Капиталина — Сирота

Тропа-зебра

Идя по известной Мане летней тропкой, которая ещё где-то местами была протоптана селянами ранее её. Местами по оголённой земле неслась буйно метель, что чернота выглядывала, как шкура зебры. Самое главное в мыслях Марии было одно не попутать бы таёжные мартовские тропинки. Конечно, она хорошо помнила заимку, где жил человек, который был в некотором роде нелюдим. Все, кто блуждал по лесу и не блуждал, непременно выходили на эту избушку.

Этого человека звали Фатьян. Откуда он пришёл, никто не знал, а сам он о себе ничего не рассказывал, даже при упорных расспросах знакомых людей близлежащих сёл и деревень. Поговаривали, что часто его встречали на базарах и толкучках, но вполне прилично одетым и обутым. Народ поражался, откуда он добывает на пропитание и, вполне по тем временам, добротную и дорогую одежду. Никто никогда и нигде, ни при каких обстоятельствах не видели его люди, не то, что смеющимся, но даже с редкой ухмылкой. Всегда был хмурым, но с добрыми улыбающимися ямочками на щеках, которые вольно или невольно говорили о его доброте. Надо полагать, именно эти благородные смеющиеся ямочки привлекали к нему людей. Хочешь определить человека, смотри на его ланиты, есть ли там ямочки от природы. Если они хоть заметно проявляются, то на этого человека можно положиться и располагать, что он не предаст и не подведёт, в трудную минуту поможет. Так щековые впадинки, как тайная доброта, из века в век привлекают людей и зовут к дружбе и любви. Но, однако, тем не менее он близко с людьми не сходился.

В эти предпасхальные дни Фатьян с вечера долго не мог заснуть. Как никогда безмерно топил свою ненасытную пламенную печь. И сам не мог себя понять, почему сон не идёт к нему. Как будто где-то что-то совершается такое, что никогда ни в какие времена не будет оправдания этому злодейству. А вот что? Мозг человека плохо улавливал это время, происходившее в тайге. Гривастый кобель тихо посапывал, часто водя своей носопырой то влево, то вправо, как будто что-то чуял, или вынюхивал, даже будучи спящим, как казалось. Фатьян мельком взглянул на растянувшегося попрек избы Хазара и даже позавидовал ему: почему он, Фатьян, не собака? Многие проблемы были бы проще решаемы. Чуть было не запнулся о его огромные лапы, что бывало не раз, когда он поднимался по нужде в кромешную ночь. Но рухни он на кобеля, почти ростом с пони, тот бы и глазом не моргнул, и лежал бы так, как ни в чём не бывало. Кобель для Фатьяна был и охотник, и дрововоз, и водовоз. А что касается караульной и охранной службы, тут он был не заменим. Для одинокого Фатьяна — это был и Бог и чёрт, а, может быть, ещё кем-то? Но другом он был отменным. Хазар даже не пошевельнулся — лежал неподвижно, так и лежал. Тем временем Фатий подошёл к окну и выглянул на распустившиеся ели и пихты, через которые выплывала алая, как кровь, зарница северного солнца. Радости в этом было мало. Он знал по наблюдению, ещё будучи в дальних плаваниях, что от такой зорьки ждать ничего хорошего нельзя, так как после этого через несколько часов возникал на море шторм.

-Да! Видимо, будет тоже шторм, только таёжный, который именуется на суше бураном или пургой, наконец, вьюгой,— промычал про себя, почти шёпотом, прислонив к окну своё лицо, где вмялся, словно пуговка, прямой, с вывертами нос. — Ну, что, Хазар? Чем же мы с тобой займёмся? Печь— кипяток, как жар души — топить не надо. Что валяешься, как коврик у порога? Сучишь своими обрезками ушей и перекатываешь глаза из стороны в сторону, а? Ну, давай перво-наперво самовар вскипятим, да чайку попьём, чтобы встрепенуться и оживиться телом. А после, сам знаешь, как на корабле, пробежка. Ну, а дальше, как всегда — всякая всячина, в том числе и писанина. А? Понимаю: про твои дела я тебе ничего не сказал? Сомнений быть не может! Начало дня, сам знаешь, не первый день замужем, разумеется, проминаж на лыжах и, конечно, с тобой. Не переживай! Ты уж должен это вечно знать, что ты у меня главный «человек» в моей жизни!

Маня шла и шла по располосованной тропинке, но никак не могла выйти на поляну, которую она с лета ещё хорошо помнила.

