, вступая в ссору с современной наукой. Самое простое — высмеять эти старинные россказни. И гораздо труднее — задуматься, пропустить через себя мысль «не бывает дыма без огня»…

С годами южный Урал зашумел водяными колесами горнозаводской цивилизации, стал родиной русской промышленности. Его леса обращались в уголь и, встречаясь с подземной ржавчиной, обращались в блестящий металл. Железо обращалось в тела пушек и корабельные якоря, в гвозди и подковы. Все глубже делались шахты и рудники, вонзаясь в груди старых гор.

Еще больше изменила облик Урала цивилизация индустриальная. Целые горы без остатка исчезали в утробе заводов-гигантов, а их трубы делали небеса в вечно серыми. Проглотив южный и центральный Урал, индустрия двинулась на Урал северный. Но полярный Урал по-прежнему оставался чистым, богатым девственными лесами и уголками, куда за всю памятную историю не ступала еще нога человека.

Впрочем, и на полярном Урале есть кое-какие ископаемые, без которых не живет машинная цивилизация. Редкоземельные минералы, хром, марганец, ванадий. В суровый край, до которого уже не доходит тепло Гольфстрима, никто за этими богатствами по своей воле никогда бы не поехал. И государство нашло простой и привычный для себя выход — опутывало квадраты земли змеей колючей проволоки, расставляло вышки, громоздило страшные серые бараки. Разгоняло первозданную тишину рявканьем команд и свирепым лаем овчарок. Забивало окруженное пространство серыми, похожими один на другого, невольниками.

Злые люди, оказавшись на отгороженном от внешнего мира клочке мерзлой земли, передавали свою злобу друг другу, пропитывали ею самый воздух.

Путешественники раздвигали лыжными палками оборванные мотки колючей проволоки. Уже никого ни от кого не отгораживающей, лишенной былой силы, но по-прежнему — злой. Покосившиеся безлюдные вышки хмуро смотрели на лыжников, бессильные отправить в них острую пулеметную очередь, но способные пожелать им зла. Сгнившие бараки тревожно скрипели своими навсегда распахнутыми дверями, навевая на сердце отвратительную тоску. Людей тут больше не было, но зло — осталось. Ибо слишком тяжела, слишком неподъемна эта субстанция, чтоб улетучиться, быть унесенной острым гиперборейским ветром.

— Пройти бы скорее это место. В обход ведь — никак… — пробормотал Рустем.

— А я бы задержался. Поснимал бы. Не каждый день такое увидишь, — возразил Юра Дорошенко.

— Что тут снимать? Такого и вспоминать не захочешь! — вздохнул Коля Тибо-Бриньоль, — Испоганили они землю, да и только…

— Но надо же куда-то преступников девать. А куда их деть, кроме как в тот край, где людей мало?! — резонно заметил Юра.

— А зачем? Лучше от пребывания здесь с такими же злодеями каторжник все равно — не сделается. И если вернется отсюда в обжитые места, то станет еще злее. А держать здесь до смерти — это вовсе жутко. Уж лучше сразу убить и не мучить, чем сюда отправлять! — не согласился Тибо-Бриньоль.

— У меня что-то нога разболелась. Как дальше пойду — не знаю, — ни с того ни с сего сказал Юра Юдин.

— Ты смотри это, — встревожился Игорь Дятлов, — Вдруг не дойдешь? Наверное, ты нерв застудил, когда мы в полуторке от поезда ехали. Я же говорил тебе — не садись на борт, лучше — стой. Тут вмиг просквозит! Ледовитый Океан рядом!

— Посмотри по своему состоянию, и если чувствуешь, что не дойдешь, то отправляйся домой, пока есть возможность. Последний населенный пункт сегодня будет — поселок лесорубов «41 квартал», оттуда подводой уехать можно!

Морщась от боли, Юра Юдин кивал головой. Разумеется, он сжимал в кулак всю силу своей воли, отчаянно надеялся, что вот-вот полегчает. Глядя на друзей, он натужно улыбался, но по все углублявшимся морщинам на его лице было видно, что Юре делалось все хуже и хуже.

Далеко позади остался опустевший городок зла, а впереди показался лесорубный поселок. Те же бараки, только без вышек и колючей проволоки. У одного из бараков виднелось чудо, воскрешающее в памяти что-то глубинное, архетипическое — лошадь, запряженная в санки. В середине 20 века городскому жителю видеть этот любимый транспорт предков доводилось уже нечасто.

Девчонки, Люда и Зина, конечно же, тут же бросились к лошадке и принялись гладить ее бархатистую морду, брать из мешка горсти овса и подносить к ее шершавым губам. А Игорь сейчас же постучал в барак и принялся быстро разговаривать с выплывшим из его дверей щетинистым, дикого вида лесорубом.

— Если обо мне, то не надо. Я пойду с вами! Пройдет! — пробовал возражать Юдин. Но говорил он не искренне. Понимал, что в этом случае не исключена возможность добавки его веса к без того немалому весу вещей экспедиции. Лучше уж домой… Но — до чего обидно! Священная гора манси Отортен так навсегда и останется лишь в его воображении. А если на ней есть тот самый камень, то его рука никогда не прикоснется к нему первой! Но это еще полбеды. Может ведь случиться и так, что экспедиция не обнаружит шаманский камень как раз потому, что в ней не будет Юры. Никто же не может исключить, что как раз у Юры Юдина на тот камень есть особое чутье, которое могло бы себя там проявить, но уже никогда в жизни себя не проявит…

На прощание он обнялся с друзьями, участниками экспедиции, в которой его уже не будет. Прощаясь с Людой Юра уронил слезу. Эта веселая девушка ему нравилась, но она уже никогда не будет с ним, ведь они не пройдут вместе этот путь. До самого его конца. Нога продолжала ныть, порождая внутри Юрия поток мысленных проклятий. На что годится тело, которое может так ни с того ни с сего подвести. В самый неподходящий для этого момент жизни! Может, будь в экспедиции студент-доктор, он бы что и придумал, но у всех землепроходцев знание о медицине ограничивалось йодом и лейкопластырем…

Сани зашуршали по снегу, и веселые ребята скрылись в хвое еще не порубленного леса. Тогда Юре было обидно и завидно. Лишь после он вспоминал и вспоминал тот миг, жалел, что не заснял его на память, хоть громоздкий фотоаппарат ФЭД у него с собой был. Ведь видел он ребят последний раз в жизни. И его глаза были последними человеческими глазами, которые видели их веселыми, улыбающимися, машущими руками. Живыми, очень живыми.

Конечно, их видел и кто-нибудь из лесорубов. Но те их не запомнили, у них думы о другом были. О долгих днях сурового, тяжкого труда, отделяющих от получки и радостной дороги домой. Городским студентам они, очевидно, лишь позавидовали, предполагая, что те окажутся дома намного раньше, чем кто-то из них.

Лыжи рисовали на снегу положенные строчки, экспедиция продолжалась. Тишина в этих краях была какой-то особенно глухой и потому — страшной. Сквозь нее слышался даже звон далеких сосулек. Такой тишины никто не встречал не только в городе, но даже — в ближайших к городу лесах.

Закат был здесь особенно багровым, как свежая открытая рана. Его небесная кровь отражалась в крупицах снега, и лыжникам казалось, будто они очутились в сердцевине красного шара.

Ребята устали. Шаги делались все тяжелее и тяжелее. Но идти до удобного для ночлега места было еще далеко. И Люда Дубинина неожиданно вырвалась вперед и легким шагом повела лыжников за собой. Она знала, что делала. Если в мужской компании есть одна или две девушки, то они невольно становятся предводительницами этого коллектива. Пусть и неформальными. Ведь никто не захочет ударить перед ними в грязь, все рванутся вслед за ними! Главное — не показывать никому своего предпочтения, относиться ко всем одинаково. А это сложно, ох как сложно. Зовы сердца требуют отыскать своего избранника! Но слушать их сейчас нельзя, нельзя расслаблять себя…

Может, завести умный разговор? Тоже поддерживает настроение в трудную минуту.

— Игорек, а были мысли изменить на Земле климат? Чтоб в этом краю сделать — тепло?! — спросил Саша Колеватов у Игоря, который считался самым эрудированным.    

— Были, — ответил Игорь, — Восновном думали менять направления теплых и холодных течений. При помощи исполинских дамб. Но ни один проект не был реализован, ни один народ не смог построить такой колосс, чудо света. Впрочем, едва ли это привело бы к чему-нибудь хорошему. Ведь тепла на Земле от дамб больше бы не сделалось, а если бы его где-то прибыло, то где-то наоборот — убыло. Таков закон природы.

— А для полярного Урала был такой проект?

— Нет. Гольфстрим итак силен, сделать его сильнее человеку не под силу. Потому тут другая идея есть, которая на сегодня — слишком фантастична. Вывести в космос много зеркальных шариков, чтоб они вращались вместе с Землей и отражали на нее солнечный свет, который бесполезно уходит в космическую тьму. То есть не перераспределять земное тепло, а сделать так, чтоб тепла и света приходило на Землю больше. Этот проект заманчив. Тем более, что шарики — не люди, им перегрузки не страшны, и их можно выводить на орбиту, например, стреляя ими из огромной пушки. Как у Жюля Верна. Правда, пороховую пушку таких размеров создать едва ли можно. Но возможно сделать пушку электромагнитную. Такие идеи есть.

