Капиталина — Сирота

Грива у окна

.

Максютина выглянула в окно и увидела, как по селу во всю прыть несётся Ёршик, сшибая оглоблями, что встречается на пути. Чуть было не снёс детей, идущих утром в школу. Те шарахнулись, издавая вопли и крики на все лады.

— Что это? Сама себе задала вопрос. Откуда это он несётся? Что-то случилось что ли? Может, ферма горит? Она выглянула в форточку — ферма на месте. Так, откуда же он несётся, как сумасшедший. Белены что ли объелся? Не виданное дело, чтоб обученная лошадь так неслась! Она вспомнила как-то ненароком, как ей конюх по приезде на работу в село по направлению, показал на коня, который и должен был принадлежать ей, как специалисту сельского хозяйства, зоотехнику. Это был гривастый с белёсо— желтоватой гривой, которая спускалась по самые колени ног, с такими же щётками на пяточных суставах, конь пока не был подкован, эти самые щётки копытам Ёршика создавали особый шарм красоты ног. Весь корпус был рыжий. По-другому или, так сказать, по-научному лошадь была соловой масти.

-Вот, дочка, тебе пятилеток! Как объездишь его, так и служить он будет тебе, как Конёк-Горбунок из сказки. Право не помню, кто написал? Пушкин, наверное? Затянувшись дымком по самые пожелтевшие усы, как и грива у Ёршика, проговорил конюх дядька Матвей.

— Да нет. Не Пушкинский это конь. А Ершов написал эту сказку.

-Да я в грамоте не силён. Когда надо было учиться, я дурака валял. Да не то, чтобы валял, а беднота. Иной раз надо идти в школу, а идти-то не в чём. Чесанки ещё Абдулла не свалял, уже конец декабря и начало января, а валенок как нет, так нет. А деньги вперёд брал. Жил, конечно, татарин не в бедноте. Всё оправдывался, что заказов много. Он, можно сказать, фабрика обуви был и ателье по изготовлению шуб, шубеек, тулупов. Не столь, может, и в одежде, а как есть нечего было. Молоко всё колхоз отбирал, отправлял на молокозавод, а потом сыры и масло в город. Городов после революции и войны видимо-невидимое количество строилось. Шахты во всей округе открывались. Мне тоже пришлось пожить в городе, да на душу не легло. И в шахте поработал после ФЗУ, только не по мне город. В село тянуло. Так что иной раз мать картошку в мундирах сварит, солёненьких волнушек добавит, с капелькой постного масла, на том и бегаешь цельный день. Какая уж тут учёба — всё тяп-ляп было.

-Конечно, дядя Матвей. Вот и я тоже всю жизнь мечтала накормиться дома. Только на мачехиных харчах долго не выдюжишь. Спасибо отцу, что сообразил о том, что самая по мне работа, да и сыта буду. Всё же коровник, где кружку молока всегда можно выпить с краюшкой чёрного хлеба. Так что очень ему благодарна за это.

-Оно, разумеется, так. Но всё же у материнского крыла лучше, как цыплёнку под крылом наседки. Как-то по-матерински взглянул на Максютину и добавил — Родная мать она и есть родная, что кровинушку свою, как родинку на теле, не отрежет от себя.

— Спасибо вам, дядя Матвей.

-Не мне ли это не знать. У моего брата вот Манятка так мается, что слезу прошибает, как с ней Ульяна обходится. Выхода её отец найти никак не может. Бьётся между тремя детьми и Ульяной. Всё эдак и всё не так! Мужик седьмой угол ищет, да найти никак не может. Народ поговаривает, что она умышленно свела в могилу Елизавету. Конечно, ежели по правде сказать, Лиза и сама виновата. Не захотела четвёртого выносить и родить. Да и её понять тоже можно — жизнь тяжёлая была. Я уже тебе рассказывал, как ели картошку в мундирах, да жмых, если кому повезёт достать. Что там калякать, с фермы кильку воровали от коров, которая вместо лизунца была скотине. Так что солоно было и голодно. Получается, что и ты сирота. Вот не знал. С лица у человека ни печали, ни радости не видно. А ты в особенности скрытная. Да и не моё это дело. Ты у меня начальник. А с начальством иной раз надо быть тише воды, ниже травы. Так вот докладываю, что объезжать своего ерша сама будешь. Коль Ершов написал, так и величать его будем — Ёршик!

-Что сейчас в ступе воду толочь, шмыгнув носом, как-то совсем по-детски прогнусавила зоотехник Максютина. Всё дядя Матвей прошло, и это пройдёт, быльём заростёт.

-Конечно, дочка! Только рана останется на сердце до самой смерти. Чуть забудешь, пока дел невпроворот, а потом на досуге нет-нет да всплывёт досадная колющая боль в сердце, особенно в часы тоски. Ну, забирай своего ершистого из сказки Ершова, говоришь? Какую кличку дашь?

-Ёршик и назову дядя Матвей.

-Ну, лады! Ёршик так Ёршик! Через денька — два на деннике трафарет с кличкой «Ёршик» надпишу. На хорошей качественной жести выгравирую. Пусть все издалече видят, чей конь тут стоит!

-Вот и спасибо вам, дядя Матвей. Как там вас величают по батюшке?

-Матвей Илларионович.

Красиво звучит. Только скороговоркой быстро не выговоришь. Можно я вас так и буду звать дядя Матвей.

— Всё можно. Хоть горшком назови, только в печку не ставь! Уговорились? Забирай свою «Победу». Авось скорость у него будет под стать машине.

