Капиталина — Сирота

Ненасытная воля

Пока Витфар с Майором спали, батюшка Парфений осторожно, чтобы не разбудить его мнимых детей по побегу, стал прислушиваться, что происходит снаружи подземелья. Ребятушки, так называл их поп, спали непробудным сном, похрапывая, особенно в этом искусстве опережал Витя. Храп его был со свистом из горла и лёгких, который ещё больше заставлял попа Парфения жалеть этого сидельца с ним.

— Вот, оно как обернулось, подумал, мотая своей, почти до пупа отросшей бородой, — кто бы мог подумать, что я буду воспитывать не своих деток, а деток, с которыми спал на одних нарах? А вот, поди же, теперь и я, как нашкодивший мальчонка, нахожусь в бегах. Ладно ли я сделал?Пока и сам не знаю, и не ведаю. Взглянул на крепко спящего юного, почти ребёнка, Майора и вспомнил, как тот ему в один из вечеров в остроге делился о своём безрадостном детстве.

Как-то поздним вечером, почти ночью, Майор пожаловался попу, что ему очень холодно. Батюшка, недолго думая, пригласил его на свою постель, чтобы согреть. Всё же вдвоём, даже в лесу, спина к спине теплее спать.

-Малыш! Что ты всё время там вертишься и крутишься, выходишь из себя кашлем. Поди, сынок ко мне! У меня и матрац потолще и одеяло помассивнее. Совсем зашёлся на кашель, как мой Богдашка в детстве. Хватит нам с тобой места. Когда Майор тихо прошлёпал своими босыми ногами, ненароком, чтобы не разбудить никого из спящих, может, и не спящих, а притворившихся, что де спят, сидельцев, шёпотом проговорил, почти прошептал:

— Батюшка, а надзиратель не увидит?А вдруг услышит?

— Так и что теперь? Помирать что ли здесь от простуды, а может, и от чахотки? Не бойся! На себя всё возьму, и это твоё спасение от холода. Я уже старый. Если и помру при казни и издевательствах — не обидно. А вот, вы, молодёжь, должны жить! Вы ещё при хороших временах должны пожить, детишек зачать. А я что? При стольких отсидках, я вам ранее всем баил, что при каждой смене власти меня обязательно прятали за решётку. Сколько народу сгибло в острогах? Сам же себе Парфений ответил: «Тьма-тьмущая! Столько народу, пожалуй, любую планету можно заселить, где есть жизнь. А на Земле всем всего не хватает. Вот и живём, как государство в государстве. Одно государство — это власти, другое государство— богачи, будь они ненасытны, сплюнул и продолжил: третьи — жандармская милиция, четвёртые средний класс. Более или менее временно живущие по-человечески, покуда им государство платит оклады, не то, чтобы в достатке, но не голодают. Следующие — это церковнослужители, коих уже очень мало осталось — все сгинули в острогах, а кто и сумел, за границу улизнул, ну, это в основном жиды, случайно проповедующие христианскую религию. А уж верили ли они в неё, одному Богу ведомо, а, может, и неведомо. Кто их, впрочем, знает. Христос-то ихний. Далее отдельная монархия, их большинство, народ — голытьба. И, конечно, самое большое государство, это то, в котором мы сейчас обитаем — зеки. Плюнь случайно, и обязательно попадёшь в человека, который нюхал зловонный пот тюрем и лагерей, почти не осталось не таких, невонючих, в Рассеи — матушке! И маленькое, совсем маленькое государство — это детдомовские сироты и беспризорники, тяжко, из глубины души, молвил со слезами поп.

— Так я, батюшка, из этих самых и есть. Получается, что я житель двух государств,

тюремного и детдомовского?

— Конечно, милашка, так. Устраивайся удобнее! Укрывайся моим одеялом, а я фуфайкой укроюсь. И рассказывай, как ты на нарах оказался? И майор начал шёпотом рассказывать про свою маленькую, очень юную жизнь:

— Мой отец, как мне рассказывала бабушка, которая вскоре умерла, был на службе в звании офицера. Их воинская часть будто бы железную дорогу строили. Только вот я не могу знать, за кого эти войска были?