-Почему её нет! Ведь недалече она летом. До неё в летнее время рукой подать! А тут нет и нет! Как будто и впрямь её кто-то вырубил? Но была же! Вздрагивая от каменного холода, она говорила себе вслух. Дрожь начала пронизывать все её косточки, что она вот-вот, казалось, уснёт стоя. Дырявые валенки стали напрочь набиваться снегом, который в мартовскую погоду превращался в холодную манную кашу, обволакивал ступни и неприятно, как холодец, ещё больше создавал неудобство при передвижении. Пальцы ступни не слушались. Мария остановившись перед растущим кустарником около тропы, сняла свои вальки и начала вытряхивать из них так надоевшую ей снежную кашу. Она взглянула на небо, где выглядывала кровяная зарница из-за туч, и, изредка пропадая в свинцовом небе.

— Наверное, будет буран! А у меня нет ни одной веточки пихты. Что я принесу домой и, что мне скажут дома: «Вот, дескать, проболталась неизвестно где и неизвестно зачем?» Когда об этом вспомнила, ещё больше стала мёрзнуть. Невольно слёзы навернулись на глаза от страха, что скажет и что сделает с ней Ульяна? Ведь Пасха завтра, а пихты нет, чтобы украсить избу. Мария заплакала. Она вспомнила, как Ульяна её дубасила топорищем, после того, как изрубила её любимый коричневого цвета, в горошек, сарафанчик, который был сшит, как у её родной мамы, и который она любила, как всякая девочка. Потом изрубила с беленькими цветочками, на алом поле, платьишко. И била, почему попадя, приговаривая, что ещё больше достанется, сдвинься Маша с места. Маша стояла перед извергом, в юбке, прошедшей войну ни жива — ни мертва. Сейчас это вспомнив, девочка задрожала больше не от мороза, а уже от страха. Она умудрялась бить падчерицу тогда, когда не было никаких свидетелей. И самое главное не было рядом ни отца, ни дяди, ни бабушки, кто бы мог несчастное дитя защитить от изувера. Становилось ещё страшнее от этих нахлынувших в маленькую душу воспоминаний. Ребёнок закрыл лицо и начал уже плакать навзрыд. Было страшно. После битья топорищем по голове Маша перестала хорошо слышать. И как не лечила её фельдшерица Майя, толку не было. И вот в глубокой тёмной тайге она плохо слышала, что начал задувать ветер. И что с минуты на минуту начнут скрипеть и стонать сосны. Вьюга начнёт свистеть промеж дерев.

-Что ж я не выйду никак на поляну с пихтами. Где же она? Оглядываясь вокруг, тихо-тихо молвила девочка. Вытерла своими промокшими варежками лицо и добавила: «Нет найду! Умру, но найду! Всё равно найду! Нет мне ходу домой, пока не будет пихты!»

Пока она размышляла, откуда ни возьмись, около неё появился человек в чёрном полушубке на охотничьих лыжах. Это был дьяк из села Метелькино.

-Что, милашка, ты тут делаешь в лесу? Остановившись, прохрипел монах. Весь народ дома сидит, а тем более детвора, а ты, как ведунья лесная, по лесам бродишь. Смотри? Скоро пурга начнётся? Добрый человек пса на улицу не выгонит. Какой не добрый изувер тебя погнал в тайгу? Да ещё в такую погоду!

-Так завтра Пасха. Пихта в избу нужна, чтобы украсить переднюю избу. Не в стены чулана же её приколачивать? А вы, батюшка, тоже за этим же здесь?

-Как тебе сказать? И за пихтой и нет! На Пасху ведь и еда должна быть какая-то.

-Батюшка, а священники разве стрелять умеют? Им же нельзя по священному писанию ружьё держать?

-Ну, это кто как помыслит? Есть захочешь, кого угодно убьёшь. Утроба она молчать не умеет — еды просит. Согласись? На сытый желудок — петь хочется и плясать. Настроение улучшается. Так уж любое живое существо так устроено в этом бренном мире.

— Можно ведь, батюшка, не убивая кормиться. Вот у нас корова Зимка! Она столько молока даёт! Когда я её дою, не знаю, как закончить дойку? Одно ведро надою и приходится за вторым идти. Правда, это у неё так после отёла бывает.

-А телок–то что не сосёт парвоначально?

-Как же? Зимка еле на копытах своих стоит, как он ей лупит вымя. Так мало одного, она двумя ныне отелилась. Думали, что потерям корову. Один головой шёл, а другой копытками. Был и третий, но того пришлось всем миром тащить.

— И что? Вытянули?

