domore — Глава 2. ул. Воспоминаний, 21

Итак, побудем золотоискателями, приступим:

название стихотворения, именно с маленькой буквы, словно, большая здесь не к месту, словно хоть и название, но совершенно не представляет для автора важности, словно вырвано из какого-то предложения, из начала или середины незначащего текста, словно ткнув пальцем и попав в это самое иностранное и непонятное «memory». Именно так, именно так. Потому что если русское «память», то это слишком открыто, слишком оголено, слишком подводит черту, как будто заставляет вспомнить, очередной раз себя спросить: а ты помнишь, помнишь, как было, как это происходило с тобой? А так, «мэмори». Очередная пометка в этот свой пожелтевший блокнот (сорт груш, к примеру, чтобы не забыть). И после «точка», маленький знак препинания, который говорит «все хватит, забыли», память и точка, и больше ничего, потому что все другое будет лишним… Слишком протянутым и не выкричаным, а память, просто «память» — она у всех разная, своя «расмакованная», и только мы сами старательно запивая и запивая ее всем, что попадается под руку, все равно знаем ее особенный вкус.

Ну что, вы еще не сошли с ума от свалившейся на вас информации? А это ведь только название стихотворения. Предлагаю ознакомиться полностью с содержанием.

И если есть там память,

то она живет в маленькой сторожке

с вазонами гераней на крыльце

и занавесками в мелкий горошек.

Кислая антоновка зазывает в гости,

слышен шорох мышей за печкой,

и по понедельникам солнце

радует своей чистотой.

Там есть керосинка и клюквенный морс,

недопитый, в стакане,

накрахмаленная салфетка

и пыльный комод со всем содержимым:

книгами и желтыми журналами.

И никто не придет за ними,

за теми, что назвали когда-то хламом,

небрежно выкинув на арену сырого подвала.

А она все хранит, хранит эту память,

свой маленький дом,

который давно уже сдали

другим квартирантам

из Севастополя или Дуная,

впрочем, неважно.

Она ведь все также об этом не знает.

И если есть там память,

то она живет в маленькой сторожке…

Изначально наличие «памяти» сомнительно, но все же не исключено, и если все-таки она есть, то сразу же имеет свою обложку, начинку, только при этом условии «наличия». И тогда памяти отводится сторожка, маленький личный закуточек…

с вазонами гераней на крыльце

и занавесками в мелкий горошек.

«Вазоны гераней», это моя слабость… Это образ европейских улочек и наших «сталинок», это отголосок другой жизни, которая была до нас или проходит мимо нас… Где кто-то каждое утро поливает эти вазоны с геранями, подкармливает их, радуется новым соцветиям… Кто-то другой, на своем балконе или крыльце… В другой жизни, там, где обязательно хорошо и нет нас…

И, конечно, «занавески в мелкий горошек» (почему-то в моей голове ассоциируется с детскими трусиками). То, что закрывает от любопытных прохожих, защищает сторожку от постороннего, но в тоже время безобидное и по-детски смешное: «Не увидишь, не увидишь ничего, потому что я так хочу!»

Кислая антоновка зазывает в гости,

слышен шорох мышей за печкой

«Кислая антоновка», кислая но такая родная… Своя, любимая, словно один ее вкус слаще различных чужих варений, вкус который напомнит, расскажет как оно было, когда-то…И мыши, без них, наверное, не обойдется ни один деревенский дом, в какой-то момент к ним даже привыкаешь, но все равно каждых раз их шорох заставляет остановиться, прислушаться и с детским любопытством и восторженным ужасом подумать: «Мыши, это мыши, они самые…» — и надо почему-то пойти на их звук, постоять рядом с ними, спугнуть… И еще немного поносить в голове этих мышей, а потом внезапно забыть… До следующего шороха.

и по понедельникам солнце

радует своей чистотой.