— Наверное, малышок, за советскую власть. Ты ведь совсем молод и мал, и родился в советское время, поправил поп Парфений. Это я сидел столько, сколько волос на голове не бывает. И что далее?

— И вот, что было потом, и как я появился, гм, чуть помолчав, продолжил: мне случайно в руки попал мамин дневник, из которого я и узнал, что было дальше от моего зачатия и до рождения. После того, как я его прочитал, можно сказать, не прочитал, а изучил этот злополучный мамин роман, в котором она подробно и написала о своей любви к моему отцу. Тут и раскрылась истина. Она о себе, не стесняясь, написала: «Вот мне уже сорок один год, а я никак не могу угомониться. Мне бы притихнуть в своей любви, а я влюбляюсь снова, и как глупое животное попадаю снова в капкан. Я вновь и вновь заболеваю. Нет большего горя, чем искать утешение в другом человеке. Мой муж не изменился. Его жестокости нет предела. Снова меня избил, просто ни за что».

— Тут, батюшка, я остановлюсь о написанном в дневнике моей матерью. А перейду к другой исповеди, то есть дневнику моего отца, который более, чем подробно написал об отношениях с моей маманей. Вот сейчас только я понял, как они были похожи друг с другом и в то же время очень разные по натуре и характеру. Не знаю, что их объединяло, но что-то ведь было общим? Может быть, я. Батюшка, ты не спишь?

— Как тут заснёшь? Такие события из твоей жизни начинают разворачиваться. И я, уже старый человек, начинаю истинно понимать, какова трудна эта жизнь? Ещё сложнее понять, на чём же зиждется любовь? Продолжай, сынок!

— Начну с самых истоков, то, что мне удалось вычитать. Как-то съёжившись, будто промёрз, поведал Майор свой рассказ об отце, которого любил одинаково, как и мать.

А было это так:

«Отношения с женой хуже день ото дня. Разводиться или пока подождать? Удерживает только то, что она на сносях. Да и то, что ей скоро родить? Чего ждать? Зачем ждать? У неё семь пятниц на неделе. Раздражается по поводу и без повода. Просилась съездить отдохнуть. Я возражал. Да и не в этом дело. Опять на неё надо тратиться. Сколько не зарабатывай — денег, как не хватало, так и не хватает. Нет ни одного дня, чтобы не проходил день без стычек. Моя жена очень раздраждражительная. Причины были разнообразные, а иной раз даже без причин. Постоянно были крупные скандалы. В другой раз впала в неистовство. И давай на меня натравливать собаку. Я не выдержал и начал её утихомиривать битьём по голове, чтоб синяков не было, а то тюрьма мне.Кто её знает, что у неё на уме? Одиножды я уже был в каталажке. Написала на меня заявление, так еле отмазался, опять же она мне в этом и помогла, заявление забрала из милиции, не знаю, что её заставило быть непоследовательной? Очень боялся всей этой судебной процедуры, где не сразу разберутся, а потом ищи, свищи ветра в поле?Боялся ударить по животу, пугаясь ещё больших проблем.»

— Свят, свят! Я такого не понимаю. С какой-то болью и злобой произнёс поп Парфений. Так моя матушка носила одиннадцать раз в утробе дитя. И у меня бы в голову это никогда не пришло, чтобы, хоть пальцем матушку ударить, не то, чтобы побить, плохого слова боялся сказать. А тут? Ну, говаривай далее! Сон пропал, как корова слизала. Не спишь, сынок?

— Нет. После этих воспоминаний, ещё неделю не буду спать. И продолжил: «Она потом долго жаловалась, что после этого вразумления, неделю несносно болела голова. Похоже, я уже не могу соразмерять свои силы, становлюсь, по-настоящему, опасен. Сдают тормоза. Силнет терпетьот неё этого издевательства. Я понимаю ненормальное состояние, но не могу перебороть в себе ненависть к этой бешеной бабе. Житьё под одной крышей превращается в пытку. Хочется бежать без оглядки, куда угодно. И держит только одна ниточка— это ребёнок, который теплится в её утробе. Бедный ребёнок! Зачем я тебя зачал? В третий раз с перекошенным от злобы лицом, зверски отсчитала за задержу в магазине, когда я пришёл утром, не принеся ей ни хлеба, ни денег в пять утра. Где я тогда был? Зашли с сослуживцами в ресторан, там и засиделись. Она носилась по городу, как угорелая, разыскивая меня. В этот раз я решил отмолчаться. Инцидент с прогулом пришлось замять. Однако во мнении соседей я падал всё ниже и ниже. На лицах их всё чаще можно было прочитать осуждение, смешанное с презрением. Позор семьи чернил всех одинаково. Колючую настороженность и отчуждение чувствовал почти физически.