— А если будет аппарат невесомости? — тихо спросил Саша.

— Тогда этот вопрос будет решен моментально. И тут будут благоухать сады, — усмехнулся Игорь и напел «И на Марсе будут яблони цвести».

Подо льдом зловеще шелестела студеная вода Лозьвы. Вечернее небо потухло, и на нем нарисовалась звездная россыпь, какую никогда не увидишь в городской сердцевине. На севере маняще мерцала звездная царица — Полярная Звезда. К ней через весь небесный свод вела беззвучная река Млечного Пути. Полюбовавшись звездами, ребята принялись за установку палатки.

Огонек костра расцвел над первозданным каленым льдом. Он походил на крохотную звездочку, прилетевшую на остывшую, обезлюдившую Землю, чтобы спасти последних девятерых ее человеков. Земная звездочка костра перемигивалась с небесными звездами. Они понимали друг друга, они были одним миром, и собравшиеся возле огня люди ощущали себя едиными со всей Вселенной. Добрые песни, вместе уроненные слезинки, тут же испарившиеся от жара. Люди чувствовали мысли друг друга, их сердца бились одновременно, и их сознание рождало одни и те же мысли. Воистину, нет большего счастья, чем такое вот чувство единения среди безбрежия суровой, мерзлой природы!

Песни спеты, самые сокровенные слова — сказаны. Пора идти в палатку. Чтоб зарыться в спальные мешки, долго сохраняющие накопленный жар костра. Еще в палатке есть маленькая печечка, которая вместе с теплом людских тел создает столь сладкий, столь драгоценный уют.

В зимнем походе, на крохотном островке палатки, со всех сторон обдуваемой острыми ветрами, телесных удовольствий, конечно — немного. Зато малые удовольствия кажутся тут безбрежными, они будут вспоминаться потом до самой смерти, сколько бы великих сладостей не поднесли на своем подносе грядущие годы. Конечно, в походе секса нет. Тела лежат в палатке укутанными в толстые коконы шерстяных одежд и спальных мешков. Но эротизм, конечно, есть. И тот парень, которому посчастливилось спать рядом с девушкой, чувствовать ее дыхание, сквозь отделяющий слой одежды чуть-чуть ощущать изгибы ее тела, несомненно — самый счастливый человек во Вселенной. Девушек в походе мало, потому спать рядом с одной из них — это величайшая награда. Люда и Зина своими сердцами чувствовали, кого так можно наградить, а кого таким же способом следует приободрить, поднять боевой дух. Сегодня их соседями стали Игорь и Саша.

Мерзлым свистом врывается в палатку утро. Печка остыла, в волосах хрустит иней. Вылезать страшно, даже — больно. Но надо преодолеть себя, разорвать внутренние путы, которые хотят пленить человека в теплом коконе, пока в него не проберется мороз и человек не остынет. Навсегда.

Умывание жгучим снегом, скромный завтрак, первая папироска, собирание вещей. И плечи снова чувствуют тяжесть походной ноши, а ноги — цепкость лыжных креплений. Новый переход.

Старые горы равнодушно глядят на исследователей. Время для них течет столь медленно, что ни люди, ни звери им не заметны. Некоторые скалы напоминают человеческие лица… Или так только кажется? Но, может, они вправду — живые. Только особой, совсем иной жизнью, запредельно мудрой и столь же запредельно бесчеловечной…

Юра Дорошенко неожиданно вздрогнул.

— Что с тобой? — спросил оказавшийся поблизости Георгий Кривонищенко.

— Ничего… Послышалось…

— Что послышалось? — с тревогой спросил Жора. Он знал, что в сложной экспедиции нельзя игнорировать ни один звук. И если он просто почудился, то надо трижды убедиться в том, что звука не было, что он родился в сознании, затуманенном вечным безмолвием этих мест.

— Собачий вой…

— Волчий?

— Нет, именно собачий… Я их различаю…

Все замерли. Но только морозный ветер посвистывал, шлифуя зубцы безразличных скал. Три минуты, пять… Стало нестерпимо холодно…

— В самом деле, наверное, тебе послышалось, — сделал свое заключение Георгий, и ребята пошли дальше.

— А ведь овчарка, судя по имени породы, выведена людьми, чтоб пасти овечек. Наверное, и защищать их от волков. Она рождена, как друг человека! Но сколько людей уверены, что нет у человека врага злее! И сколько видели перед собой в последний миг жизни оскаленную пасть пса этой породы. Думаю, что те, кто побывал за колючей проволокой, овчарок не любят, — стал рассуждать Юра, чтоб развеять нагрянувшую тишину, в которой могло померещиться еще что-нибудь страшное.

— Видимо, человек когда-то заметил, что подобных ему существ эти собаки стерегут не хуже, чем овец. И предал своего друга, превратив его из собаки-помощника в добром деле — тоже в помощника, но в деле злом. Но собака, наверное, этого не поняла. Может, овчарки, которые сторожат каторжников, полагают, что несут им благо, как неразумным овцам, — ответил Игорь.

Разумеется, никто не сомневался в справедливости советского суда и заслуженности присуждаемых им наказаний. Но в памяти всплывали кадры советских же фильмов с концлагерями, затянутыми в черную кожу эсэсовцами и теми же самыми овчарками. И там они делали то же самое, что и в советских тюрьмах, и в мирных овечкиных полях — стерегли тех, кого приказал хозяин. Будь он хоть в пастушьем тулупе, хоть в зеленой форме Внутренних Войск, хоть в черном мундире СС.

«Если тюрьму закрыли, то куда деваются ее овчарки? Заключенных — на свободу, караульных солдат — по домам, а собак куда? Стать снова пастухами они не могут, потому что привыкли к «овцам» на двух ногах, и караулить больше никого не способны. Конечно, их могли пристрелить, но наверняка кто-то из солдат пожалел убивать пса, к которому привык за годы суровой службы, и просто выпустил его на свободу. И, наверняка, такой был не один. И бродит где-то рядом стая из зверей, потерявших свое былое предназначение, и не способных найти новое. Страшные, должно быть, они. Людей наверняка не боятся, и огня не бояться даже, потому они — кошмарнее волков» — думал про себя Юра, тревожно вслушиваясь в ледяное скалистое безмолвие. Нет, больше он ничего не слышал.

Но ближе к вечеру похожий на вой звук неожиданно услыхала Людочка. Снова все прислушивались, но опять ничего не услышали. А потом лай и вой стали слышаться всем по очереди. Но каждый раз обязательно — кому-то одному. Решили, что это последствие слов Юрия, своего рода — психическая эпидемия. История знала немало подобных случаев. Чтоб развеять наведенные на самих себя чары, Игорь предложил петь песни. Несмотря на мороз. Кто как может, хоть шепотом, но петь — всем. Так и сделали.

Так и дошли до речушки Ауспии. Здесь решили оборудовать лабаз, оставив вещи, которые могут помешать в восхождении на гору Отортен. Тут же поставили и палатку. Трудились до глубокой ночи, и уже ослабшие сидели у вечернего костра, черпая через его огонь силу всего космоса.

Снова палатка распахнула им объятия своего неприхотливого уюта. А чуть поодаль высилась вершина горы Отортен, где должен лежать камень, дающий победу над земным притяжением…

Они поднимутся на гору завтра. А сегодня их гладила ласковая рука сна. Особенно ласковой она была для тех ребят, которым посчастливилось спать плечо к плечу с девушками. Райская ночь посреди ледяного мира с его сверхчеловеческой красотой…

Но утра у этой ночи уже не было. Крепкий походный сон располосовала пила отвратительного собачьего воя, несущегося сразу со всех сторон. В непроглядном мраке палатке ужас был до того силен, что проснувшиеся ребята что было сил рванулись наружу. Но странно — руки и ноги едва слушались своих хозяев, тела как будто вдавливала в землю какая-то неведомая сила. Даже встать на четвереньки стоило огромных усилий. Стало тяжело дышать, каждый вдох и выдох давался с большим трудом. Кто-то лез к выходу, где уже образовалась свалка из полуодетых копошащихся тел, кто-то вспарывал ножом бок палатки. Лицо лизнул язык мороза, но ни месяца ни звезд все равно не глянуло в глаза выбравшихся из своего логова походников. Во мраке не было видно ни священной горы, ни даже ближайших деревьев. Надо было искать путь к спасению. Но куда двигаться?! Вокруг простиралось наполненное страшной темнотой, пропитанное кошмарным воем пространство. Плеть злого ветра хлестала полуодетые тела. А покрытая льдом и снегом земля беспощадно тянула к себе, желая задушить в своих мерзлых объятиях.

Игорь, как командир, должен был что-то командовать. По крайней мере для того, чтоб участники экспедиции не потеряли друг друга, не остались в одиночестве, сулящем верную смерть. Но он растерялся. Обжигая легкие ледянистым воздухом, он пытался кричать. Но лишь хрип вырывался из глотки, будто закончились все слова, которые были ему отпущены, чтоб сказать в этой жизни.