Когда солнце каждый день, это как вечный свет, вечное счастье. Это что-то из сказки, из мира фантастики.. А у нас не сказка, нет. У нас жизнь, у нас та самая на минутку приподнятая шторка в горошек. И в этой жизни солнце радует не каждый день, потому то если каждый, то какое это тогда солнце, какая это тогда радость? А вот наше заглядывает только по понедельникам, и поэтому уже в воскресенье, а то и в субботу оно ожидается, выглядывается, мается внутри с легким испугом: «А вдруг не в понедельник, вдруг обманет?», а потом долгожданное: «Нет, не обмануло…». Трепетно ждать трепетное счастье. Почти тавтология, но такая трепетная.

Там есть керосинка и клюквенный морс,

недопитый, в стакане

«Керосинка» — образ прошлой жизни, чего-то дремучего, не современного, но опять же, почему-то родного, потому что именно тогда, во времена этой «керосинки» было так легко и просто, и именно эти времена для памяти остались самыми дорогими и трогательными.

«Клюквенный морс, недопитый в стакане» — очень говорящий образ, хоть и сложный. Тут вам и «антоновская кислота» как вкус морса, которым не успели насладиться вдоволь, и стакан подразумевается обязательно граненый и пыльный… И если бы не эта пыль, то еще, может быть, можно было бы вспомнить, восстановить отпечатки, которые держали стекло, те отпечатки которые подносили напиток к губам, те отпечатки, которые поставили на стол и почему-то оставили и забыли убрать. Если бы не пыль… То можно было бы вспомнить…

накрахмаленная салфетка

и пыльный комод со всем содержимым:

книгами и желтыми журналами

«Накрахмаленная салфетка» — тоже очень говорящий образ, знаете, это как лицо женщины с идеальным макияжем, и чем он идеальнее, тем сильнее она старается спрятать свое отчаяние. И вот эта накрахмаленная салфетка в молчаливой сторожке среди паутины, мышей и испорченного морса… Эта салфетка, выстиранная когда-то хозяйскими руками… Она как бельмо, как вызов всему этому домику… Словно говорит, что она еще пригодиться, что она еще «ого-го!» но каждый из нас понимает, что нет, не пригодиться, что она всего лишь очередной предмет, очередное напоминание о настоящем.

Образ «комода», дорогой сердцу шкатулке еще в одной шкатулке, только почему-то эти былые ценности, теперь не представляют ни для кого никакого интереса, так пустышка…

И никто не придет за ними,

за теми, что назвали когда-то хламом,

небрежно выкинув на арену сырого подвала.

«Арена сырого подвала» — подчеркивается, что все эти «вещи» хоть и утратили для всех свое значение, но они не просто выкинуты как мусор, они в контексте этого стихотворения обрели свою сцену, свой вымышленный театр, подиум или склеп.

А она все хранит, хранит эту память,

свой маленький дом

И вот в этот момент первоначальная «сторожка» отступает и читателям все-таки приоткрывается другая правда, которую изначально почему-то тщательно скрывали, а теперь решили рассказать… «Свой маленький дом» = свой маленький ХРАМ.

который давно уже сдали

другим квартирантам

из Севастополя или Дуная

И теперь «храм» сдают за деньги, теперь им пользуются другие. Храм = душа. А душу можно сдать на прокат? Продать каким-то проходимцам из Севастополя или Дуная? Чтобы они первым делом выкинули накрахмаленную салфетку, вычистили подвал, сорвали занавески и посадили в вазоны астры вместо гераней?! Астры?!

впрочем, неважно.

Она ведь все также об этом не знает.

И вот они последние строчки, конечно, как всегда решающие… Которые плюют на всех этих квартирантов, на все эту реальность жизни и быстротечность времени, и возможно, на саму эту память, на эту детскую «мэмори». И даже на то, что, возможно, этой сторожки нет и не было в помине. И что даже некому прийти и открыть глаза, что здесь ничего нет, пустота… Что на самом деле память можно тысячу раз прятать в книги, журналы и салфетки, а потом в тысяча первый все это опять сжигать… И что она все равно не пропадет и никуда не денется… Потому что она в нас: ежедневная, вечно голодная, со вкусом ненавистной антоновки, неразбавляемая водой, неподражаемая память.