Капиталина — Сирота

Против гривы

Дула ненасытная пурга. Она мела со злобой по полю и дороге всякую всячину, сломанные ветки кустарника, словно слетевшие воробьи за крошками хлеба на дорогу, били по бокам и крупу. Комки грязи, обледеневшие от мороза, из придорожной канавы засыпали и без того спутанную гриву, которая, как тёмными очками, закрывала дорогу, которую и без того было не видно. Снег, падающий с небес, пушистый, как пух из перьевых подушек, кружился, вальсируя вокруг повозки, мешая рыси. Сучья, как серые вороны, слетевшие случайно с деревьев, как сироты, и как бы невзначай били по быстрым измождённым ногам, которые в свою очередь ждали помощи. Лапки хвои кололи своими иголками глаза Ёршику. Всё создавало помехи, что попадалось на пути, в вихре кружилось, осыпая гриву мусором. Ёршик бежал, сломя голову. Где-то останавливался, «прял» своими острыми ушами, прислушивался — и вновь скакал, куда глаза глядят. То шёл иноходью, то пускался в галоп, изредка свирепо фыркая на оглобли, которые, били по скакательному суставу, словно плеть ездоков, подгоняя его всё ближе и ближе к посёлку. Иногда ржал, словно призывал к помощи заблудившегося путника где-нибудь в поле. Но нигде никого не было видно, только за ним неслись, словно ветер, стая волков. Если конь останавливался, они сразу же тормозили, обдумывая, с какого боку или с какой стороны подступить к беззащитному рысаку. Но Ёршик, тоже мыслил не хуже стаи. Его круп начинал подскакивать с мощными мускулистыми задними ногами, и они лягали и лягали серых, не переставая, нанося жестокие удары, по чему попало: по морде, по зубам, по голове. Оглобли, тоже, к счастью, словно живые, не оставались в стороне. С каждым задиранием копыт в воздух они елозили по снегу так, что били и давили мощные лапы волков. Те взвизгивали, когда попадали между ними, как в мясорубку, стремились высвободиться, но не тут-то было: оглобли метались из стороны в сторону, не давая, ни минуты передышки волкам. Они отскакивали: кто кувырком, кто кубарем, а кто и валился плашмя, поскуливая и облизывая свои израненные лапы. Это была битва за жизнь, — и на смерть.

Почуяв, что волки начинают мало-помалу отставать, Ёршик подбадривался, и нёсся дальше и дальше, ближе к селениям. Ему было очень жарко, пот тёк по всему телу: по, спине, по крупу, и стекал пахучими духами по ногам, добираясь, до копыт, которые, в свою очередь, промерзали, и на них образовывалась наледь. Копыта, были покрытые льдом, словно покрытые лаком или несмываемой краской, которые, соединяясь с подковой, скользили, как по льду, и мешали увеличить скорость.

Конюх Мишка задумал тут красить денники. Ну, а Ёршик, ещё, будучи сосунком, когда тянул соски своей рыжей по масти матери, нечаянно своими ногами влез в ведро с краской. Мать перешагнула, а жеребёнок не видел, да и где тут увидишь, коль глаза карие под сосками. С тех времён он хорошо запомнил не то, что в краске копыто оказалось, а то, что как сурово Мишка его бранил, когда отскабливал краску. А какие были первые боли в ногах? Это уже потом он привыкнет и к подковам, и к скребку, с острыми зазубринами. А тогда… это было в первый раз, как в первый класс. Ещё жеребёнком Ёршик помнил, как он случайно оказался зимой на пруду, покрытым льдом, и как он тогда не мог пройти и шагом не то, чтобы пуститься в галоп. Тогда не будь вблизи Мишки-конюха, не жить соловой масти рысаку сейчас. Не быть этой борьбе, которая так неожиданно свалилась сей день на него. Откуда ему знать, что Дусю везти придётся в больницу, в придачу с волком. Могучая, кофейного цвета грива, облепленная снегом, мешала. Ветер её колошматил из стороны в сторону, мешая глазам.

С остриженной гривой помнил себя конь только в летнее время. Как ему было сейчас обидно, что грива не острижена; она ему мешала хорошо выглядывать дорогу, по которой он мчался, не покладая своих ног. А вьюга не утихомиривалась. Мартовский снег лепил чуть ли не дождём и градом. Мелкая снежная крупа, как заноза, засыпала, словно манной крупой, карие яблоки глаз. Слёзы текли по морде то ли от боли, то ли от досады ледяными струйками. Как тут не вспомнить о лете, даже лошади. Ромашковые крупные ресницы коня обледеневали. Вибриссы превратились в мелкие сосульки, которые мешали чутью лошади.

Порой в период передышки он рыл снег своими копытами от злости. Вспоминал зоотехника всякими нежнейшими мыслями. Только не мог понять одного, зачем его впрягли совершенно чужие люди, которых он не знал и не хотел никогда знать, и, дай бог, никогда о них более не помнить. Только бы эту суматоху пережить! Свалилась же она на его буйную голову, словно болезнь мыт или ещё хуже сап.

Думается животное, а с какой нежностью Ёршик вспоминал свою хозяйку, ещё совсем юную, зоотехничку, которая его любила так, как никто в мире. Она сама его и объезжала. Первый хозяин всегда животным запоминается вечно, и любовь к первому хозяину не иссякнет никогда. Таковы лошади и собаки.