Во мраке еще живые люди беспомощно и беззащитно расползались в разные стороны. Снег обдирал лица, из носов шла кровь. Их организмы не могли бороться с чудовищным земным притяжением, и, проползая большее или меньшее расстояние, тела безнадежно застывали. С силой Земли не могли справиться и мускулы хорошо тренированных спортсменов.

Юра Дорошенко и Жора Кривонищенко оказались возле елового лесочка. «Надо костер сделать», прохрипел Жора, и при помощи ножа принялся резать подворачивавшиеся под руку сухие ветки. Его примеру последовал и Юра. Правда, ножа у него в руках не было, и ему приходилось орудовать руками. Совершив невероятное усилие, он приподнял свое тело, обломил толстый сук, и тут же рухнул обратно, в равнодушный снег.

Тем временем Жора, прикрывая всем своим телом огненный росточек, разводил костер. Горел костер плохо, но все-таки давал немного тепла и достаточно света, чтоб стать маячком для потерявшихся товарищей. При свете оказалось возможным оглядеться кругом, поискать врага. Но врага ни в облике оборотней ни в виде одичавших собак, конечно, не было видно. Должно быть, вой вообще не был рожден животной глоткой, он исходил от самой таинственной горы, подняться на вершину которой так никому и не удалось. Юра и Жора ждали. Ждали, когда кто-нибудь придет к их огоньку, и прикрывали его своими телами от убийственного ветра. Они обожгли руки и ноги, но никто так и не появился.

«Наверное, камень изменил свои свойства на противоположные. Вместо антигравитонов он при нашем приближении стал излучать — гравитоны. С чего бы это?! Может, добро и зло — материальны, и он за последние годы впитал много зла? Которое неслось, быть может, из-за той колючей проволоки, которую мы видели в Ивделе…», размышлял Игорь. Эти мысли были — предсмертными.

Остатки сил были потеряны. Оставалась еще надежда на что-то, на чудо. Но впечатанные в глубокий снег тела более не повиновались. Боль от прикосновений ледяной руки понемногу прошла, исчез и страх, наступило предсмертное успокоение. Внутри как будто лопнул большой мешок с теплой водой, и его ласковое тепло разливалось по груди, по рукам и ногам. Страшную тяжесть сменила неимоверная легкость, затих и мертвящий вой. Исчез и ветер-убийца. И ребята увидели, будто они легко взмывают на вершину Отортена и видят куски чудесного белого камня. Почему-то они необычайно ровны и стройны, словно нарезаны чьими-то искусными руками. Может, это шаманы постарались? Или такими они были с самого своего рождения, когда еще не появились ни Земля, ни даже — Небо, а было лишь одно Первовещество, камень Алатырь?!

Ребята расхватали камни, и стали быстро возноситься в Небо, где среди мрака неожиданно появился золотистый просвет…

Экспедиция завершилась.

Из ее участников никто не вернулся, и вскоре поисковики-спасатели обнаружили на берегу речушки девять тел. Причину их смерти не смогли установить даже светилы судебной медицины. Ибо им никогда не приходилось видеть тела человека, убитого силой притяжения. Не бывало такого еще на Земле!

На гору спасатели не поднимались. Они просто не ставили себе такой задачи. И про камень Алатырь они, конечно, знать не могли. Наверное, этот камень — разумен. Спасателей его сила не тронула. Она позволила им собрать останки несчастных исследователей и убраться с ними восвояси. Оставив место по-прежнему безлюдным, ведь даже местные охотники-манси далеко обходили гору, опасаясь ее злых духов, предания о которых жили из поколения в поколение…

Родина-мать

Скульптор с удовольствием разминал в руках комья гипса и наносил их слой за слоем на свое творение. Лицо его буквально сияло удовольствием, как будто он общался с живым и горячо любимым существом. По его расчерченному суровыми морщинами лицу странствовала довольная улыбка. Кто знает, быть может, точно такая же улыбка была и на лике Творца в мгновение сотворения всего Мироздания. Этого, конечно, никто знать не может, не могло в те времена быть того, кто увидел бы Его лик.

А вот девушка-натурщица разделить его радость не могла. Если задуматься, то ее облик сейчас делался вечным, время теряло над ним власть, и уже одно это должно было доставить ей безразмерную радость. Но думать и размышлять ей мешал тяжеленный меч, который она держала в правой руке. И ладно бы просто держала, а то замахивалась им, будто собиралась нанести удар.

— Евгений Викторович, — не выдержала она, — Почему нельзя заменить меч на картонный, или, хотя бы — алюминиевый? Все равно на статуе одинаково будет!

— Мне надо твою мускулатуру вылепить именно при тяжести настоящего меча. Потому я его специально у кузнеца, деда Кузьмы (бывают же такие совпадения имени с ремеслом!) заказал. Потом, если хочешь, я тебе его подарю, будешь деткам и внучкам показывать. Неизвестно, будут в те времена еще такие мастера, или уже не останется. Меч-то — истинный булат, такими наши предки всех супостатов побеждали! — говорил скульптор.

В ответ девушка бросила немного удивленный взгляд, который Евгений Викторович Вучетич тут же понял.

— Хочешь сказать, доченька, что у нас разные предки? Нет! Я считаю, что мы, сербы — тоже русские, только особенное племя великого русского народа. Русские — степняки именуются казаками, а русские — горцы — сербами. Но народ-то все равно — один! Потому и враги у нас — общие! Что скуксилась, голубушка? Потерпи, миленькая, сейчас закончу, и прервемся. Чайку попьем. Думаю, на сегодня достаточно потрудились.

Вучетич говорил нежно, красиво и, вместе с тем — властно. В этой его манере разговора чувствовалась вся уникальность его жизни. Жизни скульптора, который побывал солдатом-пулеметчиком и дослужился до полковника. Китель с большими звездами висел в углу мастерской, прикрытый клеенкой от вездесущей гипсовой пыли.

Свое слово он сдержал. И скоро они пили чай. С редкими для послевоенных лет сладостями — ромовыми бабами.

— Вашим лицом я восхищен. Просто уникальное сочетание женственности и мужественности. Истинная Мать-Родина! Достойная поклонения!

Что же, с ним не поспорить. С человеком, который рассказывал, как в 1941 году он в солдатской форме пришел на вокзал и прошелся вдоль поезда, куда грузилась творческая интеллигенция, направлявшаяся на «оборону Ташкента». Глядя на него эти люди, чьи способности были признаны в той степени, которой хватало на получение эвакуационного билета, вероятно, испытывали жуткий стыд. Но, защищая самолюбие, перерабатывали его в видимость сочувствия к скульптору-солдату.

— Евгений Викторович, зачем Вы так?! Вас как никого другого беречь надо! А Вы себя не бережете, а, значит, и свой талант! — пустив слезу, промолвил один из «ташкентских пассажиров».

— Талант — не кошелек в кармане, а пылающий факел в сердце. Кто его спрячет — тот и погубит. Господу виднее, кого сохранить для будущего, а кого прибрать сейчас, и от Его воли ни в Ташкент, ни даже в Дели не скрыться! — твердо ответил Вучетич, — Да и сами подумайте. После войны главной фигурой для скульптора будет — солдат. А как я изображу солдата, если сам им не побываю? Можно, конечно, и чучело в солдатскую форму нарядить, но это же явная халтура будет! Может, тот, кто войну в Ташкенте переживет, подделку и не распознает, но ведь былые фронтовики потешаться над ней будут! А кто же хочет, чтоб над его творениями хохотали? Разве только юморист. Но здесь как раз наоборот выйдет — едва ли какого фронтовика тыловой юмор когда рассмешит.

Доброжелатель, поджав губы, поспешил вернуться к поезду. Вероятно он обиделся. Ведь он как раз был профессиональным писателем-юмористом. Увы, проверить на себе справедливость слов Вучетича ему так и не довелось. До конца войны он не дожил. Умер в глубоко-тыловом Ташкенте от дизентерии, наевшись плохо вымытых абрикосов.

А Вучетич сделался единственным в мире скульптором-полковником. И его руки творили образы женской сущности русской земли, Родины-Матери, культ которой был продолжением древнего русского культа Богородицы. Мокоши — Марии.

Собственно, ныне неизвестно, чей облик застыл в Сталинградской, Киевской, Ленинградской Матери-Родине. Как выяснилось, натурщиц у Вучетича было более десятка. И каждая из них после окончания работы над Образом могла узнать в нем свои черты, но при этом с огорчением не найти портретного сходства. Оно понятно — такой образ просто не может не быть собирательным. А что каждая из помощниц во время работы считала себя единственной — так Вучетич был с дамами обходителен, он знал, что для женщины нельзя допускать даже мысли, что она — не единственная. Что в ней чего-то недостает для полноты образа.

Как бы там не было, но каждая из натурщиц поучила в подарок от скульптора самый настоящий меч. В современном мире этот предмет практически бесполезен в качестве оружия, ведь воевать им можно лишь сидя на боевом коне. Научится же такому искусству почти невозможно — и учителей не найти, да и силенок у современного человека едва ли хватит. Зато меч — прекрасный раритет, хорошо украшает жилище, когда висит на видном месте, наполняет аристократизмом и сам дом, и его обитателей.