Тяжко было осознавать себя, окружённым вязкой враждебной массой, не желающей ни во что вникать, способную лишь попирать, топтать, ниспровергать».

— Он что? Твой отец? Больной что ли был? Как этого служивого держали на службе?

— Этих подробностей я не знаю. И снова продолжал Майор рассказывать, что и как дальше было:

«Тяжело без душевной опоры, когда не с кем поделиться, посоветоваться, когда обречён ответственностью за благополучие своей семьи. Вдвойне тяжелей себя чувствовать парием, отверженным, когда не на кого надеяться. Кричи от боли и в ответ услышишь один смех в судороге, увидишь ехидные усмешки, почувствуешь липкое и холодное, как плевок, презрение благополучных сограждан. Как может состоять мир из таких людей?»

— Однако твой батя философ. Сам же бесчестие творит и сам же сокрушается. Я на своём веку таких лихоимцев ещё не встречал. Как это можно обижать женщину? Кричит о помощи. По нему давно нары навзрыд рыдают, а он сочувствия ждёт? Делись, сынок дальше! Рассказывай! Мне даже спать дюже расхотелось.

— Да я и сам сейчас не в себе, поддакнул Майор. Не знаю, куда запрятать эту боль? Но это только ягодки. Плоды от вишенки будут позднее.

Майор продолжал, а батюшка Парфений с интересным вниманием слушал.

— Так вот слушай дальше, как я матери-то лишился. Продолжил, чуть ли не всхлипывая:

— Дальше написано, сколько помню, но эту я запись помню почти дословно, несколько раз перечитывал и, можно сказать, изучил: « Город встретил угрюмо, настороженно. Время клонилось к полуночи. Редкие прохожие торопливо расходились по домам. В центре Мондомира было чуть теплее, а ветер дул тише. Я не спеша, поднялся на этаж. Постоял около своих дверей, прежде чем открыть их. Послышался собачий лай, а потом стук от мощных взмахов овчариного хвоста. На призывной лай встала жена.

Вид у неё был нездоровый. Видно было, как она располнела животом. Она нехотя поприветствовала меня, не вызвав из себя и подобие улыбки, как сомнамбула повернулась и пошла восвояси, оставив мужа с чемоданом у порога».

— Больше и больше у меня этот человек вызывает отвращения, даже как у мужика, хотя мы должны быть вроде как солидарны против женщин, поп даже сплюнул, что за ним никогда не водилось, насколько его знал Майор.

-Поддакнув попу, Майор продолжил дальше свой рассказ. Слушай, батюшка, защитник ты мой! И начал снова вспоминать, до мельчайших подробностей, как оно всё случилось и, как он оказался без матери. Вот, он что пишет далее: «Похоже, совсем не ждала? Предчувствие сбывалось. В этот вечер мы поругались, больше возмущался я, нежели она. На следующий день у неё был день рождения. Человеку исполнялось 35 лет, круглая дата, юбилей. Этот возраст люди считают вершиной жизни. Не отметить этот день было бы большой несправедливостью, хотя мне совсем этого и не хотелось делать. Посмотрев на погоду, я увидел, что на небе низкие тёмные облака. Как-то было не весело и пасмурно на улице, но и на душе тоже. Народ как-то был одет по-осеннему. Капало с крыш, кое-где на крышах и листьях сохранился вчерашний град. Сопки казались какими-то пегашками, как масть лошади. На асфальте блестели студёные лужицы. В них отражался свинец небосвода. Закупив продуктов, я заскочил на базар за цветами. Купил три гвоздики».

— Хм! Даже не букет. Поёжился брезгливо поп Парфений. Сказывай, милашка!