Максютина подошла к деннику и взглянула своему ангелу или чёрту рыжему в карие глаза. Они так и зазывали своим взглядом в стойло. Страшновато! Что там, в учхозе, на практике? Была для всех курсов одна кляча, которая еле ноги таскала. Кстати, буланую масть имела. Они с этим дьяволом, что сейчас стоял в деннике, вцепившись своими глазищами в Максютину, была полной противоположностью с той учхозной конягой, её хвост и грива в противовес ершистому были чёрными, а корпус весь по цвету, словно кофе с молоком. Может быть, и она когда-то была резвая. А глазищи были на выкате устрашающи чёрными, с тонкими красными прожилками на глазном желтоватом яблоке.

Зоотехник осторожно, как пардус, вошла в денник, открыв щеколду стойла. Рыжий дьявол переминался с копыта на копыто, одним своим копытом рыл подстилку, тряс гривой и рулил хвостом из стороны в сторону, как прохудившиеся лодка — и вдруг резко заржал, что Максютина вздрогнула. Но, памятуя, что ей сказал конюх, что помощи ждать неоткуда. Самой и только самой придётся приводить этого красавца в управляемые чувства. Она вспомнила, что кони любят сахар. Сахара не было, а вот карамелька в кармане нашлась. Максютина всегда карманы набивала карамелью. Конфеты ни конфеты, но голод утоляли при дальних поездках по отделениям и бригадам, фермам, так как к столу не всегда сельчане приглашали, столовых не было ни в одной деревне. Да и как приглашать на картошку в мундирах начальника. Иной раз зоотехник подкармливалась молоком на коровьей ферме.

Она поднесла к губам-шлёпанцам лошади карамельку. Ёршик внимательно посмотрел, ещё более внимательно обнюхал и осторожно, как модница в ресторане, осторожно взял. Глаза его потеплели. Аккуратно, с детской осторожностью Максютина накинула ему узду и защемила удила. Так как казалось, Ёршик обрёл настоящего друга в лице зоотехника. Многие пытались его объезжать, но он всех бил копытом либо кусал. Поди ж ты, всего-навсего одна карамелька и душа коня потеплела, и он, не трепыхаясь, осторожно и медленно вышел с конюшни. Вот тут зоотехник поняла хитрость конюха. Наверное, конюх про себя подумал: ну-ну, покажи, на что ты способна и какой ты зоотехник? Обуздаешь этого рыжего дьявола, докажешь народу в совхозе, что ты стоишь, как специалист! Профессионал ты или грош тебе цена? Много здесь побывало на твоём месте, только сбегали все!

C такими горькими мыслями Максютина пошла седлать коня. Сначала Ёршик, как вечный хитрец, стоял спокойно. Но стоило зоотехнику накинуть седло, как он копытами зарыл землю, проявляя недовольство и резко, почти в ухо, заржал, каким-то надрывно-слёзным тенором, переходя в баритон. Карамелек в кармане не было. «Ну, что ты, малыш?— ласково с неумолимой нежностью гладила по морде коня зоотехничка, приговаривая, какой ты хороший, какой красавец! Цены тебе нет по диким дорогам-колдобинам! Стань моим другом!» Максютина пошвыряла у себя в кармане и выискала хлеб, почти превратившейся в сухари. Вытащила удила изо рта лошади и поднесла их к его губам-шлёпкам. Ёршик обнюхал — и сухарь был таков, только слышен был хруст лакомства в пасти лошади. Минимальный контакт был налажен. Накинутое седло вписалось на спине так, будто было сделано по заказу Ершовскому Коньку-Горбунку. Лошадь онемела, стояла, как вкопанная, ожидая седока. Зоотехник немедля вдела в стремя правую ногу, а левую, вытянув по крупу, всунула свою ногу тридцать седьмого размера в левое стремя. Потянула узду — и конь помчался, сломя голову. Не так-то всё просто делается с выездкой коня. Это был норовистый, уже созревший, жеребец. Руки женщины для него были слабыми, чтоб удержать такую махину. Весила-то Максютина от силы пятьдесят пять и чуть более килограммов. Для жеребца это пылинка. Раза — два, встав на дыбы, Ёршик понёсся, как угорелый, под ближайший лапас, чуть было не снёс голову будущему «жокею» в кавычках. Как только успела зоотехник увернуться — не миновать было бы гибели. Но худо-бедно содружество двух развивалось положительно с неукоснительным уважением и любовью друг к другу. Максютина всё своё свободное время уделяла своему питомцу. И так привязалась к нему, что уже не мыслила жизни без него. Сколько было свободного времени проводила на выездке солового.

И тут вдруг летит, расшвыривая всех, не конь, а сам чёрт. Уткнулся в окно и жалобно и горько заржал. Тут Максютина и смыслила, что что-то случилось такое, о чём она не догадывалась, да и предусмотреть не могла. Вокруг избы стал собираться народ. Вся любовная идиллия в мечтах разрушилась. Остались только решения, суды-пересуды, что-де Стёпка запряг ершистого, чтобы Евдокию, доярку, отвезти в больницу, так как утром на Евдокию напал волк, когда она возвращалась с дойки коров, и что она притащила клыкастого изувера на своей руке до дома. Вот почему срочно и впрягли Ёршика, не было времени спрашивать, да и беспокоить лишний раз зоотехника не хотелось. А что там дальше Максютина узнает позже. А теперь? Надо искать повозку, которую чёртов Ёршик оставил в десяти километрах от деревни и в пяти километрах от больницы.

25 марта 2016 год,

Крайний Север,

Больничный Городок.

Фото автора.