Девочка Таня от мамы знала, что меч достался им от покойной бабушки, которая позировала скульптору Вучетичу. И, правда, фотография бабушки Вали очень похожа на величавую Родину-Мать. И мама Аня тоже на нее похожа!

Таня трогала меч, пыталась его поднять. Нет, он ей не по силам! Наверное, ее ручки никогда его и не поднимут, как бы не крепли ее мускулы. Потому что это — предмет другого мира, который когда-то где-то был, но которого сейчас здесь нет. Зато вокруг, в стоящих повсюду шкафах, так много вещей из настоящего, которые зачем-то нужны маме, и которые она часто с собой берет. Но туда, куда она их с собой берет — Таню не пускает. Часть их пятикомнатной квартиры отделена большой дверью, закрываемой на ключ. В которой нет даже глазка. Туда приходят какие-то люди, которых Таня не видит, лишь слышит их приглушенные стенами голоса. Времена голос какого-нибудь гостя переходит в крик, а то и в стон, чему Таня даже не удивляется. Раз так есть, значит — так должно быть. Тем более что ничего особенно страшного там, судя по голосам — не случается. Покричав, постонав и поохав, голоса вновь становятся самыми обычными, как при простом разговоре.

Когда гостей нет, та половина квартиры перестает быть для Тани запретной, она там бывает. И ничего обычного в отгороженных двух комнатах не находит, там все точно так же, как и на второй, «жилой» половине. Но как только раздается телефонный звонок, лицо мамы как-то сразу меняется, делается чужим. Что было бы страшно, если бы Таня давным-давно к этому не привыкла. И она сажает дочку за компьютер, ставя какие-нибудь игры или фильмы, предлагает ей вкусное угощение, чтоб ей не было обидно. А сама — уходит туда. И Таня слышит, как лязгает железом замок. Все это было бы страшно, если бы не было так привычно…

Анна родилась во Пскове. Городе, даровавшем Руси первую деву-воительницу, звенящую грудастыми доспехами княгиню Ольгу. Быть может, они произошли от одного рода. А почему нет? В современном мире верх и низ поменялись местами, истинная аристократия упрятана в нем невероятно глубоко.

Псков — город северный, потому — сонный. Даже само слово «Псков» как будто произошло от «Плесков», а это слово определенно навевает сон. Псковичи всегда славились спокойным, безобидным нравом, как будто не пробуждались от вековой спячки.

Но, что удивительно, Псков все-таки — город воинский. И об этом напоминает название первой его реки — Великая. Псковская крепость — одна из мощнейших на Руси, и мало крепостей и крепостиц выдержало столько же приступов, как она. С появлением Воздушно-Десантных войск Псков сделался местом дислокации одной из дивизий этого элитного рода войск.

Девчонки смотрели на бутончики парашютов, расцветающих среди редких облачных кущ июньского неба. Внезапно Аню под руку взяла чья-то уверенная рука. Она обернулась и увидела курсанта-десантника.

— Все военные хороши, но мы — лучше всех! — улыбаясь, сказал он, — Меня, кстати, Андрюша зовут. А Вас как?

— Аня. Так чем же вы лучше других?

— Летчик силен своим самолетом, моряк — своим кораблем, ракетчик — своей ракетой. Но ведь на прогулку с девушкой пилот не берет свой истребитель, моряк — свой крейсер, а ракетчик — баллистическую ракету. Они идут, как просто парни. А мы сами по себе — боевые машины. Из живого мяса и живой крови, но — боевые единицы. И, думаю, находится рядом с человеком, который одновременно еще и боевая единица — весьма спокойно и потому приятно. Но это все во-вторых.

— А во-первых?

— Во-первых есть у нас такое предание, которое — сущая правда. Многие генералы в истории оставили след, как объекты насмешек, издевок а то и проклятий. Но только не основатель нашего войска Василий Маргелов. Название наших войск, ВДВ, в его честь мы расшифровываем, как «Войска дяди Васи». Про него говорят, что был человеком исключительной храбрости, в войну морской лыжный полк сформировал и сам его в атаки водил. Уже название «морской лыжный полк» такие мысли вызывает, что дух захватывает. Застывшее море и бойцы, бесстрашно атакующие вмерзший в ледяной панцирь крейсер… Конечно, кораблей атаковать им не довелось, но нет сомнений, что они бы на такое пошли, если бы в Финском заливе у немцев флот был. Но кроме храбрости у него был еще великий ум. И он первый задумался, что десант, выброшенный в тыл противника и занявший оборону — обречен. Противник быстро мобилизует силы, которых у него будет всегда больше, чем у десанта. Много тяжелых орудий и боеприпасов по воздуху через линию фронта все одно не перевезешь. Значит, выживание десанта — в его подвижности, как мы, военные, говорим — в мобильности. Но откуда ее взять, ведь на своих двоих все равно быстро и далеко не пробежишь! И он придумал заказать конструкторам боевую машину, легкую, чтоб ее мог перевести самолет, и все-таки — достаточно надежную, чтоб могла вести бой. Так придумали БМД, боевую машину десанта. Но придумать — мало, надо еще разработать способ десантирования. И тут конструктора поработали, специальную парашютную систему с несколькими куполами изобрели да особые пороховые патроны, чтоб удар об землю смягчали. Не надоел я своим рассказом? — Андрюша уже крепко держал Аню за руку.

— Нет! Наоборот — очень интересно! Может, на «ты» будем?

— Давай!

— Не бойся, что я что-то не пойму. Я все-таки девушка образованная, если надо — спрошу, уточню. Кстати, дома я на каникулах. А сама в Ленинграде в медицинском институте учусь.

— А я здесь — на войсковой практике. А учусь — в Рязани. Конечно, в Рязани, где «Жил мальчик в простой крестьянской семье, желтоволосый, с голубыми глазами». Там и училище наше. Ребята, которых не приняли, в палатках в лесу потом по паре месяцев живут, надеются, что кого-то отчислят, а их — примут. Но я поступил сразу, повезло мне!

— Так ты недорассказал про вашего «дядю Васю»!

— Ах, ну да! Вот, представь себе, все было готово. И машина, и парашют к ней. И вопрос встал — как десантировать? Если экипаж сбрасывать отдельно, то в бою может так выйти, что он до своей машины и добраться не сможет. Откуда известно, какая обстановка в тылу противника сложится?! Драгоценное время будет потрачено, но что хуже всего — противник машиной сможет завладеть и против десанта ее использовать. Железо ведь не понимает, кто — свой, а кто — чужой. Значит, надо, чтоб водитель и наводчик внутри находились. Кто же отважится внутри железа, не видя ни неба ни земли, вниз лететь? Конечно, нашлись добровольцы. И среди них был родной и любимый сын дяди Васи. И он отказал остальным добровольцам, и задание на испытание дал своему сыну, рискуя им!

— Ничего себе! — воскликнула Аня.

— Он похлопал сына по плечу, и тот скрылся внутри машины. В ее мраке. А машина изнутри похожа на гроб, иной ее просто не могли сконструировать. Конечно, дядя Вася скорее бы сам прыгнул, но возраст у него уже был изрядный, сердце пошаливало…

И отец глядел вслед железной, вернее — алюминиевой штуковине, в нутре которой запечатан его сын. И жалел, что не может лишить ее тяжести, чтоб она мягко-мягко коснулась земной травки. Разумеется, конструкторам он верил, но все же рассудок сомневался в способности легкого парашютного шелка удержать металл. Как потом рассказывал Маргелов-младший, в полете он чувствовал несколько секунд невесомость. Как космонавт. Это его так заинтересовало, что заглушило естественный для человека страх. Система сработала исправно, но удар все же был силен, он почти на час лишился сознания. Тут же, конечно, все генералы и полковники прибежали, доктора, машину открыли, его вытащили и в чувства привели. Но ясно, что в бою так быть не могло, а машина с потерявшим сознание экипажем не полезней, чем пустая машина.

Потому систему доработали, конструктора без выходных по двенадцать часов в день трудились. И второй раз испытывать опять взялся Маргелов-младший. Все прошло успешно, он даже запустил двигатель и проехал круг почета по полигону. В те годы на словах, конечно, в Бога как будто не верили, но сам образ Отца, отправляющего с Небес на Землю своего единственного сына, тут же всплыл в памяти. С тех пор и сделалось наше войско — лучшим, и конкурс в училище стал выше, чем во ВГИТиС, хоть служба в ВДВ если и сулит славу, то вернее всего — посмертную.

Они переглянулись. Уже много лет тлела война в Афганских горах, где впереди всего войска бились — десантники. И Андрей не боялся оказаться там, в чужих страшных горах. Наоборот, он, похоже, искал случая испытать свои знания, силы, убеждения, всего себя, в настоящей войне. Или ей так казалось? Но ведь ей, если она разделит с ним его судьбу, что останется? Дни ожиданий и дрожь от телефонных звонков, особенно — ночных?! Нет, не зря все-таки ее лицо — это лицо Родины-Матери. Она выучится на такую профессию, чтоб быть если не совсем рядом с ним, то — близко к нему! И к его ребятам.