-Так вот дальше: «Вернувшись, домой я застал именинницу в более благодушном настроении, нежели вчера. Играла музыка. Я сбавил звук, чуть было всё не испортил. Начили подумывать, как справить именины. Она хотела пригласить гостей — я категорически возражал. И решили отметить в кабаке, то бишь ресторане, а, может, и в кафе».

— Так вот здесь могу быть не совсем точным, батюшка, как-то запамятовал, где они его праздновали этот злополучный день рождения матушки? А что касаемо громкости музыки, так у меня маманя плоховато слышала. Как этого отец не знал — диву даюсь. Продолжаю из его написанного: « Вечер, начавшийся было вполне благопристойно, кончился большим скандалом. Началось с того, что мне захотелось выпить. Ну, думаю, закажу пол-литра беленькой водки и шампанское. Со всем этим я почти один справился. Незаметно для себя захмелел. Жена пила только газировку. И случился такой фактор: зашли вольнонаёмные женщины-сослуживцы. Мы поздоровались. Заиграла музыка. Я пригласил одну из них на танец. Не успели мы выйти в круг, как моя жёнушка коршуном кинулась наперерез и отстранила мою даму, заявляя, что своему мужу она не позволит ни с кем танцевать. Я готовый провалиться от стыда сквозь землю, вышел в вестибюль, чтобы успокоить нервы.

— Действительно, очень похоже, что он был больной? Опять покорчился от неприязни к отцу Майора Парфений. Продолжай, малютка, ты, несчастный. Тебя уже в утробе терзали эти двое, не подозревая и не кумекая, что ты всё слышал, будучи зародышем.

— Не знаю, конечно. Только вот интересная деталь у меня врезалась в детской памяти. Будто меня кто-то спрашивал: « Кем я хочу родиться?» Я, разумеется, ответил: « Мальчиком». После задали снова вопрос мне: «Почему?» Я им сказал, что хочу стать капитаном». Может быть, это Бог, батюшка, спрашивал? — С неподкупным вниманием поглядел Майор на попа. Думаю я сам Бог.

— Конечно, сынок. Бог. Всё на этом Белом Свете сотворено только Богом. Всё! Какая-то сила есть — это необъяснимый факт! А что дальше было между твоим отцом и матерью, ведай!

— Подперев кулаками художника голову, Майор продолжал рассказывать. Так вот, что я дальше вспомнил из написанного в дневнике моего отца: «Туда же пришли сослуживицы. Я у них попросил извинения за бестактное поведение своей жёнки. Они все гурьбой стали меня успокаивать. Откуда ни возьмись, появилась и она. Она с размаху влепила мне две пощёчины и, ругаясь, пошла в зал. Все ахнули, ошалело, глядя на меня, потом засуетились, заговорили, и через полминуты около меня был один швейцар, укоризненно качавший головой».

— Что это пощёчина для мужика, как щелчок нашкодившему ребёнку. Я бы ему штаны спустил. Привёл на сносях жену в ресторан, чтобы отметить её же день рождения, и давай заигрывать с другими бабами. Мало ему досталось? На обозрение надо было выставить его со спустившими штанами. Другим неповадно было бы? Как-то, поморщившись, прошепелявил поп.

— Тут, батюшка, я им не судья. Я даже сейчас их люблю, какими бы плохими родителями они не были. И мне их не хватает очень, даже сей день, батюшка. Ну, вот слушай дальше, что было, прошептал несчастный Майор, изрекая слова: « Гардеробщик подал мне пальто, и я пулей выскочил из ресторана. Все думали, что я тут же покараю нахалку, но выдержки хватило, чтобы не устраивать побоища прилюдно. Всё остальное проходило в горячем тумане».

Тут кто-то постучал в тюремную железную дверь. Майор второпях спрыгнул с нар попа и пошёл на своё лежбише, как северный тюлень или морж, наконец, как нерпа.

Батюшка поглядел на крепко спящих Майора и Витфара с отцовской любовью и жалостливо проныл:

— Малютки, просыпайтесь! Пора продолжать рыть, чтобы быть на воле. Волюшка наша недалече.

10 апреля 2015 год,

Крайний Север,

Больничный Городок.

Фото автора.