После гибели хозяина конь часто становится не управляемым и, вернее, неупоромным, как говорят лошадники. Никакая узда, вожжи или удила не утихомирят бунт лошади против чужака, разбей он все губы лошади в кровь и высади зубы.

Что, собственно, и произошло. Ёршик гнал и гнал свою стать, убегая от погони.

А стая, озверелая стая гнала и гнала Ёршика всё ближе к дому, конюшне, деннику, то есть к посёлку. Храп его становился зычным, как заезженная пластинка, которую хозяин крутил в диске патефона неимоверное количество раз, до бесконечности, как она ему нравилась.

И снова в его голове вертелся нежный юный певучий голос зоотехнички, когда она называла его лепотой Ёршиком и ласково шлёпала по крупу, и гладила его натруженные ноги, затрагивая самые выпуклые вены, по которым текла кровь скакуна орловских кровей. Потом Ёршик по просьбе хозяйки давал ей в охапку копыта, где веселились в грязи щётки, которые она расчесывала своей расчёской, не жалея своих сил и, приговаривая, «Ай, да молодца! Ай, да молодчина! Ну, кто у меня самый умный? Ну, кто у меня самый быстрый? Ну, кто у меня самый красивый? Ну, кто у меня самый гривастый?» Бывало, Ёршик заржёт на всю конюшню не то, что живые — мертвые проснутся, такой у него был лошадиный крик, который нёсся от чистого сердца и дорогой нежной души для хозяйки, заламывая и запрокидывая из стороны в сторону свою гривастую голову, порой грива так и «облизывала» щёки зоотехника, покалывая глаза и губы. После ржания хозяйка коня сама же и приговаривала: «Правильно мыслишь, поделом ржёшь! Так я тоже про то… Щётки копыт должны быть вычищены и вылизаны, как пол в деревенской избе. Полное совпадение мыслей у нас с тобой, что касается чистоты. Эх, если бы ты был человек, многое я тебе поведала бы о своей жизни. Жаль, очень жаль не человек ты — лошадь, а вот душа у тебя человечья…» Ершик мотнёт головой, и снова обнимет свою хозяйку гривой.

Дорога стала более утоптанной и наезженной. Это конь знал, а значит где-то уже недалеко селение. Он всем своим нутром чуял, и деревенский дым обволакивал его ноздри, вызывая храп, от которого стая отбрасывалась в сторону, но добычу свою не отпускала, гнала и гнала коня туда, куда стремительно нёсся соловый рысак.

Потёмки начали медленно спускаться на дорогу, и кустарники заплетались за ноги, неимоверно мешали, и коню приходилось бежать почти на ощупь, копытами по тверди, заледеневшей, наконец, совсем дороги, ибо начиналась колючая и сырая крупа, которая неизвестно откуда сыпалась. То ли с неба, то ли её наметала пороша, которая, как седой злой старик, не могла утихомириться, словно поучала своих домочадцев, своим скверным старческим характером.

Времени Ёршик не знал, но его желудок хорошо понимал, что в яслях денника сейчас еда: долгожданный и любимый овёс, который давал основную силу рысаку. Недаром по овсу рассчитывают калории кормов. Сено это что? А вот вкусный хрустящий овёс напоминал, как ядро фундуков, по-другому лесных орешек, которые добавляются в самые вкусные и дорогие конфеты у человека. И слюни невольно потекли из его рта, стекая капельками с губ, и тут же превращались в маленькие сверкающие алмазные льдинки, которые были чужды ему, как и удило, которое колотило почём зря по зубам.

И вдруг его мысли отбежали куда-то в сторону, когда он ощутил, что его кто-то тянет за хвост. Он, что есть силы, взбрыкнул задними копытами, и услышал визг, покатившегося волка, который, как снежный ком швырнулся за обочину, перелетая через мелкие кусты и валуны, продолжая скулить и одновременно рычать.

Во всю прыть мчался соловый конь по дороге, бренча оглоблями, как по барабанам. Они расширяли дорогу, раздвигая снежные комки и слизывая местами кусты до корней. Быстрей-быстрей цокали его копыта, как будто понимали, что там посередь леса за десятки километров борются ещё двое за жизнь.

Ёршик был весь в мыле. Пена пота обмыла его всего. С тела коня клубился пар, как из котла вскипевшего варева деревенской вечерней лапши. Часто он этот запах чуял, когда ждал свою хозяйку у ворот в упряжи. И так ему хотелось порой оказаться там, в избе, и хоть одной ноздрёй вдохнуть этот аромат лапши.

Запах пота нёсся по всей округе, дразня серых хищников скорой пищей. Чем сильнее и злобнее они рвались к лошади, тем конь бил их сильнее и яростнее своими ногами-кувалдами по мордам. Они отскакивали, взвизгивали, но не отступали. У некоторых врагов Ёршика появлялись не только синяки, но целые кровоточащие трещины на черепах. Но они не отпускали свою добычу. Снова и снова лезли под лошадиные кувалды, таков был азарт и погоня за добычей, которую в мыслях, очевидно, раздирали на куски, предвкушая аппетитного ужина.

04.05. 2015 год,

Крайний Север,

Больничный Городок.

Фото автора.