Практика Андрея и каникулы Анны закончились. Они расстались. Чтоб встретиться вновь в ее родном Пскове, когда у нее появился пахнущий типографской краской диплом, а у него — новенькие погоны с двумя маленькими звездочками. Война в Афганистане к тому времени закончилась, так и не успев вобрать в себя Андрея. Можно было радоваться и начинать совместную жизнь…

Но…    

Картины 1993 года. Вонзенная в небо болезненная стрела. Телебашня с ужасающим, если вдуматься в его звучание, именем — Останкино. Если расположить ее на карте страны, то она окажется где-то с краю, в западной ее части. И, вместе с тем, она, несомненно — в центре. Ибо она — пупок, где стягиваются путы невидимого кокона, объявшего русский народ. В древнем учении эфир — это пятая стихия, недоступная для одоления человеком, где борются друг с другом ангелы и бесы. Сооружение воткнуто в эфир, оно участвует в небесной битве, придавая силу злым, темным существам. Недаром интеллектуалы уже давно зовут ее «фаллос сатаны», а люди проще — «чертов х…».

Башня подминает под себя окружающий ее простор. На ее фоне не видны распластавшиеся по земле здания, подчиненные ей. И, тем более, теряются фигурки людей, стопившихся возле тех зданий.

Народное чутье привело многих к подножию страшного колосса. Вооружены они были как попало — кто отобранным у милиционера пистолетом, кто трофейным дедушкиным «штурмгевером», который тот заботливо прятал всю жизнь, кто своим охотничьим дробовиком, а кто и просто дубинкой. Командовал толпой настоящий генерал, в форме и с большими звездами.

Легко сказать — командовал. Поди, покомандуй не войском, а толпой, половина людей которой воинские команды слышали лишь в кино. Кто-то из них слыхал о каких-то тактических приемах, кто-то их знал, а кто-то не имел и представления. Крик испуганного взаправдашней автоматной очередью обывателя может возыметь на такое «войско» действие большее, чем приказ командира. А попытка пойти в атаку обернется толчеей, где все друг другу помешают, подставятся под пули врага, да еще и побьют своих.

Но бой шел. Неуклюжая лапа толпы то касалась тела вражьей башни, то отдергивалась от нее, ошпаренная огнем. Зеленый грузовик безумно бодал запертые ворота, и кто-то из смельчаков бросался в проделанную им брешь, навстречу огненным кинжалам. Но толпа за ними не шла, она мялась в раздумье, и уже в следующий миг рассеивалась дождем, отнимающим жизни.

Генерал понимал безнадежность битвы. И единственное на что он рассчитывал — это на свою форму с большими звездами и лампасами, которая как зов призовет к себе людей в форме. И уже не толпой, но организованным умелым войском они навалятся на каменную пику, и она, конечно, не устоит!

А человек в форме по имени Андрей в тот день задумчиво бродил по берегу реки Великой и совершал невеликое дело — плевал в круги на ее воде. Чем-то он походил на Гамлета. «Быть или не быть?!» Его автомат спал в оружейке вместе со своими братьями, автоматами боевых товарищей, командиров и подчиненных. Снаружи висел замок, ключ от которого хранился у бдительного незнакомца в штатском, который прибыл из Москвы.

Скрутить незнакомца, сбить замок для десантника дело — плевое. Но ни кто не мог поднять не то что руки, но даже мизинца. Ибо для военного есть лишь один вид правды — приказ. Глупый, самоубийственный, преступный приказ содержит в себе для бойца больше истины, чем собственные мысли. И не считайте военных глупцами, ведь выполняя приказ, они иной раз проявляют больше ума и сообразительности, чем иные профессора.

В этом есть своя мудрость. Вышестоящие видят (по крайней мере — обязаны видеть) больше, чем их подчиненные. И то, что внизу покажется абсурдом, сверху может видеться вполне закономерным. Сколько раз в войнах так и было! Иное дело, когда источниками приказов становятся не честные вояки, но хитрые политики. Но тут что поделать. «Конструкция» военного не может предположить такого варианта, как «конструкция» человеческого организма — проникновения в себя чужого разума, пусть даже крошечного, вроде некоторых вирусов. И самое честное, на что способен в данном случае военный — это не выполнить чужого приказа. Но и в этом случае он не может подчиниться своим соображениям и мыслям, куда-то идти и с кем-то воевать по собственной воле. Он будет ожидать правильного, воинского, то есть — своего приказа.

Именно так жила те дни Псковская дивизия. Ожидала своего приказа, который мятежный генерал, год назад отстраненный политиками от должности, им отдать не мог. А свои командиры обитали в том же ожидании и дождались, пока Останкино вновь не подтвердило своего зловещего имени.

А после за те дни раздумий, ожиданий и гамлетовских вопросов расплачивались жгучим стыдом. Который заставлял ходить по городу, прикрыв честную военную форму аляповатой гражданской курткой китайского производства. Что выражало стыд за принадлежность к воинскому сословию, случившийся впервые за всю историю Руси. Даже в 1917 году у людей в погонах стыда не было, отчаяние — да, но не стыд.

Строевой отдел наполнился рапортами об увольнении. Офицеры-десантники, сбросившие некогда горделивую форму, шагали в пространство гражданской жизни, где снова брались за оружие. Уже как гражданские, но не мирные обыватели тихих городов, а как самодеятельные бойцы, называемые в народе бандитами. В те годы это слово несло в себе привкус уважения. Пули свистели среди каменных исполинов Петербурга, низеньких домиков Пскова, деревянных хлябей Кувакина. Война разлилась по стране как гной из нарыва, прорвавшийся в кровь.

Андрей не уволился. «Армия очистится от грязи, она очищалась всегда. А очистить ее может только война с врагом злым, врагом настоящим. Она вот-вот нагрянет, ноздри уже щекочет порох», раздумывал он. И, конечно, не ошибся в своих раздумьях.

На самой кромке русского юга, где возвышается каменная гряда, по русскому преданию, сотворенная Сварогом в первый день Творения, раздались выстрелы. Непонятно когда и откуда появившийся там народ, за всю историю Руси так и не ставший для русских — своим высунул из-за древних гор оскаленную, покрытую косматой бородой морду. Они непохожи на нас, они — иной веры, иных представлений о добре и зле, иного языка, иных мыслей. Они злы. Они бессмысленно жестоки, они убивают русских только за русскость. И не только убивают.

Послышалось ужасное слово «работорговля», памятное по книжкам про США 19 века, коими были учебник истории и роман «Хижина дяди Тома». Но, позвольте, ведь там рабы — негры! А у них… Наши! Значит, они настолько не наши, что мы, белые русские люди для них — что негры!

Вековечные воинские инстинкты народа рвались наружу. Убить, наказать, отомстить! И прорывались они через военных и, с особой силой, через элиту армии — десантников.    

Прощальное застолье дышало водочным запахом неминуемой грядущей победы.

— А все-таки при царе с ними полвека бились. Трудиться пришлось — не приведи Господи! Целые леса рубить и жечь, чтоб им прятаться было негде. Крепости везде строить, много линий из крепостей, чтоб им бежать некуда было. Половина государевой казны тогда на эту войну шло, — рассказывал лейтенант Федор, начитавшийся с целью моральной подготовки книг о былой кавказской войне.

— Забываешь, что тогда и они и мы бились одними и теми же ружьями, и преимуществ у нас особых быть не могло, — парировал Андрей, сделавшийся уже капитаном, — Разве что, пушки были, но пушкой гору не пробьешь и поверх нее снаряд не бросишь. А теперь все небо — наше, а они в нем — бессильны. У нас и штурмовики, и бомбардировщики, и вертолеты, и ракеты. И мы, десантные войска — тоже! Каждую щель бомбами забросать, потом по роте наших бросить — и войне конец!

— Но ведь и в Афгане небо нашим было, — возразил самый модой лейтенантик с редким именем Афанасий.

— Там политики, чтоб им пусто было, мудрили. Кого-то называли своими, кого-то — врагами, и потому бить всех не давали, чтоб «своих» не покалечить. А «свои» в два счета горы переходили и делались «чужими», такое там на каждом шагу бывало. Тут же все иначе будет, ведь чечены — враги все, их различать не надо! — вставил веское слово майор Олег Иванович.

— Как бы ни было там, а наше спасение — в Аннушке. Она всех исцелять будет, от всякой раны спасет, и даже — от смерти. Она — наша живая вода! Потому давайте за нее выпьем! — прервал дискуссию Андрей.

И зазвенело стекло рюмок, выплавленное в старинном, но мало кому известном, городе Клин.

Анна улыбнулась. Она была одета в десантную форму женского образца, вместо галстука — бантик, вместо брюк — зеленая юбочка. Эта форма, конечно, удивительная редкость, женщин в суровых войсках немного. А из петлиц на гостей смотрели чаши и змеи, напоминавшие о том, что призвание их владелицы — возвращать жизненную силу тем, кто ее лишится.