-Вытянуть-то вытянули. Токма он какой-то неправильный оказался. Ну мачеха , не долго думая, хрясть его по башке топором. Чего ей его жалеть? Она и на меня — фронтовичка — не раз кидывалась и наряды мои все порубила. Сама сошьёт — сама же их изрубит. Зверь какой-то! Только в бабьей юбке! А с отцом? Такие баталии происходили, невзирая ни на ночь, ни на день. Всё чужому не расскажешь?

-Бедная, ты бедная! Смахнув снег с бровей своими тяжёлыми рукавицами, вроде бы как, жалеючи, тихо, еле слышно проговорил дьяк. Что и на отца кидалась? И тоже с топором? И он что? Молчал?

-Не молчал, конечно. Сожмёт, бывало, кулаки и вроде как ими машет, а сам только и хрипит глоткой: « Мать, будет тебе! Дети малые спят!»

-И много детей-то?

-Ой, батюшка, про это и говаривть не хочу! Одолели они меня. И скотина и дети! Утром ещё с зорькой подымусь — не сама, конечно, Ульяна меня разбудит. А у меня головушка кружится, то и гляди, на пол с кровати рухну. Одиножды так и было. Упала, не помню, как это было. Она же меня хлесть ледяной водой из ведра. Долго хворала после этого. Майя, фельдшерица, даже пугнула её, что умрёт девчонка, отвечать тебе, Ульяна, придётся перед людьми и перед Богом. Ну, после этого случая малость притихла. Даже с отцом реже драться стала. Не знаю? Маму-то я хорошо знаю.

— А что с матерью-то твоей? Бросила вас или умерла? Мимоходом вздохнув, спросил монах.

-Уморили её в больнице.

-Что значит уморили? Не угорела же?

-Не хотела она сказывать, с кем в чулан зашла.

-В какой чулан? И зачем?

-Ну, как это сказать!

-Как знаешь, как помнишь, так и вещай!

-Стыдно мне, батюшка. Как бы это сказать!

-Говори, как есть! От лица Земли и Неба правды не скроешь!

-Ну, как это? Папа женился на маме — мы родились.

-И скольких голов он настругал?

-Что поленьев–то?

-Да нет, народил с твоей матерью?

-А! Это я, старшая, потом сестричка и после братик.

-И что твоя мачеха на троих пошла?

— Так она с войны, да из тюрьмы пришла, и всем в селе рассказывала, что будет картошку в мундирах есть, и троих чужих детей воспитает, коль живой с войны, да из тюрьмы вернётся. Вот вернулась на бедную голову отца и возвратилась, чтоб над нами издеваться. Она и в чулан с мамой вошла. После, как она ушла к себе в Пановку, мама и слегла на печь. Меня только и просила, чтобы я ей тряпки и газеты подавала. А! А! А! Они все в крови были, вытиралась ими.

-Кажись, теперь уяснил! Она ребёночка ждала что ли?

-Да, вытирая кулачками слёзы, поддакнула Маня.

-А вон оно что? Выходит, матери у тебя нет. Что и говорить? В народе не зря толкуют: «Без отца — дитя полусирота, а без матери — круглый сирота!» Не зря, похоже, молвит русская пословица!

-Вот за пихтой меня мачеха и погнала. Не принесу — оторви голова, моя будет! Зимняя погода всегда не предсказуема. Ветер задул ещё свирепее, Снег заметался! Закружились снежинки около елей и пихт. Снег, словно песок, колол глаза. Помрачнел лес, напуская ночь на тайгу. Стало тоскливо и грустно. Мане захотелось спать. Монах её не покидал. Так они шли и шли, беседуя друг с другом. Разговор получался мрачный, как и погода в тайге в этот зимний или весенний мартовский день, куда пришли эти двое за древом Пасхи пихтой. Мария — ребёнок плохо понимала монаха, а он уже чётко поставил себе цель и задачу.

-Как тебя величать?

-Мария!

-Маня, значит. А вот и мой дом. Он показал вдали стоящее строение, похожее на избу. Зайдём? Отогреешься! Чайку попьём! Отдохнём! А там и пурга успокоится!

— Нет, батюшка! Мне пихту к сроку надо принести домой. И всё же озябшая душа и тело Марии стремилось в тепло, не взирая ни на какие мыслимые и немыслимые страхи, которые, как пчелиный рой, кружились в голове без устали. Страх уходил. Ребёнок не мог предвидеть будущее.

Фатьян снова выглянул в окно и плюнул то ли на погоду, то ли на собаку, то ли сам на себя, что срывается задуманное в сегодняшний день всё из-за погоды. Но, как бывший моряк прошлёпал губами: «Семь футов под килем! Продрейфуем, малость! А там, глядишь, и погода устаканится.

20 марта 2016 год,

Крайний Север,

Больничный Городок.

Фото автора.