Да, Аня добровольно стала офицером Воздушно-Десантных Войск, как и ее Андрей. И уже сделала два прыжка с парашютом. Сохраняя во время них свое лицо Родины-Матери, чему дивились даже бывалые офицеры.

На вокзале ее провожала мать Валентина, то есть та самая Родина-Мать, запечатленная скульптором Вучетичем и поучившая от него в подарок меч. Слезы, поцелуи, бесконечная вера в то, что прощаются мать и дочь лишь на время…

Но прощались они навсегда. И не мать потеряла дочь, как того боялась, а — наоборот. Страх за дочку остановил ее сердце, которое у живой Родины-Матери тоже было живым, теплым, не бронзовым. И вернувшаяся Анна встретила лишь земляной холмик на родовом кладбище. Рано умерла, могла бы еще жить и жить… Или умершая эпоха обязана забрать с собой все свои символы, включая и живые?!

Война гуляла по улицам города. Кричала пулеметными очередями из прокопченных пустых окон, хохотала снарядным грохотом, плясала сполохами огня, залихватски свистела минами. Это был ее город, в чем никто не мог усомниться. Сомневающийся гарантированно получал кусок свинца или железа в свое бренное тело. Раскуроченные дома, сожженные магазины, обращенные в металлолом заводы. Все это никогда не существовало для людей, все здесь с самого своего рождения предназначалось лишь для войны.

Под ногами попадались оплавленные куклы, рваные фотографии счастливых семейств, пропитанные грязью и кровью холсты с безмятежными пейзажами, избитые лампы с покрытыми кусками чьего-то выбитого мозга зелеными абажурами, останки плюшевых кресел. Эти предметы должны напоминать о том, что и тут когда-то была мирная жизнь, разорванная когтями войны? Нет, все они — добыча войны, захваченная ею в разных местах белого света и принесенная в ее логово. Зачем они ей нужны, ведь в пищу ей они не годятся! Каждому известно, что питание войны — бомбы, пули, снаряды! Должно быть, она их принесла ради забавы, для игры. Разве война — не игрунья и не шутница?! И что из того, что человек страшится ее шуток, что ради смеха она любит отбирать людские жизни, будто шапки и рукавицы? Война — существо сверхчеловеческое, замечать сопли и слезы людишек она не способна в той же степени, в какой слон не может замечать муравьев!

И у человека в отношении войны есть лишь один выход — раствориться в ней, стать ее частью, играть внутри нее в ее любимую игру. Так есть шанс выжить. Погибнуть, конечно, тоже есть шанс. Но в ином случае гибель — неизбежна, ибо кто не становится частью войны, тот делается ее игрушкой.

И Андрей и Анна сделались частью войны. Он уходил со своей ротой в глубину злых кварталов и там, куда он уходил, война начинала хохотать особенно неистово. Все, что там еще оставалось целого за спиной Андрея и его бойцов обращалось в руины. Пейзаж из кусков покрытых черной копотью стен украшался кусками вражьей требухи, развешанной подобно елочным гирляндам.

С первого задания Андрей вернулся покрытым запекшейся кровью. На его камуфляже не осталось ни единой ниточки, которая бы не окрасилась в красно-бурый цвет. Увидев его, Анна вскрикнула, подумав, что он тяжело ранен. Она приготовилась влить в него, если потребуется, всю свою жизненную силу, чтоб оживить, вернуть с Того Света. Но тут же заметила его спокойный взгляд и улыбку на лице. Он был цел и невредим, а кровь на нем была чужой кровью! Кровью врага!

К крови врагов на теле мужа она быстро привыкла. Не могла привыкнуть только к странному изменению его взгляда, который с каждым днем все более стекленел, становился похожим на взгляд змеи. Жизнь как будто испарялась из глаз Андрея, и Аня не знала, как вернуть ее обратно. Ей оставалось надеяться, что когда они вернутся с войны, мирная жизнь омоет его лицо теплыми весенними ветерками, и оно будет прежним.

Наверное, с глазами Ани происходило тоже самое, только она этого не замечала, ибо не смотрела на себя в зеркало. Увидеть себя растрепанной, усталой, не женственной... К чему это?!

Ее тело, как и тело Андрея, каждый день покрывала запекшаяся кровь других людей. Только не врагов, а — своих. Поток раненых вливался в белые палатки медсанбата подобно красной реке, и, как всякая река, он не знал умаления. Сшивать порванные тела, вдыхать в них жизнь. Работать до того, что перед глазами тела раненых и собственное тело сливаются в единый символ уязвимости плоти и в бескрайнее ее страдание.

Последние шепоты умирающих. «Дорогая, передай маме...», «Передай Полине и Ирочке...», «Скажи моим...» Сколько собралось их в ее ушах, протекло в ее сердце, поселившись там навсегда!

Она с тревогой ждала, что следующим израненным человеком, которого коснутся ее руки, будет Андрей. Но этого не случалось. Может, он для войны сделался столь своим, что она уже не могла его тронуть? Или тут что-то иное... Где-то в книжке про гитлеровскую Германию Аня читала, что эсэсовцы именовали себя женихами смерти. Может, война сделала Андрея своим женихом, и до самой свадьбы не нанесет ему вреда? Но когда произойдет свадьба, она заберет его уже с собой без остатка!

Но ведь у него есть Аня! И она не отдаст Андрея иной, страшной невесте! Она будет биться за него до конца, отдаст всю силу своей жизни, если то потребуется!

Времени на рассуждения не оставалось. На операционный стол перед ней ложился очередной раненый. Хорошо, если раны можно заживить, и он вернется домой почти невредимым, только с глубокими шрамами, которые придадут ему суровость. Но не все раны заживают. Кто-то вернется домой со скрипучим протезом вместо руки или ноги. И даже это — не самое страшное. Кому-то суждено вернуться на уродливой инвалидной коляске или даже — на носилках. И проклинать смерть, которая не забрала его полностью, а обратила в самое страшное из всего возможного — в живого мертвеца. Какой бы не сделалась жизнь после войны, эти люди уже никогда не погрузятся в нее, хорошую или плохую. Смотреть живыми глазами из почти мертвого тела, вот их будущее! Более всего они жаждали, чтоб смерть закончила свою работу над ними, просили друзей помочь им умереть, подобно тому, как самурай помогает своему другу, сделавшему харакири. Но русские люди — иные. И, конечно, ни у кого не поднялась рука на эту скорбную работу.

Нет существа, более способного привыкать к изменениям мира, чем человек. Не прошло и месяца жизни на войне, как война перестала ужасать, обратилась в что-то само собой разумеющееся. К пулям-снарядам, к простреленным и раздавленным танками мертвецам привыкли быстро. Тяжелее было привыкнуть к трупам, лишенным жизни изощренно. С отрезанными головами, задушенным капроновым шнурком, со вскрытыми животами. Но привыкли и к ним.

Анна отдыхала в углу своей операционной палатки, покуривая сигарету, когда услышала громкие голоса за брезентовой стенкой. Среди голосов она разобрала и голос Андрея. Вскоре он появился перед ней, чем вызвал ее радость. Хоть его возвращение было и не первым, но она, как всякий раз, встретила его так, будто он вернулся с Того Света. Ведь никто не знает, когда лопнет терпение смерти, жаждущей своего подневольного жениха навсегда забрать к себе.

— Что так громко говорите? Чему радуетесь? — спросила она, — Так странно, что тут можно найти что-то смешное...

— Радуемся, что живы, что все у нас прошло удачно. Я на горе, что неподалеку, прекрасные синие цветы увидел. Как зовутся — не знаю. Но хочу их тебе подарить! Обязательно сорву, чтоб ты их высушила и всегда хранила! — сказал он.

— Ты что! Не надо! А если цветок тебе жизни стоить будет?! Разве не понимаешь, что ты мне — дороже любого цветка!

— Но ведь эти цветы — единственное из красивого, что тут есть. Мне, кстати, недавно рассказали, что эти горы известны русским давным-давно. Гора Эльбрус, к примеру, по преданию состоит из первовещества мира, из которого верховный русский бог Сварог сотворил весь мир. По-русски ту гору звали — Алатырь, так же звали и само первовещество. И в память о том получеловек-полуконь Китоврас у ее основания соорудил главный храм Сварога. Его развалины лежат там и поныне. Эльбрус далеко отсюда, но сердце мое чует, что здешние горы тоже — наши. И нам обязательно надо взойти на них. Этот город возьмем — и взойдем! Если в них есть камень-алатырь, то его можно найти. А этот камень делает человека всемогущим, позволяет, к примеру, летать по воздуху, подобно птице. Еще он все раны и болезни исцеляет, и много-много чего делать может. Если мы в войне им завладеем, значит — бились не зря!

Рассказ Андрея заинтересовал Аню. Конечно, все это миф, сказка. Но каждому человеку, имеющему мало-мальский опыт жизни известно, что сказка — это правда, сказанная особенным языком.

— Не поняла... И что, вы его нашли, если так рады?!

— Нет, — ответил Андрей, — Наша нынешняя радость — зла. Просто нам удалось захватить необычную образину, не просто врага, но врага особенного. Их бойцов мы брали и прежде, это одна из работ разведки — брать языков. Ты их, конечно, не видела, мы их сдавали в штаб. Где их допрашивали, и они рассказывали о своих, что знают.

— Их там пытали? — поинтересовалась Аня.

— Думаю, по своей воле никто своих сдавать не будет. А люди, стойко переносящие мучения и откусывающие себе языки бывают лишь в кинофильмах, — пожал плечами Андрей, — Но тут нам в руки попалась личность иного рода. Сдавать его в штаб бесполезно — все одно он не тот, кто что-то знать может. Потому решили разделаться с ним сами.

— Что ты все говоришь загадками? Скажи уже прямо — кто он?!

— Скажу прямо. Работорговец. Похищал в рабство русских людей и продавал их другим чеченам. Кому — на стройку дома, кому — баранов пасти, кому — мак растить. Русских девушек он тоже продавал — в наложницы, в секс-рабыни. Сначала, конечно, ему приходилось их волю ломать, для чего он их у себя в подвале по нескольку месяцев на цепи держал. Без еды и без воды. У него весь подвал цепями завешан! А как узнал, что мы подходим, всех оставшихся у него рабов порезал, как баранов. И закопал у своего дома. Только подвал свой разобрать не успел, у него там все на совесть было сделано. Как думаешь, чего он заслуживает?

— Расстрела?

— Тут, на войне, все и так делают, что друг друга расстреливают. И с виной и без вины. Запытать до смерти тоже невеликое наказание — тут и так пытают, и до смерти. И мы с ребятами придумали ему особое наказание. Чтоб он остался жив, но...

— Не пойму. Чую, я имею к этому какое-то отношение... — удивилась Аня.

— Мы с ребятами решили, что самое правильное — его оскопить. И так, чтоб он остался жив. Чтоб потом много-много мучился. А сделать это можешь только ты. К тому же по местным представлениям быть оскопленным женщиной — это такой позор, за который и в Рай не берут. Потому... Просим тебя все вместе!

Аня на секунду задумалась. Конечно, идея ее шокировала. Но разве ее руки, исцелявшие раненых не желали отомстить за их раны? Разве исцеляя своих она не хотела пролить кровь врага!

— Я согласна!

— Вводите! — крикнул он своим бойцам.

В палатке появился чечен, ведомый под руки двумя дюжими десантниками. Он не сопротивлялся, понял, что — бесполезно. Все его лицо представляло собой один большой синяк. Лишь из его ротового отверстия сквозь запекшуюся кровь доносилось «Я — мирний населений! Я — мирний населений!»

Аня заглянула в его глаза. Большие, печальные, даже не злые. Не похожие на чеченские...

Разведчики прикрутили работорговца к операционному столу. В зубы ему воткнули деревянную колабаху. Когда один из десантников рывком сорвал с него штаны, убийца, похоже, понял, что с ним намереваются сделать. Но выразить свой ужас мог только страшной дрожью. Аня тем временем подготовила инструменты.

— Что ему отрезать? — деловито спросила она у Андрея.

— Режь все. И член и яйца. Чтоб пустое место осталось, — коротко ответил он.

Скальпель прикоснулся к нежному месту работорговца. Брызнул фонтанчик крови. Заскрипели, обращаясь в крошку, его зубы. Двое десантников согнулись от хохота. Улыбнулась и Аня. Жестокая война быстро сдирает маски лжи и лицемерия. Ей сейчас было приятно, и она этого не скрывала.

Аня зашивала рану. Отрезанное лежало в белом тазике, на который показывали пальцами и смеялись уже все солдаты роты Андрея.

— Пусть дня три оклемается, а потом отпустите его на все четыре стороны. Он свое получил, — инструктировал Андрей двух своих солдат, вызвавшихся сторожить оскопленного чечена, — Ты, Аня, ему рану обрабатывай, чтоб он не издох. Но с нашими ранеными, конечно, ему не место. Пусть в старом сортире полежит, там его и закройте.

Внезапно появился незнакомый лейтенант.

— Андрей Иванович, Вас вызывает к себе в штаб генерал Рохлин.

— Наверное, достанется тебе, — всплеснула руками Аня, — Я с тобой пойду!

— Что достанется — мне плевать. Пусть генерал сам бы предложил, что с такими делать! — сказал Андрей, плюнул сквозь зубы, и отправился в штаб.

В классе местной школы, которая почти не пострадала и потому была переоборудована в штаб, собралось множество офицеров с большими звездами. Из того следовало, что причиной вызова не мог быть случай с сегодняшним работорговцем. О котором генерал, скорее всего, даже не знал. А если бы и узнал, то, скорее всего, сделал бы вид, что не заметил.

— Товарищи офицеры, я вас собрал сегодня для того, чтобы обсудить вопрос, можем ли мы выиграть эту войну и что можно сделать, чтоб победить? У меня имеются на этот счет свои соображения, но много голов лучше — чем одна. К сожалению, вообще всех офицеров я собрать не смог. А ведь идеи на этот счет могут быть не только у офицеров, но даже у младших командиров, даже у рядовых. Потому побеседуйте со своими подчиненными, узнайте, кто чем дышит. Это не приказ, а просьба, — сказал генерал своим могучим голосом.

Первым взял слово полковник со шрамами на лице. Должно быть, он уже где-то воевал, и потому его мнение было особенно ценным.

— Чтобы взять крупный город, надо артиллерией и авиацией прорубить просеки в его застройке. И по этим просекам — наступать, чтоб не вязнуть в лабиринтах чужих улочек, натыкаться на засады. Нам же не дают этого делать, ссылаясь на присутствие мирного населения. В итоге война превратилась в мясорубку, от которой мирному населению, кстати сказать, ничуть не легче. Оно потихоньку вымирает, запертое в подвалах и прочих убежищах. А нам приходится драться за каждый дом, что умеют делать только десантники, морская пехота и некоторые другие спецвойска. В итоге при большой численности войск в боевых действиях у нас едва участвует одна десятая от них. При такой тактике взятие города растянется на многие месяцы, — доложил он.

— Даже со взятием Грозного война не завершится, — сказал подполковник в очках и с бородкой клинышком, который походил ни то на профессора, ни то на генерала времен Первой Мировой, — Есть еще Гудермес, есть Аргун, и есть горы, где воевать так же мало кто умеет, как и в городах. Но главное не в этом. Чтобы победить, надо хорошо представлять себе победу. Видеть ее в своих мыслях и в снах. И вот кто-нибудь знает, какой она будет? Пройдем мы все эти земли — и что дальше? Если мы оставим этот народ живым, то он будет восставать у нас в тылу, факелы бунтов будут вспыхивать в каждом месте, из которого мы уйдем! Остается его истребить, но этого нам никто не даст сделать. Но выход найти можно. Я вам задам глупый вопрос: «С каким народом мы воюем?», вы в ответ пожмете плечами. Мол, я и сам знаю, что — с чеченами. Но это не совсем так. Ибо такого народа, как чечены просто-напросто — нет! Само слово «чечен», то есть — «ичхо» на их языке означает — просто человека. До нашего появления здесь никто из тех, с кем мы воюем, чеченом себя по большому счету — не считал. Каждый из них относил себя лишь к своему племени, которое называется — тейп. Происхождение у тейпов — разное. Некоторые из них ведут свое начало от древних ариев, пришедших с Крайнего Севера. Есть тейпы, как ни странно, русского, казачьего происхождения. Да-да, среди тех, кто стреляет сейчас в нас, имеются наши же собратья. Но, увы, таковыми они себя давно не считают. Долгая жизнь в горах заставила их смотреть на мир по-иному. Наконец, есть тейп, произошедший от хазарских евреев, бежавших сюда, в горы, после разгрома Хазарского Каганата Святославом Храбрым. Кстати, фамилия Дудаевых — как раз из этого тейпа, и сам покойный Джохар Дудаев, разумеется, тоже из него.

При множестве здешних племен самым разумным отношением с ними могло бы быть соблюдение рецепта, придуманного еще древними римлянами — «разделяй и властвуй». Мы же сами заявляем, что бьемся с ними, как с единым народом. И... Сами себе делаем врага, которого теперь не можем одолеть!

Сказанное ученым подполковником до того потрясло собравшихся своей новизной, что все затихли, переваривая полученную информацию. Наконец, послышались возгласы:

— Но почему мы всего этого не знали? Кто виноват в этом?!

— Московские политики! Им нужна здесь мясорубка, и они сделали все, чтоб размолоть нас на кровавый фарш! И они ее не остановят, пока не набьют свои карманы, и пока не перемелют все молодое поколение!

— Не Грозный надо брать, а Москву! Там больше половины народа враз за нас встанет!

— Восстановим обычай Лобного Места и казним на нем кровавых политиканов! Город Грозный заставит вспомнить другого Грозного, Ивана!

Слова оборвал оглушительный рев, смешанный со свистом. Участники совещания бросились на пол. Бушевал красный дождь из огненных иголок, пронзавших деревянные перекрытия с не большими затруднения, чем если бы они были сделаны из масла. Так работает система залпового огня «Град». Но у чеченов ее нет, она — только у нас. Значит, бьют свои. Что для этой войны — не редкость, получающие ложные данные артиллеристы то и дело бьют по своим. Для тех, кто погибает под снарядами, сделанными на Урале или в Центральной России и выпущенными русскими парнями, придуман даже специальный термин — «дружественные потери». Которых быть не должно. И которые составили больше половины потерь той войны.

Совещание прервалось и более не возобновлялось. Андрей так и не узнал, зачем вызвали его, удачливого разведчика, но мало чего смыслящего в высшей стратегии, и, тем более — в политике. Может, чтоб просто послушал? Но зачем? Где ему пригодятся эти знания?!

К счастью для Андрея, Ани поблизости не было. Зато она появилась вовремя, когда понадобилось оказывать помощь его участникам, пронзенным калеными стрелами. Генерал по счастью не пострадал. А Андрей небольшую рану все же получил. По военным меркам не рану, а царапину. На тыльной стороны правой руки порвало кожу от основания большого пальца и до мизинца. Через неделю эта рана зажила, оставив после себя неглубокий, но длинный шрам.

Многие районы, обращенные в керамическую пыль, десятки раз переходили из рук в руки. Но, квартал за кварталом, город все же сдавался. Все громче среди вояк раздавались голоса о том, что следующим за Грозным городом, который придется брать, будет — Москва. Этот некогда чистокровно русский город с мордвинским именем, ныне — переродившийся, подобно злокачественной опухоли. Подобно телесной оболочке, из которой ушла законная душа-хозяйка, и которой завладел демон. Рассуждали и о новой власти, которую надо установить после зачистки былой столицы. Но в своих размышлениях никто не шел дальше идеи власти военной, предназначенной для войны и войной живущей. О том, что все войны должны когда-нибудь завершаться, никто даже не думал. А как еще мыслить людям, которых война сделала уже — своими? Ведь те, кто остался ей чужой, давно смешали свой прах с прахом матери-земли...

   Но война не означает отсутствия жизни. Анна ощутила, что в ее нутре появилась еще одна жизнь, что она вынашивает ребенка. А это значило, что скоро ее с войны спишут. А Андрей, конечно, останется здесь, он не бросит своих бойцов. Значит, предстояла разлука...

Но вышло все иначе. В один из дней Андрей вновь ушел на задание, на этот раз — в горы. И ушел на несколько дней. О горах он говорил много, но отправился в них — впервые. И сердцу Анны было тревожно. Тревога, должно быть, передавалась и той сокрытой жизни, которая таилась в ней.

Кварталы, опустевшие от людей, тоже заполнялись жизнью. Жизнь эта была птичьей, и представлялась она теми птицами, которых притягивала хищная, мясная, добыча. Были среди них презренные серые вороны, но были и благородные черные вороны.

Усталая Анна курила, присев на пенек какого-то фруктового дерева. Была слякотная весна, но сквозь серость неба и земли уже проглядывали нежные зеленые ветки, дарующие миру свои листочки.

   Внезапно внимание Ани привлекла летящая низко черная точка. Не могло быть сомнения, что это — ворон, несущий что-то тяжелое. Когда ворон подлетел ближе, Анна ахнула, узнав в странном предмете, который он нес — сжатую кисть человеческой руки. Птица уронила свою ношу прямо к ее ногам, как будто для того ее и несла на своих крыльях столько верст. Анна обратилась в крик, увидев на руке родной шрам, тянувшийся от основания большого пальца — к мизинцу.

В крике рушились снежными лавинами горы, выходили из берегов яростные реки. Сама не помня себя, она разжала мертвую кисть и обнаружила в ней несколько синих цветов и какой-то прозрачно-белый камешек...

Позже, когда вернулись с задания бойцы Андрея, она узнала, что тот зачем-то потянулся к тем цветам и тому камню. И задел невидимую нить мины-растяжки. Его разорвало в клочья, а кисть, успевшая зажать сорванные цветы и камень, улетела в пропасть. Где ее, наверное, и подобрал черный ворон. Удивительной была эта гибель. Не иначе, как война решила наконец сыграть свадьбу со своим женихом, и забрала его себе всего и сразу. Ибо какая же невеста берет своего жениха — по частям?! А для Анны на память она оставила цветы и камешек горной вершины, сжатые в руке, на которую война предусмотрительно нанесла свою метку...

Возвращение прошло как в тумане. Вокзал родного Пскова, могильный холмик матери, пришедшая в запустение квартира. Нецелованные войной рожи обывателей, у кого — жирные, сытые и довольные, но у большинства — тощие, страдальческие. Впрочем, по глазам «страдальцев» Анна поняла, что они уже научились получать удовольствие от своего страдания, и не сделают ничего для его прекращения. Они будут проклинать своих мучителей, но в душе радоваться их присутствию, ведь из их жизней давным-давно изъяты все цели и весь смысл.

В глазах «хозяев жизни» тоже читалась жажда боли. Ведь и их жизни не имели ни цели ни смысла, а дарами денежных единиц они были не просто насыщены, а пресыщены. Их уже тошнило от показного уважения и искусственных, сотворенных банковскими единицами ласк. Они плевались от пережевывания пресной лепехи своей жизни.

Был простой вопрос «как жить дальше?» За ним можно было отправиться хлопотать насчет «пензии» и награды Андрея, которую он так и не получил. Услышать «большое спасибо» от захлебнувшейся денежными единицами власти...

Аня сплюнула от отвращения. И тут же сама себе придумала план на дальнейшую жизнь. Коль скоро здесь столько охотников для дозированных, не опасных страданий, то она будет продавать их всем желающим. За те же самые денежные единицы! Она будет профессиональной садисткой, госпожой. Как доктор, она знает, как причинить боль, не нанеся вреда здоровью. Если добавить к этому суровое и, вместе с тем, женственное лицо Родины-Матери... То она станет единственной в своем роде!

Плетки, наручники, веревки, кляпы, хирургические инструменты для нанесения шрамов и порезов, кровавых игр. А также — кожаные костюмы, маски, сшитая в ателье эсэсовская форма, перчатки. Комната, стилизованная под пыточную камеру — без обоев, облицованная специально заказанным грубым камнем и с решеткой в окне. Яркая лампа выполненная в стиле 30-х годов, извергающая яростный, бьющий в глаза свет. Такой мир создала она сразу после рождения дочки Танечки. И зажила в этом мире.

Осудила бы ее покойная мать? Наверняка — нет! А Андрей — тем более. Если мир захотел ее для себя — такой, то такой она в нем и будет. Своим бытием она не умножит его зла. Ведь в нем уже и так нет ни зла, ни добра, а есть лишь одно — товар. Товаром для кого-то была и та война, а кто в ней участвовал, честно желая победы, были просто Незнайками. На языке торговцев — лохами. И она тоже была Незнайкой. Но теперь стала Знайкой, разумеется, в смысле тех знаний, которые ценит этот мир. Заплатив за них жизнью любимого...

Сначала она разделяла садо-мазо сессии и остальную жизнь, поставив для этого специальную перегородку. Но разделять становилось все сложнее и сложнее. Скоро девайсов, то есть — принадлежностей для садо-мазо игр стало так много, что они вытеснили все иные вещи. Не помещаясь в комнате-студии, они заняли шкафы жилой комнаты. В конце концов, даже камень мужа и высохшие его прощальные синие цветы потерялись где-то в недрах залежей садо-мазохистского добра.

Таня играла с плетками и наручниками, свободно забираясь в недра шкафов. Мама это разрешала, только ставила условие — ничего не терять, чтоб в любое время можно было найти необходимое. Познавая глубину одного шкафа, она в конце концов добралась до синих цветочков и прозрачно-белого камня. Они заинтересовали девочку много больше, чем мамины игрушки, уже слишком привычные и порядком надоевшие.

Удивительно, но камень оказался теплым. Таня сжимала его в своей ручонке, радуясь столь интересному свойству камня.

А на экране шел мультфильм «Незнайка на Луне». Несмотря на все трудности своего рождения он все-таки обрел жизнь! Но никогда не был показан телевидением, не могли его живые кадры пройти сквозь башню с мертвецким именем «Останкино». Впрочем, Таня этого не знала, как не подозревала о самом присутствии в мире телевидения — телевизора в их доме никогда не было!

Незнайка принес Знайке чудесно появившийся камень... Таня удивилась — в ее руке лежал такой же камень! Знайка случайно поднес к нему магнит...

Таня покопалась в маминых вещах, которые знала лучше, чем линии на своей ладошке. Да, среди прочих вещей у нее в самом деле ле.жал магнит. Танечка, подражая Знайке, поднесла его к камню.

И тут же, одновременно с рисованными коротышками из мультфильма, взмыла под потолок! Повисли в воздухе, точно хлебные крошки в стакане воды, и все окружающие вещи. Мамины плетки и наручники, ее куклы и плюшевые мишки Поднялся в воздух и стоящий в углу меч Матери-Родины, с которым когда-то позировала скульптору Вучетичу ее бабушка. Это — невесомость!

В воздухе повис и монитор. Он продолжал показ мультфильма. Рассказывал о том, что делать дальше с обретенным даром освобождения от пут тяжести.